Неточные совпадения
Да,
Марина отвлекает на себя его тревожные мысли, она — самое существенное в
жизни его, и если раньше он куда-то шел, то теперь остановился пред нею или рядом с ней.
Он сознавал, что
Марина занимает первое место в его
жизни, что интерес к ней растет, становится настойчивей, глубже, а она — все менее понятна.
«Прожито полжизни. Почему я не взялся за дело освещения в печати убийства
Марины? Это, наверное, создало бы такой же шум, как полтавское дело братьев Скритских, пензенское — генеральши Болдыревой, дело графа Роникер в Варшаве… «Таинственные преступления — острая приправа пресной
жизни обывателей», — вспомнил он саркастическую фразу какой-то газеты.
— Зотиха,
Марина Петровна, указала нам, — говорили они, и чувствовалось, что для этих людей
Марина — большой человек. Он объяснял это тем, что захолустные, полудикие люди ценят ее деловитый ум, ее знание
жизни.
А вообще Самгин незаметно для себя стал воспринимать факты политической
жизни очень странно: ему казалось, что все, о чем тревожно пишут газеты, совершалось уже в прошлом. Он не пытался объяснить себе, почему это так?
Марина поколебала это его настроение. Как-то, после делового разговора, она сказала...
«Я мог бы рассказать ему о
Марине, — подумал Самгин, не слушая Дронова. — А ведь возможно, что
Марина тоже оказалась бы большевичкой. Как много людей, которые не вросли в
жизнь, не имеют в ней строго определенного места».
— Ну, — в привычках мысли, в направлении ее, — сказала
Марина, и брови ее вздрогнули, по глазам скользнула тень. — Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был и чувствовал себя жертвой миру, а супруг мой — гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения
жизнью, а — духовных наслаждений.
Возможно, что
Марина — права, интеллигенция не знает подлинной духовной
жизни народа.
«Всякая догма, конечно, осмыслена, но догматика — неизбежно насилие над свободой мысли. Лютов был адогматичен, но он жил в страхе пред
жизнью и страхом убит. Единственный человек, независимый хозяин самого себя, —
Марина».
Он сравнивал ее с другими, особенно «новыми» женщинами, из которых многие так любострастно поддавались
жизни по новому учению, как
Марина своим любвям, — и находил, что это — жалкие, пошлые и более падшие создания, нежели все другие падшие женщины, уступавшие воображению, темпераменту, и даже золоту, а те будто бы принципу, которого часто не понимали, в котором не убедились, поверив на слово, следовательно, уступали чему-нибудь другому, чему простодушно уступала, например, жена Козлова, только лицемерно или тупо прикрывали это принципом!
Он убаюкивался этою тихой
жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и
Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Анисья. Буде шутить-то. Ты слушай, Микита: коли ты за себя
Марину возьмешь, я не знаю, что над собой сделаю…
Жизни решусь! Согрешила я, закон рушила, да уж не ворочаться стать. Коли да ты только уйдешь, я то сделаю…
Марина (стоит у сарая, плачет и удерживается). Я на свое житье, Никита, не жалюсь. Мое житье — дай бог всякому. Я не жалюсь. Покаялась я тогда старику моему. Простил он меня. И не попрекает. Я на свою
жизнь не обижаюсь. Старик смирный и желанный до меня; я его детей одеваю, обмываю. Он меня тоже жалеет. Что ж мне жалиться. Так, видно, бог присудил. А твое житье что ж? В богатстве ты…
Женщина-врач исследовала
Марину, расспросила об условиях ее
жизни.
Жизнь опять встала на обычные рельсы. Опять оба, — и
Марина и Темка, закрутились в кипучей работе, где исчезали дни, опять аудитории сменялись лабораториями, бюро ячейки — факультетской комиссией. Во взаимных отношениях
Марина и Темка стали осторожнее и опытнее. Случившееся неожиданное осложнение больше не повторялось.