Неточные совпадения
Тени колебались, как едва заметные отражения осенних облаков на темной
воде реки. Движение тьмы в комнате, становясь из воображаемого действительным, углубляло печаль. Воображение, мешая и спать и думать, наполняло тьму однообразными звуками, эхом отдаленного
звона или поющими звуками скрипки, приглушенной сурдинкой. Черные стекла окна медленно линяли, принимая цвет олова.
Уже темнело, когда пришли Туробоев, Лютов и сели на террасе, продолжая беседу, видимо, начатую давно. Самгин лежал и слушал перебой двух голосов. Было странно слышать, что Лютов говорит без выкриков и визгов, характерных для него, а Туробоев — без иронии. Позванивали чайные ложки о стекло, горячо шипела
вода, изливаясь из крана самовара, и это напомнило Климу детство, зимние вечера, когда, бывало, он засыпал пред чаем и его будил именно этот
звон металла о стекло.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск,
звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый
водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
— Ну, это не в Беловодье, а на расейской стороне. Такое озеро есть, а на берегу стоял святый град Китиш. И жители в нем были все благочестивые, а когда началась никонианская пестрота — святой град и ушел в
воду. Слышен и
звон и церковная служба. А мы уйдем на Кавказ, сестрица. Там места нежилые и всякое приволье. Всякая гонимая вера там сошлась: и молоканы, и субботники, и хлысты… Тепло там круглый год, произрастание всякое, наших братьев и сестер найдется тоже достаточно… виноград…
Он говорит лениво, спокойно, думая о чем-то другом. Вокруг тихо, пустынно и невероятно, как во сне. Волга и Ока слились в огромное озеро; вдали, на мохнатой горе, пестро красуется город, весь в садах, еще темных, но почки деревьев уже набухли, и сады одевают дома и церкви зеленоватой теплой шубой. Над
водою стелется густо пасхальный
звон, слышно, как гудит город, а здесь — точно на забытом кладбище.
Вогнутым полукругом стоит тяжелое мраморное здание вокзала, раскинув свои крылья, точно желая обнять людей. Из порта доносится тяжкое дыхание пароходов, глухая работа винта в
воде,
звон цепей, свистки и крики — на площади тихо, душно в всё облито жарким солнцем. На балконах и в окнах домов — женщины, с цветами в руках, празднично одетые фигурки детей, точно цветы.
Голоса дискантов, отчетливо выговаривая слова песнопения, звенели под куполом чистым и сладостным
звоном маленьких колокольчиков, альты дрожали, как звучная, туго натянутая струна; на фоне их непрерывного звука, который лился подобно ручью, дисканты вздрагивали, как отблески солнца в прозрачной струе
воды.
Светило солнце, с крыш говорливо текла
вода, смывая грязный снег, люди шагали быстро и весело. В тёплом воздухе протяжно плавал добрый
звон великопостных колоколов, широкие ленты мягких звуков поднимались и улетали из города в бледно-голубые дали…
По лесу блуждал тихий, медленный
звон, он раздавался где-то близко, шевелил тонкие ветки, задевая их, и они качались в сумраке оврага, наполняя воздух шорохом, под ногами сухо потрескивал тонкий лёд ручья,
вода его вымерзла, и лёд покрывал белой плёнкой серые, сухие ямки.
Заведя меня в угол, где, казалось, некуда уже идти дальше, Том открыл дверь, и я увидел множество людей вокруг очагов и плит; пар и жар, хохот и суматоха, грохот и крики,
звон посуды и плеск
воды; здесь были мужчины, подростки, женщины, и я как будто попал на шумную площадь.
Лодка под ним колыхнулась, и от ее движения на
воде послышался
звон, как бы от разбиваемого стекла. Это в местах, защищенных от быстрого течения, становились первые «забереги», еще тонкие, сохранившие следы длинных кристаллических игол, ломавшихся и звеневших, как тонкий хрусталь… Река как будто отяжелела, почувствовав первый удар мороза, а скалы вдоль горных берегов ее, наоборот, стали легче, воздушнее. Покрытые инеем, они уходили в неясную, озаренную даль, искрящиеся, почти призрачные…
Как раз в это время ударили ко всенощной (был канун воскресенья). Две маленькие девочки, которые внизу тащили ведро с
водой, оглянулись на церковь, чтобы послушать
звон.
Где-то вблизи
вода бежит со
звоном и торопливым журчанием из желоба и потом плещется по каким-то камням.
Варя, сестра Мани, вбежала в кабинет с бокалом в руке и с каким-то странным, напряженным выражением, точно у нее рот был полон
воды; она, по-видимому, хотела бежать дальше, но вдруг захохотала и зарыдала, и бокал со
звоном покатился по полу.
В тишине чётко стучал молоток по шляпкам гвоздей, на реке гулко ботали вальки [Длинные, плоские, слегка выгнутые, по одной стороне ребристые бруски с рукояткой для катания белья на скалке, для выбивания его при стирке, обычно у берега, в текучей
воде — Ред.], где-то на плотине звенела светлым
звоном струя
воды.
Он сидел один в пустой, сводчатой, гулкой комнате, похожей на коридор; пахло едким чадом керосиновой лампы; за стеной с усыпляющим
звоном, капля по капле падала
вода на чугунную плиту, а в душе Сердюкова была такая длительная, серая, терпеливая скука.
С тоскливым плачем, с горькими причитаньями, с барабанным грохотом в лукошки, со
звоном печных заслонок и сковород несут Кострому к речке, раздевают и, растрепав солому, пускают нá
воду. Пока
вода не унесет все до последней соломинки, молодежь стоит у берега, и долго слышится унылая песня...
Мерный шум колес, мерные всплески
воды о стены парохода, мерные звуки дождя, бившего в окно каюты,
звон стакана, оставленного на столе рядом с графином и от дрожанья парохода певшего свою нескончаемую унылую песню, храп и носовой свист во всю сласть спавших по каютам и в общей зале пассажиров — все наводило на Меркулова тоску невыносимую.
Пение пасхального канона, колокольный
звон, удары весел по
воде, крик птиц — всё это мешалось в воздухе в нечто гармоническое и нежное.
В числе особенных прав, принадлежащих великому магистру, было право позволять рыцарям «пить
воду», чего, после вечернего колокольного
звона, никто кроме него разрешить не мог.
Властолюбивая и ничем не сдерживаемая, как все египтянки, она совершает над ним что-то ужасное: он чувствует, как она его треплет так, что и земля колеблется под его ногами и стол дрожит под его головою, а кругом все грохочет, все полно огня и
воды, огонь смешался с
водою, и в таком неестественном соединении вместе наполняют открытую комнату, а мокрое небо, как гигантская тряпка, то нависнет, то вздуется, то рвется, то треплет, хлопая и по нем и по сосудам с вином, и все разбивает вдребезги, все швыряет впотьмах — и блюда и кубки, и сопровождает свое неистовство
звоном колокольчиков, пришитых к краям сдвижной занавески, и треском лопающейся мокрой шелковой материи.
А на набережной безмолвные громады дворцов, черная
вода с огнями редких пароходиков, чуть видная Петропавловская крепость с гробницами наших царей и заунывным
звоном, глаголом времен… и на круглых гранитных скамейках молчаливые парочки: как и я когда-то посиживал с Сашенькой, запуская, под предлогом холода, свои руки в ее тепленькую муфточку. Долго, между прочим, смотрел я на строящийся Дворцовый мост и соображал, как еще и он украсит нашу дивную столицу.