Неточные совпадения
Во время взрыва князя она молчала; она чувствовала стыд за
мать и нежность к отцу за его сейчас же вернувшуюся
доброту; но когда отец ушел, она собралась сделать главное, что было нужно, — итти к Кити и успокоить ее.
— Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь! Да вы шутите, может, а? — прибавила
мать, приметив что-то вроде улыбки на лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на
мать, потому что ужасно любила ее
доброту и уж без сомнения заметила, как в ту минуту она была счастлива моею покорностью.
— Ничего я и не говорю про
мать, — резко вступился я, — знайте, мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по
доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
Бабушка же и тетушка ко мне не очень благоволили, а сестрицу мою любили; они напевали ей в уши, что она нелюбимая дочь, что
мать глядит мне в глаза и делает все, что мне угодно, что «братец — все, а она — ничего»; но все такие вредные внушения не производили никакого впечатления на любящее сердце моей сестры, и никакое чувство зависти или негодования и на одну минуту никогда не омрачали светлую
доброту ее прекрасной души.
— C’est ainsi que vous obéissez а votre second mère, c’est ainsi que vous reconnaissez ses bontés, [Так-то вы повинуетесь своей второй
матери, так-то вы отплачиваете за ее
доброту (фр.).] — сказал St.-Jérôme трагическим голосом, — а genoux! [на колени! (фр.)]
— Ты… ты… ты всей смуте заводчик! Если б не
доброта моя, давно бы тебя в суздаль-монастырь упечь надо! не посмотрела бы, что ты генерал, а так бы вышколила, что позабыл бы, да и другим бы заказал в семействе смутьянничать! Натко, прошу покорно, в одном городе живут, вместе почти всю дорогу ехали и не могли друг дружке открыться, какой кто
матери презент везет!
Мурзавецкая. Ох, милые вы мои, пользуйтесь моей
добротой, пока я жива; умри я, так вот что надо сказать,
матери родной лишитесь.
Открыть мне настоящее положение дел — ему сначала не хотелось: это значило войти в заговор с мальчиком против своего начальства; он чувствовал даже, что я не пойму его, что не буду уметь написать такого письма, какое мог бы одобрить Камашев; лишить мою
мать единственного утешения получать мои задушевные письма — по
доброте сердца он не мог.
Паф мог, конечно, быть любимцем отца и
матери, как будущий единственный представитель именитого рода, — но Верочка, можно сказать, была любимицей всех родных, знакомых и даже прислуги; помимо ее миловидности, ее любили за необыкновенную кротость нрава, редкое отсутствие капризов, приветливость,
доброту и какую-то особенную чуткость и понятливость.
Она же, напротив, будучи нелюбимой дочерью, страстно любила
мать и хотя по
доброте своей не завидовала, но сердечно огорчалась, видя, как ее маменька бывала иногда нежна, заботлива и ласкова к ее братьям и сестрам, особенно к братцу Петруше.
Отец и
мать ее были люди очень ограниченные, но не злые;
мать даже положительно отличалась
добротою и мягкостию сердца.
Я не пишу в эту книжку ни слова о том, что делается и что я испытываю дома. Слезы, которыми встречает и провожает меня
мать, какое-то тяжелое молчание, сопровождающее мое присутствие за общим столом, предупредительная
доброта братьев и сестер — все это тяжело видеть и слышать, а писать об этом еще тяжелее. Когда подумаешь, что через неделю придется лишиться всего самого дорогого в мире, слезы подступают под горло…
Ей около тридцати четырех — Люде, моей воспитательнице, заменившей мне покойную
мать, между тем по виду она кажется немногим старше меня, пятнадцатилетней девочки… Все в доме называют Люду ангелом — за ее
доброту. Но
доброта раздражает меня порой… Мне кажется, что нельзя быть такой доброй и кроткой, и что Люда такова только ради того, чтобы ее любили… Да простит мне Господь подобные мысли!
Иначе и думать нельзя, особенно мне, когда знаю твою
доброту и то, сколь много любила ты тетеньку: ведь она тебе вместо
матери была и первая озарила тебя невечерним светом истины.
— Это все добро, все хорошо, все по-Божьему, — молвил Марко Данилыч. — Насчет родителя-то больше твердите, чтоб во всем почитала его. Она у меня девочка смышленая, притом же мягкосердая — вся в
мать покойницу… Обучите ее, воспитайте мою голубоньку — сторицею воздам, ничего не пожалею. Доброту-то ее,
доброту сохраните, в
мать бы была… Ох, не знала ты,
мать Макрина, моей Оленушки!.. Ангел Божий была во плоти!.. Дунюшка-то вся в нее, сохраните же ее, соблюдите!.. По гроб жизни благодарен останусь…
Передо мною открывался обширный и обстоятельно обдуманный план, который показывал мне, что я жестоко ошибался, почитая себя уже совсем вырвавшимся на волю, — и в то же самое время этот план знакомил меня с такою стороною ума и характера моей
матери, каких я не видал до сих пор ни в одном человеке и уже никак не подозревал в моей maman, при мечтах и размышлениях о которой передо мною до сих пор обыкновенно стояли только нежная заботливость и
доброта.
— О, это было преинтересно, но все равно Marie и теперь такая же осталась: «
мать Софья и о всех сохнет». Она ни Редстока не ревновала к богу, ни Пашкова, и Толстого теперь не ревнует: ей как будто они все сродни, а о самой о ней иначе нельзя сказать, как то, что хотя она и сектантка и заблудшая овца, а все-таки в ней очень много
доброты и жалости к людям. Это лучше всей ее веры.
Эти редкие свидания не погасили, однако, в его сердце чувство горячей привязанности к существу, давшему ему жизнь; напротив, в разлуке это чувство теплилось ярче, подогретое светлыми воспоминаниями раннего детства, среди которых его
мать представлялась ему в ореоле
доброты, справедливости и даже мудрости.
Мы уже говорили, что с воцарением Елизаветы Петровны немецкий гнет, более десяти лет тяготевший над Россией, был уничтожен мановением прелестной, грациозной ручки дочери Великого Петра. Елизавета Петровна отличалась
добротой своей
матери, отвращением к крови, здравым смыслом и умением выбирать людей. Она сохранила на престоле ту любовь к своей родине, ту простоту Петра I, которые стяжали ей имя «матушки» у народа.
Воспитанное
матерью — простою, но очень доброю и нежною женщиною, — оно и само радовало ее нежностью и
добротою.
Петр Иваныч всегда имел вид человека гордого для тех, кто не мог разобрать сквозь эту внешность выражение несказанной
доброты и впечатлительности; теперь же даже Наталья Николаевна любовалась его непривычной величавостью, и Софья Петровна улыбалась глазами, поглядывая на него. Они приехали к Марье Ивановне. Марья Ивановна была крестная
мать Петра Иваныча и старше его десятью годами. Она была старая дева.