Неточные совпадения
Осип. Ваше высокоблагородие! зачем вы не берете? Возьмите! в
дороге все пригодится.
Давай сюда головы и кулек! Подавай все! все пойдет впрок. Что там? веревочка?
Давай и веревочку, — и веревочка в
дороге пригодится: тележка обломается или что другое, подвязать можно.
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в глаза ему, говорит про себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со мною случай: в
дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне
дать триста рублей взаймы?
Городничий. Да постойте,
дайте мне!.. (К Осипу.)А что, друг, скажи, пожалуйста: на что больше барин твой обращает внимание, то есть что ему в
дороге больше нравится?
Хлестаков. Вот со мной престранный случай: в
дороге совсем издержался. Не можете ли вы мне
дать триста рублей взаймы?
Пришел дьячок уволенный,
Тощой, как спичка серная,
И лясы распустил,
Что счастие не в пажитях,
Не в соболях, не в золоте,
Не в
дорогих камнях.
«А в чем же?»
— В благодушестве!
Пределы есть владениям
Господ, вельмож, царей земных,
А мудрого владение —
Весь вертоград Христов!
Коль обогреет солнышко
Да пропущу косушечку,
Так вот и счастлив я! —
«А где возьмешь косушечку?»
— Да вы же
дать сулилися…
Г-жа Простакова. Бог
даст тебе благополучие и с
дорогим женихом твоим, что тебе в голове моей?
Надели на Евсеича арестантский убор и, «подобно невесте, навстречу жениха грядущей», повели в сопровождении двух престарелых инвалидов на съезжую. По мере того как кортеж приближался, толпы глуповцев расступались и
давали дорогу.
Вронский пошел за кондуктором в вагон и при входе в отделение остановился, чтобы
дать дорогу выходившей
даме.
— C’est un homme qui n'a pas… [Это человек, у которого нет…] начал было камергер, но остановился,
давая дорогу и кланяясь проходившей особе Царской фамилии.
— Ну, полно! — сказал он. — Когда бывало, чтобы кто-нибудь что-нибудь продал и ему бы не сказали сейчас же после продажи: «это гораздо
дороже стоит»? А покуда продают, никто не
дает… Нет, я вижу у тебя есть зуб против этого несчастного Рябинина.
Дав дорогу входившей
даме, Вронский подошел к княгине и потом к Кити.
— Теперь, Бог
даст, скоро всё устроится. Ну то-то, вперед не суди, — сказал Степан Аркадьич, отворяя дверцы кареты. — Прощай, нам не по
дороге.
— Положим, но труд в том смысле, что деятельность его
дает результат —
дорогу. Но ведь ты находишь, что
дороги бесполезны.
Толпа раздалась, чтобы
дать дорогу подходившему к столу Сергею Ивановичу. Сергей Иванович, выждав окончания речи ядовитого дворянина, сказал, что ему кажется, что вернее всего было бы справиться со статьей закона, и попросил секретаря найти статью. В статье было сказано, что в случае разногласия надо баллотировать.
Едва Сергей Иванович с Катавасовым успели подъехать к особенно оживленной нынче народом станции Курской железной
дороги и, выйдя из кареты, осмотреть подъезжавшего сзади с вещами лакея, как подъехали и добровольцы на четырех извозчиках.
Дамы с букетами встретили их и в сопровождении хлынувшей за ними толпы вошли в станцию.
Левину невыносимо скучно было в этот вечер с
дамами: его, как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал, есть не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они работали, как у мужика на половине
дороги, есть не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту задачу можно решить и должно попытаться это сделать.
Спустясь в один из таких оврагов, называемых на здешнем наречии балками, я остановился, чтоб напоить лошадь; в это время показалась на
дороге шумная и блестящая кавалькада:
дамы в черных и голубых амазонках, кавалеры в костюмах, составляющих смесь черкесского с нижегородским; впереди ехал Грушницкий с княжною Мери.
«А мне пусть их все передерутся, — думал Хлобуев, выходя. — Афанасий Васильевич не глуп. Он
дал мне это порученье, верно, обдумавши. Исполнить его — вот и все». Он стал думать о
дороге, в то время, когда Муразов все еще повторял в себе: «Презагадочный для меня человек Павел Иванович Чичиков! Ведь если бы с этакой волей и настойчивостью да на доброе дело!»
— Пожалуй, я тебе
дам девчонку; она у меня знает
дорогу, только ты смотри! не завези ее, у меня уже одну завезли купцы.
А между тем
дамы уехали, хорошенькая головка с тоненькими чертами лица и тоненьким станом скрылась, как что-то похожее на виденье, и опять осталась
дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан, Чичиков, гладь и пустота окрестных полей.
Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся
дорога невесть куда в пропадающую
даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, — только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны.
Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и
дают ей
дорогу другие народы и государства.
Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору, он отправился взглянуть на реку, протекавшую посредине города,
дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально на проходившую по деревянному тротуару
даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке, и, еще раз окинувши все глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою.
— И лицо разбойничье! — сказал Собакевич. —
Дайте ему только нож да выпустите его на большую
дорогу — зарежет, за копейку зарежет! Он да еще вице-губернатор — это Гога и Магога! [Гога и Магога — князь Гог, предводитель разбойничьего народа Магог (библ.).]
Давайте-ка его сюда, вот я его поцелую покрепче, моего
дорогого Павла Ивановича!» Чичиков разом почувствовал себя в нескольких объятиях.
Долго бы стоял он бесчувственно на одном месте, вперивши бессмысленно очи в
даль, позабыв и
дорогу, и все ожидающие впереди выговоры, и распеканья за промедление, позабыв и себя, и службу, и мир, и все, что ни есть в мире.
Зная привычку его наступать на ноги, он очень осторожно передвигал своими и
давал ему
дорогу вперед.
Между тем Чичиков стал примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками; это
дало ему почувствовать, что они своротили с
дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не говорил ни слова.
Теперь у нас
дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не
дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж тем как сельские циклопы
Перед медлительным огнем
Российским лечат молотком
Изделье легкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.
Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой
дорогиЗаслышат их домашни дроги, —
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
«Сосед наш неуч; сумасбродит;
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он
дамам к ручке не подходит;
Всё да да нет; не скажет да-с
Иль нет-с». Таков был общий глас.
Как плавающий в небе ястреб,
давши много кругов сильными крылами, вдруг останавливается распластанный на одном месте и бьет оттуда стрелой на раскричавшегося у самой
дороги самца-перепела, — так Тарасов сын, Остап, налетел вдруг на хорунжего и сразу накинул ему на шею веревку.
Мери пошла к нему в шесть часов вечера. Около семи рассказчица встретила ее на
дороге к Лиссу. Заплаканная и расстроенная, Мери сказала, что идет в город заложить обручальное кольцо. Она прибавила, что Меннерс соглашался
дать денег, но требовал за это любви. Мери ничего не добилась.
И уж если бы только не было ему другой
дороги, то задушил бы так, что и пикнуть бы не
дал, без всякой задумчивости!..
Хотя услуга нам при ну́жде
дорога́,
Но за неё не всяк умеет взяться:
Не
дай Бог с дураком связаться!
Услужливый дурак опаснее врага.
Лариса. Стрелял и, разумеется, сшиб стакан, но только побледнел немного. Сергей Сергеич говорит: «Вы прекрасно стреляете, но вы побледнели, стреляя в мужчину и человека вам не близкого. Смотрите, я буду стрелять в девушку, которая для меня
дороже всего на свете, и не побледнею».
Дает мне держать какую-то монету, равнодушно, с улыбкой, стреляет на таком же расстоянии и выбивает ее.
— И то дело, — сказал комендант. — Ну, медлить нечего. Ступай готовить Машу в
дорогу. Завтра чем свет ее и отправим, да
дадим ей и конвой, хоть людей лишних у нас и нет. Да где же Маша?
Любезнейший! Ты не в своей тарелке.
С
дороги нужен сон.
Дай пульс. Ты нездоров.
Молчалин! как во мне рассудок цел остался!
Ведь знаете, как жизнь мне ваша
дорога!
Зачем же ей играть, и так неосторожно?
Скажите, что у вас с рукой?
Не
дать ли капель вам? не нужен ли покой?
Пошлемте к доктору, пренебрегать не должно.
—
Дай же отряхнуться, папаша, — говорил несколько сиплым от
дороги, но звонким юношеским голосом Аркадий, весело отвечая на отцовские ласки, — я тебя всего запачкаю.
— Нуте-ко,
давайте закусим на сон грядущий. Я без этого — не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток провел с
дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать лет, — сами вообразите, что это значит! Так и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю чего-нибудь. «Извини, говорю, машер…» [Моя
дорогая… (франц.)]
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь
дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов,
дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
В общем Самгину нравилось ездить по капризно изогнутым
дорогам, по берегам ленивых рек и перелесками. Мутно-голубые
дали, синеватая мгла лесов, игра ветра колосьями хлеба, пение жаворонков, хмельные запахи — все это, вторгаясь в душу, умиротворяло ее. Картинно стояли на холмах среди полей барские усадьбы, кресты сельских храмов лучисто сияли над землею, и Самгин думал...
Пользуясь восторженным полетом молодой мечты, он в чтение поэтов вставлял другие цели, кроме наслаждения, строже указывал в
дали пути своей и его жизни и увлекал в будущее. Оба волновались, плакали,
давали друг другу торжественные обещания идти разумною и светлою
дорогою.
— Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я, что ли? Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так я и тебя научил любить его и чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я
дал тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе
дорог, за что ты еще любишь его?
— Recht gut, mein lieber Junge! [Очень хорошо, мой
дорогой мальчик! (нем.)] — говорил отец, выслушав отчет, и, трепля его широкой ладонью по плечу,
давал два, три рубля, смотря по важности поручения.
«Что ж это? — с ужасом думала она. — Ужели еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет
дороги… Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все… все…» — говорила душа ее и чего-то не договаривала… и Ольга с тревогой озиралась вокруг, не узнал бы, не подслушал бы кто этого шепота души… Спрашивала глазами небо, море, лес… нигде нет ответа: там
даль, глубь и мрак.
Этот долг можно заплатить из выручки за хлеб. Что ж он так приуныл? Ах, Боже мой, как все может переменить вид в одну минуту! А там, в деревне, они распорядятся с поверенным собрать оброк; да, наконец, Штольцу напишет: тот
даст денег и потом приедет и устроит ему Обломовку на славу, он всюду
дороги проведет, и мостов настроит, и школы заведет… А там они, с Ольгой!.. Боже! Вот оно, счастье!.. Как это все ему в голову не пришло!
Штольц был глубоко счастлив своей наполненной, волнующейся жизнью, в которой цвела неувядаемая весна, и ревниво, деятельно, зорко возделывал, берег и лелеял ее. Со дна души поднимался ужас тогда только, когда он вспоминал, что Ольга была на волос от гибели, что эта угаданная
дорога — их два существования, слившиеся в одно, могли разойтись; что незнание путей жизни могло
дать исполниться гибельной ошибке, что Обломов…
Выпил сербский сражатель, и они поехали на станцию железной
дороги, с поездом которой старушкин должник и его
дама должны были уехать.