Неточные совпадения
Тунгусы — охотники, оленные промышленники и ямщики. Они
возят зимой на оленях, но, говорят, эта езда вовсе не так приятна, как на Неве, где какой-то выходец из Архангельска катал
публику: издали все ведь кажется или хуже, или лучше, но во всяком случае иначе, нежели вблизи. А здесь езда на оленях даже опасна, потому что Мая становится неровно, с полыньями, да, кроме того, олени падают во множестве, не выдерживая гоньбы.
Когда
публика начала поздравлять Виктора Васильича и Веревкина, Привалов
отвел последнего в сторону и сказал...
Публика начала съезжаться на воды только к концу мая. Конечно, только половину этой
публики составляли настоящие больные, а другая половина ехала просто весело
провести время, тем более что летом жизнь в пыльных и душных городах не представляет ничего привлекательного.
Впечатление от высшего благородства его речи было-таки испорчено, и Фетюкович,
провожая его глазами, как бы говорил, указывая
публике: «вот, дескать, каковы ваши благородные обвинители!» Помню, не прошло и тут без эпизода со стороны Мити: взбешенный тоном, с каким Ракитин выразился о Грушеньке, он вдруг закричал со своего места: «Бернар!» Когда же председатель, по окончании всего опроса Ракитина, обратился к подсудимому: не желает ли он чего заметить со своей стороны, то Митя зычно крикнул...
Мышников теперь даже старался не показываться на
публике и с горя
проводил все время у Прасковьи Ивановны. Он за последние годы сильно растолстел и тянул вместе с ней мадеру. За бутылкой вина он каждый день обсуждал вопрос, откуда Галактион мог взять деньги. Все богатые люди наперечет. Стабровский выучен и не даст, а больше не у кого. Не припрятал ли старик Луковников? Да нет, — не такой человек.
Многие заметили, что
публика, бывшая в церкви, с невольным шепотом встречала и
провожала князя; то же бывало и на улицах, и в саду: когда он проходил или проезжал, раздавался говор, называли его, указывали, слышалось имя Настасьи Филипповны.
Правда (вновь старается прикрыть наготу.
Публика гогочет: правда твоя, свинья! Изменники! изменники! Некоторые из
публики требуют, чтоб Правду
отвели в участок. Свинья самодовольно хрюкает, сознавая себя на высоте положения.
— Слава богу, хорошо теперь стало, — отвечал содержатель, потирая руки, — одних декораций, ваше превосходительство, сделано мною пять новых; стены тоже побелил, механику наверху поправил; а то было, того и гляди что убьет кого-нибудь из артистов. Не могу, как другие антрепренеры, кое-как заниматься театром. Приехал сюда — так не то что на сцене, в зале было хуже, чем в мусорной яме. В одну неделю просадил тысячи две серебром. Не знаю, поддержит ли
публика, а теперь тяжело: дай бог концы с концами
свести.
Поднимался занавес, выходили актеры, делали жесты руками; в ложах сидела
публика, оркестр по машинке
водил смычками по скрипкам, капельмейстер махал палочкой, а в партере кавалеры и офицеры хлопали в ладоши.
— Правда, что взамен этих неприятностей я пользуюсь и некоторыми удовольствиями, а именно: 1) имею бесплатный вход летом в Демидов сад, а на масленице и на святой пользуюсь правом хоть целый день
проводить в балаганах Егарева и Малафеева; 2) в семи трактирах, в особенности рекомендуемых нашею газетой вниманию почтеннейшей
публики, за несоблюдение в кухнях чистоты и неимение на посуде полуды, я по очереди имею право однажды в неделю (в каждом) воспользоваться двумя рюмками водки и порцией селянки; 3) ежедневно имею возможность даром ночевать в любом из съезжих домов и, наконец, 4) могу беспрепятственно присутствовать в любой из камер мировых судей при судебном разбирательстве.
В дверях появился сам Коровкин,
отвел рукой Видоплясова и предстал пред изумленною
публикой.
В угоду ему она сделала, однако ж, несколько попыток, но — Боже! — сколько изобретательности нужно ей было иметь, чтоб тут пришить новый бант, там переменить тюник — и все для того, чтоб
отвести глаза
публике и убедить, что она является в общество не в «мундире», как какая-нибудь асессорша, а всегда в новом и свежем наряде!
Хлопотавшие с отправкой добровольцев члены Славянского общества усаживали свою беспокойную
публику в вагоны. Из залы
публика хлынула на платформу. Безучастными оставались одни буфетные человеки и фрачные лакеи, — их трудно было прошибить. Пепко разыскал меня,
отвел в сторону и торопливо заговорил...
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся
публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове
провожали меня на войну, и вдруг обратился к Кичееву...
Между тем у решетки толпилась
публика. Андрей Ефимыч, чтобы не мешать, встал и начал прощаться. Михаил Аверьяныч еще раз взял с него честное слово и
проводил его до наружной двери.
Во время разговора о Воронеже мелькали все неизвестные мне имена, и только нашлась одна знакомая фигура. В памяти мелькнула картина: когда после бенефиса
публика провожала М. Н. Ермолову и когда какой-то гигант впрягся в оглобли экипажа, а два квартальных и несколько городовых, в служебном рвении, захотели предупредить этот непредусмотренный способ передвижения и уцепились в него, то он рявкнул: «Бр-рысь!» — и как горох посыпалась полиция, а молодежь окружила коляску и повезла юбиляршу.
И Евсей изумлённо видел маленького толстого скорняка, с отвисшей нижней губой и прискорбно сощуренными глазами. Выпучив живот и склонив набок голову, Анатолий мелкими шагами, но явно без охоты шёл до ворот, —
публика провожала его смехом и одобряющими криками.
Всё было очень мало интересно; но когда я выходил, то меня учтиво
провожал показыватель и, обращаясь к
публике у входа, указывая на меня, говорил: «вот спросите господина, стоит ли смотреть?
На полу беседки под навесом лежало что-то прикрытое рогожей. И еще что-то, тоже прикрытое, лежало на листе синей сахарной бумаги, на скамейке, на которой в летние дни садилась
публика, ожидавшая поезда. Однажды я видел здесь Урмановых. Они сидели рядом. Оба были веселы и красивы. Он, сняв шляпу,
проводил рукой по своим непокорным волосам, она что-то оживленно говорила ему.
На деньги эти он нанял щегольскую квартиру, отлично меблировал ее; потом съездил за границу, добился там, чтобы в газетах было напечатано «О работах молодого русского врача Перехватова»; сделал затем в некоторых медицинских обществах рефераты; затем, возвратившись в Москву,
завел себе карету, стал являться во всех почти клубах, где заметно старался
заводить знакомства, и злые языки (из медиков, разумеется) к этому еще прибавляли, что Перехватов нарочно заезжал в московский трактир ужинать, дружился там с половыми и, оделив их карточками своими, поручал им, что если кто из
публики спросит о докторе, так они на него бы указывали желающим и подавали бы эти вот именно карточки, на которых подробно было обозначено время, когда он у себя принимает и когда делает визиты.
Катая простодушную
публику по заливу и наслушавшись вдоволь, как она поет «Нелюдимо наше море» и «Вниз по матушке по Волге», он искусно и незаметно
заводит речь о затонувшей эскадре, о сказочном Спиро и вообще о нырянии.
Так или почти так рассуждал режиссер цирка,
провожая глазами
публику, теснившуюся у выхода. Когда двери на площадь были заперты, он направился через залу к конюшням.
Я бросился за ним, чтобы
провести его в ложу директора, предполагая, что он хочет показаться
публике; но вдруг вижу, что он спешит вон из театра.
Однако тут же подошел к графу губернатор, знавший его отца, и весьма благосклонно
отвел его в сторону и поговорил с ним, что еще больше успокоило губернскую
публику и возвысило в ее мнении графа.
Непевчих, преимущественно стрижек, тетя Леля
провела на хоры, где вдали от приходящей
публики уже стояли старушки богаделенки…
— Ложь! — вскричала молодая женщина, — вы лжете, сударь! Это вовсе не Тото… Вы слышали, господа, что крикнул этот ребенок? — обратилась госпожа Раева к
публике, — она назвала свое имя, просила спасти ее. Я хорошо знаю эту девочку! Её несчастная мать разыскивает ее! Я ее
отвезу к матери сию минуту.
В обеденном зале Бубликовской гостиницы рядами стояли скамейки, в глубине была сооружена сцена с занавесом; и надпись на нем: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Густо валила
публика, — деревенские, больше молодежь, пограничники-солдаты. Капралов, взволнованный и радостный, распоряжался. Катю он
провел в первый ряд, где уже сидело начальство, — Ханов, Гребенкин, Глухарь, все с женами своими. Но Катя отказалась и села в глубине залы, вместе с Конкордией Дмитриевной. Ей было интересно быть в гуще зрителей.
Я старался наверстать пробел в моих поездках по Европе и изучал Берлин довольно старательно, бывал везде, причем Бакст был часто моим чичероне,
проводил вечера и в разных театрах, которые в общем находил гораздо плоше венских; и королевский"Schauspiel-Haus", где, однако, были такие таланты, как старый Дюринг и ingenue Буска (впоследствии любимица петербургской
публики), но в репертуаре и в тоне игры царила рутина.
И вслед за тем, как бы прося прощения за повелительный жест, кротко улыбнулся и с этой улыбкой оглянул
публику. Вскинув волосы рукой, которой он держал смычок, Альберт остановился перед углом фортепьяно и плавным движением смычка
провел по струнам. В комнате пронесся чистый, стройный звук, и сделалось совершенное молчание.
— О, мы его спасем, и изуродован он не будет, с Божией помощью… — тихо-тихо отвечает доктор. — Но… но, видите ли, здесь такого серьезного больного держать нельзя. Его надо
отвезти в больницу. Ведь это заразительно, а театр посещает
публика. И затем, здесь уход за оспенным больным очень затруднителен.
Этот спектакль был последним в летнем сезоне, и немудрено, что
публика встречала и
провожала нас бесконечными овациями. На мою долю, как бенефициантки, их выпало немало.