Неточные совпадения
«Бабенка, а умней тебя! —
Помещик вдруг осклабился
И
начал хохотать. —
Ха-ха! дурак!.. Ха-ха-ха-ха!
Дурак! дурак! дурак!
Придумали: господский срок!
Ха-ха… дурак! ха-ха-ха-ха!
Господский срок — вся жизнь раба!
Забыли, что ли, вы:
Я Божиею милостью,
И древней царской грамотой,
И родом и заслугами
Над вами господин...
— Сам ли ты зловредную оную книгу сочинил? а ежели не сам, то кто тот заведомый вор и сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и как ты с тем вором знакомство свел? и от него ли ту книжицу получил? и ежели от него, то зачем, кому следует, о том не объявил, но,
забыв совесть, распутству его потакал и подражал? — так
начал Грустилов свой допрос Линкину.
Я не виню вас, и Бог мне свидетель, что я, увидев вас во время вашей болезни, от всей души решился
забыть всё, что было между нами, и
начать новую жизнь.
— Кондуктор, противно пословице, хотел по платью проводить меня вон; но тут уж я
начал выражаться высоким слогом, и… вы тоже, — сказал он,
забыв его имя и обращаясь к Каренину, — сначала по полушубку хотели тоже изгнать меня, но потом заступились, за что я очень благодарен.
— Я одно скажу, —
начала Анна, — я его сестра, я знаю его характер, эту способность всё, всё
забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает теперь, как он мог сделать то, что сделал.
Он сидел на кровати в темноте, скорчившись и обняв свои колени и, сдерживая дыхание от напряжения мысли, думал. Но чем более он напрягал мысль, тем только яснее ему становилось, что это несомненно так, что действительно он
забыл, просмотрел в жизни одно маленькое обстоятельство ― то, что придет смерть, и всё кончится, что ничего и не стоило
начинать и что помочь этому никак нельзя. Да, это ужасно, но это так.
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «
Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и
начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
Начиная рассказ, рассказчик не
забывал попробовать, действует ли кран большой бочки, и отходил от него, видимо, с облегченным сердцем, так как невольные слезы чересчур крепкой радости блестели в его повеселевших глазах.
— Послушайте, господин Разумихин, вы
забыли… —
начала было Пульхерия Александровна.
Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о чем бы то ни было. Он бы хотел совсем забыться, все
забыть, потом проснуться и
начать совсем сызнова…
Я все хотел
забыть и вновь
начать, Соня, и перестать болтать!
Ах, как я любила… Я до обожания любила этот романс, Полечка!.. знаешь, твой отец… еще женихом певал… О, дни!.. Вот бы, вот бы нам спеть! Ну как же, как же… вот я и
забыла… да напомните же, как же? — Она была в чрезвычайном волнении и усиливалась приподняться. Наконец, страшным, хриплым, надрывающимся голосом она
начала, вскрикивая и задыхаясь на каждом слове, с видом какого-то возраставшего испуга...
— Меня вы
забудете, —
начал он опять, — мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
И тотчас же
забыл о Дронове. Лидия поглощала все его мысли, внушая все более тягостную тревогу. Ясно, что она — не та девушка, какой он воображал ее. Не та. Все более обаятельная физически, она уже
начинала относиться к нему с обидным снисхождением, и не однажды он слышал в ее расспросах иронию.
— Ты
забыла, —
начал Самгин, улыбаясь, но вовремя замолчал, — жена откинулась на спинку стула, глаза ее густо позеленели.
—
Забыл совсем! Шел к тебе за делом с утра, —
начал он, уж вовсе не грубо. — Завтра звали меня на свадьбу: Рокотов женится. Дай, земляк, своего фрака надеть; мой-то, видишь ты, пообтерся немного…
— Я
забыл вам сказать, —
начал Захар, — давеча, как вы еще почивали, управляющий дворника прислал: говорит, что непременно надо съехать… квартира нужна.
А теперь, когда Илья Ильич сделался членом ее семейства, она и толчет и сеет иначе. Свои кружева почти
забыла.
Начнет шить, усядется покойно, вдруг Обломов кричит Захару, чтоб кофе подавал, — она, в три прыжка, является в кухню и смотрит во все глаза так, как будто прицеливается во что-нибудь, схватит ложечку, перельет на свету ложечки три, чтоб узнать, уварился ли, отстоялся ли кофе, не подали бы с гущей, посмотрит, есть ли пенки в сливках.
— Извергнуть из гражданской среды! — вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. — Это значит
забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее
начало; что он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? — почти крикнул он с пылающими глазами.
— Я
начала немного отдыхать,
забывать… — продолжала она. — Теперь скоро свадьба, было много дела, я отвлеклась было…
«Не могу, сил нет, задыхаюсь!» — Она налила себе на руки одеколон, освежила лоб, виски — поглядела опять, сначала в одно письмо, потом в другое, бросила их на стол, твердя: «Не могу, не знаю, с чего
начать, что писать? Я не помню, как я писала ему, что говорила прежде, каким тоном… Все
забыла!»
А я и
забыла сказать, что он с самого
начала, как вошел, все ее документы из гимназии осмотрел, показала она ему, и сам ее в разных предметах экзаменовал…
Я же не помнил, что он входил. Не знаю почему, но вдруг ужасно испугавшись, что я «спал», я встал и
начал ходить по комнате, чтоб опять не «заснуть». Наконец, сильно
начала болеть голова. Ровно в десять часов вошел князь, и я удивился тому, что я ждал его; я о нем совсем
забыл, совсем.
Еще раз перекрестила, еще раз прошептала какую-то молитву и вдруг — и вдруг поклонилась и мне точно так же, как наверху Тушарам, — глубоким, медленным, длинным поклоном — никогда не
забуду я этого! Так я и вздрогнул и сам не знал отчего. Что она хотела сказать этим поклоном: «вину ли свою передо мной признала?» — как придумалось мне раз уже очень долго спустя — не знаю. Но тогда мне тотчас же еще пуще стало стыдно, что «сверху они оттудова смотрят, а Ламберт так, пожалуй, и бить
начнет».
Нас посетил в
начале сентября помощник здешнего обер-гофта, или директора голландской фактории, молодой человек, по имени…
забыл как.
— Василий Назарыч, за кого же вы меня считаете? — умоляюще закричал Ляховский. — Я
забыл?! Нет, я слишком хорошо помню, как я явился на Урал беднее церковной мыши и как при вашей помощи я сделал первый крупный шаг. Всем и каждому скажу, что всем обязан именно вам: трудно
начало сделать…
— Слушай, — проговорил Иван Федорович, словно опять
начиная теряться и что-то усиливаясь сообразить, — слушай… Я много хотел спросить тебя еще, но
забыл… Я все
забываю и путаюсь… Да! Скажи ты мне хоть это одно: зачем ты пакет распечатал и тут же на полу оставил? Зачем не просто в пакете унес… Ты когда рассказывал, то мне показалось, что будто ты так говорил про этот пакет, что так и надо было поступить… а почему так надо — не могу понять…
— Послушай, —
начал он Ивану Федоровичу, — ты извини, я только чтобы напомнить: ты ведь к Смердякову пошел с тем, чтоб узнать про Катерину Ивановну, а ушел, ничего об ней не узнав, верно
забыл…
— И
начну плакать, и
начну плакать! — приговаривала Грушенька. — Он меня сестрой своей назвал, и я никогда того впредь не
забуду! Только вот что, Ракитка, я хоть и злая, а все-таки я луковку подала.
Но,
начав молитву, переходил вдруг на что-нибудь другое, задумывался,
забывал и молитву, и то, чем прервал ее.
Митя хоть и засуетился, распоряжаясь, но говорил и приказывал как-то странно, вразбивку, а не по порядку.
Начинал одно и
забывал окончание. Петр Ильич нашел необходимым ввязаться и помочь делу.
Вот и
начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется,
забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять; а то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя.
Только она и давала некоторую возможность отбиваться от него: если уж
начнет слишком доезжать своими обличениями, доезжаемый скажет ему: «да ведь совершенство невозможно — ты же куришь», — тогда Рахметов приходил в двойную силу обличения, но большую половину укоризн обращал уже на себя, обличаемому все-таки доставалось меньше, хоть он не вовсе
забывал его из — за себя.
Если роды кончатся хорошо, все пойдет на пользу; но мы не должны
забывать, что по дороге может умереть ребенок или мать, а может, и оба, и тогда — ну, тогда история с своим мормонизмом
начнет новую беременность…
Разрыв становился неминуем, но Огарев еще долго жалел ее, еще долго хотел спасти ее, надеялся. И когда на минуту в ней пробуждалось нежное чувство или поэтическая струйка, он был готов
забыть на веки веков прошедшее и
начать новую жизнь гармонии, покоя, любви; но она не могла удержаться, теряла равновесие и всякий раз падала глубже. Нить за нитью болезненно рвался их союз до тех пор, пока беззвучно перетерлась последняя нитка, — и они расстались навсегда.
Протяжным голосом и несколько нараспев
начал он меня увещевать; толковал о грехе утаивать истину пред лицами, назначенными царем, и о бесполезности такой неоткровенности, взяв во внимание всеслышащее ухо божие; он не
забыл даже сослаться на вечные тексты, что «нет власти, аще не от бога» и «кесарю — кесарево».
— Слушайте, — сказал я, — вы можете быть уверены, что ректор
начнет не с вас, а с меня; говорите то же самое с вариациями; вы же и в самом деле ничего особенного не сделали. Не
забудьте одно: за то, что вы шумели, и за то, что лжете, — много-много вас посадят в карцер; а если вы проболтаетесь да кого-нибудь при мне запутаете, я расскажу в аудитории, и мы отравим вам ваше существование.
Этим она, по крайней мере, достигла того, что постепенно и муж
начал забывать о ней.
Струнников
начинает беспокоиться. С Александрой Гавриловной это бывает: завернет совсем неожиданно в сторону, и не вытащишь ее оттуда. Поэтому он не доказывает, что долг те же деньги, а пытается как-нибудь замять встретившееся препятствие, чтоб жена
забыла об нем.
И вот, когда полиция после полуночи окружила однажды дом для облавы и заняла входы, в это время возвращавшиеся с ночной добычи «иваны» заметили неладное, собрались в отряды и ждали в засаде. Когда полиция
начала врываться в дом, они, вооруженные, бросились сзади на полицию, и началась свалка. Полиция, ворвавшаяся в дом, встретила сопротивление портяночников изнутри и налет «Иванов» снаружи. Она позорно бежала, избитая и израненная, и надолго
забыла о новой облаве.
На уроки он тоже приходил в самом
начале, сидел до конца, и об его присутствии почти
забывали.
Однажды я влез на дерево и свистнул им, — они остановились там, где застал их свист, потом сошлись не торопясь и, поглядывая на меня, стали о чем-то тихонько совещаться. Я подумал, что они станут швырять в меня камнями, спустился на землю, набрал камней в карманы, за пазуху и снова влез на дерево, но они уже играли далеко от меня в углу двора и, видимо,
забыли обо мне. Это было грустно, однако мне не захотелось
начать войну первому, а вскоре кто-то крикнул им в форточку окна...
— Бабушка-то обожглась-таки. Как она принимать будет? Ишь, как стенает тетка!
Забыли про нее; она, слышь, еще в самом
начале пожара корчиться стала — с испугу… Вот оно как трудно человека родить, а баб не уважают! Ты запомни: баб надо уважать, матерей то есть…
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
Но не прошло и трех дней, как эти остановки стали все чаще и чаще. Иохим то и дело откладывал дудку и
начинал прислушиваться с возрастающим интересом, а во время этих пауз и мальчик тоже заслушивался и
забывал понукать приятеля. Наконец Иохим произнес с задумчивым видом...
— Это ровно за минуту до смерти, — с полною готовностию
начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас же
забыв о всем остальном, — тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только что ступил на эшафот.
— Сейчас? Теперь? Но вы
забыли, —
начал было князь.
— Си-сироты, —
начал было, покоробившись, Лебедев, но приостановился: князь рассеянно смотрел пред собой и, уж конечно,
забыл свой вопрос. Прошло еще с минуту; Лебедев высматривал и ожидал.
— Вот что, родимый мой…
Забыл тебе вечор-то оказать: на Мурмосе на тебя все сваливают, — и что мочегане задумали переселяться, и что которые кержаки насчет земли
начали поговаривать… Так уж ты тово, родимый мой… береженого бог бережет. Им бы только свалить на кого-нибудь.
— Что же начальство смотрит? Ежели бы при мне
начали устраивать таких потребителей, так я прописал бы им два неполных… До свежих веников не
забыли бы!