Неточные совпадения
Достигнув успеха и твердого положения в жизни, он давно
забыл об этом чувстве; но привычка чувства взяла свое, и
страх за свою трусость и теперь оказался так силен, что Алексей Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос
о дуэли, хотя и вперед знал, что он ни в каком случае не будет драться.
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «
Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить
о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право, один
страх хуже всякого наказания.
Во второй раз стояла жестокая зима, скончался дедушка, и я испытал впечатления мучительного
страха,
о котором долго не мог
забыть.
Меня не наказывали, и никто даже не напоминал мне
о том, что со мной случилось; но я не мог
забыть всего, что испытал: отчаяния, стыда,
страха и ненависти в эти два дня.
Миртов засмеялся, показав беззубый рот, потом обнял юнкера и повел его к двери. — Не
забывайте меня. Заходите всегда, когда свободны. А я на этих днях постараюсь устроить вашу рукопись в «Московский ручей», в «Вечерние досуги», в «Русский цветник» (хотя он чуточку слишком консервативен) или еще в какое-нибудь издание. А
о результате я вас уведомлю открыткой. Ну, прощайте. Вперед без
страха и сомненья!
Он выдвинул ящик и выбросил на стол три небольшие клочка бумаги, писанные наскоро карандашом, все от Варвары Петровны. Первая записка была от третьего дня, вторая от вчерашнего, а последняя пришла сегодня, всего час назад; содержания самого пустого, все
о Кармазинове, и обличали суетное и честолюбивое волнение Варвары Петровны от
страха, что Кармазинов
забудет ей сделать визит. Вот первая, от третьего дня (вероятно, была и от четвертого дня, а может быть, и от пятого...
Прошло несколько дней, на дворе заговорили, что отправленный в больницу ученик стекольщика сошёл с ума. Евсей вспомнил, как горели глаза мальчика во время его представлений, как порывисты были его движения и быстро изменялось лицо, и со
страхом подумал, что, может быть, Анатолий всегда был сумасшедшим. И
забыл о нём.
Трудно описать то ощущение, какое переживаешь каждый раз в боевых местах: это не
страх, а какое-то животное чувство придавленности. Думаешь только
о собственном спасении и
забываешь о других. Разбитая барка промелькнула мимо нас, как тень. Я едва рассмотрел бледное, как полотно, женское лицо и снимавшего лапти бурлака.
«Какой у вас Петр Федорыч? — писал им отписку келарь Пафнутий. — Царь Петр III помре божиею милостью уже тому время дванадесять лет… А вы, воры и разбойники, поднимаете дерзновенную руку против ее императорского величества и наследия преподобного Прокопия, иже
о Христе юродивого. Сгинете, проклятые нечестивцы, яко смрад, а мы вас не боимся. В остервенении злобы и огнепальной ярости
забыли вы, всескверные,
страх божий, а секира уже лежит у корня смоковницы… Тако будет, яко во дни нечестивого Ахава. Буди…»
В переживании сильного
страха человек обыкновенно
забывает о всякой высоте и склонен жить в низинах, лишь бы освободили его от ожидаемых опасностей, лишений и страданий.
Таня, повторяем, успокоилась и даже почти
забыла о существовании на деревне отца, тем более что к этому именно времени относится появление в Зиновьеве первых слухов
о близком приезде в Луговое молодого его владельца, князя Сергея Сергеевича. Порой, впрочем, в уме молодой девушки возникала мысль
о таинственном «беглом Никите», жившем в Соломонидиной избушке, но эта мысль уже не сопровождалась
страхом, а, скорее, порождалась любопытством.
Она знала, что Елена Павловна Бекасова — женщина без характера, вся сотканная из противоречий и минутных настроений, слишком поглощенная заботами
о туалете, барыня с болезнью надвигающейся старости, суетными волнениями вдовы сановника, с постоянным
страхом, как бы ее не
забыли и не обошли.
Об отраве не стало и помину; поселяне
забыли думать
о своем вымышленном яде, а в
страхе помышляли только
о решении своей участи; возвратили в комитет награбленные вещи; в округе императора австрийского полка говели и исповедывались.
Вместе с своим достойным сообщником, мнимым князем Владимиром Воротынским, выскочил он из избы Бомелия и,
забывши о своих конях, оба они спустились на лед Москвы-реки и бросились бежать на другую сторону, гонимые, видимо, паническим
страхом.
«Что с тобой, моя Людмила? —
Мать со
страхом возопила. —
О, спокой тебя творец!» —
«Милый друг, всему конец;
Что прошло — невозвратимо;
Небо к нам неумолимо;
Царь небесный нас
забыл…
Мне ль он счастья не сулил?
Где ж обетов исполненье?
Где святое провиденье?
Нет, немилостив творец;
Все прости; всему конец».
Доносил на меня, нижайшего богомольца вашего, канцелярист Перфилий Протопопов, затеяв ложно и поклепав напрасно, а
о чем, — то значит в его доношении, яко бы по ссылке его Всемилостивого Спаса, что в Наливках, диакон Петр, с согласия его, Перфилия, и за ссорою со мною посягательством своим,
забыв страх Божий и диаконского своего чина чистое обещание, учиня клятвы своея преступление, во свидетельстве своем сказал явную неправду, и с доносительским доношением нимало не согласно, но явная рознь и убавочные затейные речи, будто в июле месяце, а в котором числе, того не показав, будто во время вечернего пения, напивься я, нижайший, пьян и в алтаре, в священном одеянии, на него, диакона, садяся чехардою, и того я не чинил».