Неточные совпадения
Он, так
смело разрушивший чаяния людей, которые хотят ограничить его власть, может быть, обладает характером более решительным, чем характер его
деда.
— Но ведь уже
дед его был крещен, —
заметил Клим, вслушиваясь в неумело разыгрываемый этюд.
«Мы на
мели?» — спросил я
деда.
«Не настоящие киты, а мелочь из их породы», —
заметил дед.
Деду, как старшему штурманскому капитану, предстояло наблюдать за курсом корабля. Финский залив весь усеян
мелями, но он превосходно обставлен маяками, и в ясную погоду в нем так же безопасно, как на Невском проспекте.
Мало-помалу выбрался он на просторное место, и, сколько мог
заметить, деревья редели и становились, чем далее, такие широкие, каких
дед не видывал и по ту сторону Польши.
Дед, однако ж, ступил
смело и, скорее, чем бы иной успел достать рожок понюхать табаку, был уже на другом берегу.
Я был тогда малый подвижной. Старость проклятая! теперь уже не пойду так; вместо всех выкрутасов ноги только спотыкаются. Долго глядел
дед на нас, сидя с чумаками. Я
замечаю, что у него ноги не постоят на месте: так, как будто их что-нибудь дергает.
Многое из того, что он рассказывал, не хотелось помнить, но оно и без приказаний
деда насильно вторгалось в память болезненной занозой. Он никогда не рассказывал сказок, а всё только бывалое, и я
заметил, что он не любит вопросов; поэтому я настойчиво расспрашивал его...
Я отнес книги в лавочку, продал их за пятьдесят пять копеек, отдал деньги бабушке, а похвальный лист испортил какими-то надписями и тогда же вручил
деду. Он бережно спрятал бумагу, не развернув ее и не
заметив моего озорства.
Григорий сорвал с плеч ее тлевшую попону и, переламываясь пополам, стал
метать лопатою в дверь мастерской большие комья снега; дядя прыгал около него с топором в руках;
дед бежал около бабушки, бросая в нее снегом; она сунула бутыль в сугроб, бросилась к воротам, отворила их и, кланяясь вбежавшим людям, говорила...
Я, с полатей, стал бросать в них подушки, одеяла, сапоги с печи, но разъяренный
дед не
замечал этого, бабушка же свалилась на пол, он бил голову ее ногами, наконец споткнулся и упал, опрокинув ведро с водой. Вскочил, отплевываясь и фыркая, дико оглянулся и убежал к себе, на чердак; бабушка поднялась, охая, села на скамью, стала разбирать спутанные волосы. Я соскочил с полатей, она сказала мне сердито...
Дед, бабушка да и все люди всегда говорили, что в больнице морят людей, — я считал свою жизнь поконченной. Подошла ко мне женщина в очках и тоже в саване, написала что-то на черной доске в моем изголовье, —
мел сломался, крошки его посыпались на голову мне.
Актер. Врешь!
Дед! Скажи ему, что он — врет! Я — иду! Я сегодня — работал,
мел улицу… а водки — не пил! Каково? Вот они — два пятиалтынных, а я — трезв!
Но Изяслав, Васильков сын,
мечамиВ литовские шеломы позвонил,
Один с своими храбрыми полками
Всеславу-деду славы прирубил.
Когда он
замечал за ними что-нибудь нехорошее, ему становилось легче от этого, — как будто вина его пред
дедом уменьшалась.
— А ты этого не
замечай себе, Илюша! — посоветовал
дед, беспокойно мигая глазами. — Ты так гляди, будто не твоё дело. Неправду разбирать — богу принадлежит, не нам! Мы не можем. А он всему меру знает!.. Я вот, видишь, жил-жил, глядел-глядел, — столько неправды видел — сосчитать невозможно! А правды не видал!.. Восьмой десяток мне пошёл однако… И не может того быть, чтобы за такое большое время не было правды около меня на земле-то… А я не видал… не знаю её!..
Илья
заметил, что болезнь
деда очень беспокоит буфетчика Петруху и дядю Терентия. Петруха по нескольку раз в день появлялся на чёрном крыльце трактира и, отыскав весёлыми серыми глазами старика, спрашивал его...
И все это,
заметьте, говорилось с умной, доброю улыбкой. Он раз двадцать повторил: «мы, дворяне», «я как дворянин»; очевидно, уже не помнил, что
дед наш был мужик, а отец — солдат. Даже наша фамилия Чимша-Гималайский, в сущности несообразная, казалась ему теперь звучной, знатной и очень приятной.
— Исправник вышел! —
замечает Бурмистров, потягиваясь, и ухмыляется. — Хорошо мы говорили с ним намедни, когда меня из полиции выпускали. «Как это, говорит, тебе не стыдно бездельничать и буянить? Надо, говорит, работать и жить смирно!» — «Ваше,
мол, благородие!
Дед мой, бурмистр зареченский, работал, и отец работал, а мне уж надобно за них отдыхать!» — «Пропадешь ты», — говорит…
Англичанин глаз с него не спускает и видит, что
дед Марой исправен стоит на своем послушании, и чуть
заметит, что англичанин лицом к окну прилегает, чтобы его видеть, он сейчас кивает, что здесь,
мол, я — ответный вор, здесь!
Гаврила Пантелеич. Ну да, подальше куда-нибудь, чтоб с глаз долой: на чердак или в сарай их, чтоб не зазорно было, что у нас,
мол,
деды — не князья, не бояре…
Ему не нравились эти разговоры ещё и потому, что зачастую они кончались ссорою.
Дед долго говорил о близости своей смерти. Лёнька сначала слушал его сосредоточенно, пугался представлявшейся ему новизны положения, плакал, но постепенно утомлялся — и не слушал
деда, отдаваясь своим мыслям, а
дед,
замечая это, сердился и жаловался, что Лёнька не любит
деда, не ценит его забот, и наконец упрекал Лёньку в желании скорейшего наступления его,
дедовой, смерти.
— На вот, возьми!.. брось… в бурьян… да
заметь, где бросишь!.. чтобы взять после… — чуть слышно прошептал
дед и, плотно прижавшись на ходу ко внуку, сунул ему в руку какую-то тряпицу, свёрнутую в комок.
Мужик (
замечает это и бросается к
деду). Что ж ты это, злодей, наделал? Добро такое упустил! Ах ты, старый хрен! (Толкает его и подставляет стакан.) Все упустил.
— Всегда любуюсь вашей столовой, — оглядывая ее стены, вполголоса
заметил Егор Сергеич. — Что ни говори, а отцы наши и
деды пожить умели. Конечно, все это суета, мирские увлеченья, а хорошо, красиво, изящно… Что это за Дуня такая у вас?
— Изволь, государь-батюшка, скушать все до капельки, не моги, свет-родитель, оставлять в горшке ни малого зернышка. Кушай, докушивай, а ежель не докушаешь, так бабка-повитуха с руками да с ногтями. Не доешь — глаза выдеру. Не захочешь докушать, моего приказа послушать — рукам волю дам. Старый отецкий устав не
смей нарушать — исстари так дедами-прадедами уложено и нáвеки ими установлено. Кушай же, свет-родитель, докушивай, чтоб дно было наголо, а в горшке не осталось крошек и мышонку поскресть.
И, вглядевшись пристальнее в его черные, ярко горящие зрачки, я
заметила в них две крупные слезы. Должно быть, он вспомнил
деду.
Боже мой, как вспыхнуло от этих слов лицо
деда!.. Он вскочил с тахты… Глаза его
метали молнии… Он поднял загоревшийся взор на отца — взор, в котором сказалась вся полудикая натура кавказского горца, и заговорил быстро и грозно, мешая русские, татарские и грузинские слова...
Между русскими вождями,
смело выступившими на грозный бой с Шамилем, был и мой
дед, старый князь Михаил Джаваха, и его сыновья — смелые и храбрые, как горные орлы…
— Никто не учит меня,
деда! —
смело крикнула я. — Моя мама, хоть не молится на восток, как ты и Бэлла, на она любит вас, и аул твой она любит, и горы, и скучает без тебя и молится Богу, когда ты долго не едешь, и ждет тебя на кровле… Ах,
деда,
деда, ты и не знаешь, как она тебя любит!
— Юлико, — насколько возможно спокойно проговорила я, — когда умирала
деда, она не боялась смерти. Она видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа… Около престола стояли ликующие серафимы, и
деда пошла к ним с охотой, она не плакала… Темный ангел пришел к ней так тихо, что никто его не
заметил…
— Это,
мол, что за выдумка! И
деды наши не жили в камени, и мы не станем.
«Подавай нам суд и правду!» — кричали они, не ведая ни силы, ни могущества московского князя. — «Наши
деды и отцы были уже чересчур уступчивы ненасытным московским князьям, так почему же нам не вступиться и не поправить дела. Еще подумают гордецы-москвитяне, что мы слабы, что в Новгороде выродились все храбрые и сильные, что вымерли все мужи, а остались дети, которые не могут сжать
меча своего слабою рукою. Нет, восстановим древние права вольности и смелости своей, не дадим посмеяться над собою».
«Подавай нам суд и правду!» — кричали они, не ведая ни силы, ни могущества московского князя. — «Наши
деды и отцы были уже чересчур уступчивы ненасытным московским князьям, так почему же нам не вступиться и не поправить дела. Еще подумают гордецы-москвитяне, что мы слабы, что в Новгороде выродились все храбрые и сильные, что вымерли все мужи, а остались дети, которые не могут сжать
меча своей слабой рукой. Нет, восстановим древние права вольности и смелости своей, не дадим посмеяться над собой».
Один Изяслав, сын Васильков,
Позвенел своими острыми
мечами о шлемы литовские,
Утратил он славу
деда своего Всеслава,
Под червлеными щитами на кровавой траве
Положен
мечами литовскими,
И на сем одре возгласил он:
«Дружину твою, князь Изяслав,
Крылья птиц приодели,
И звери кровь полизали!»
Не было тут брата Брячислава, ни другого — Всеволода.
Певец
Сей кубок чистым музам в дар!
Друзья, они в героя
Вливают бодрость, славы жар,
И
месть, и жажду боя.
Гремят их лиры — стар и млад
Оделись в бранны латы:
Ничто им стрел свистящих град,
Ничто твердынь раскаты.
Певцы — сотрудники вождям;
Их песни — жизнь победам,
И внуки, внемля их струнам,
В слезах дивятся
дедам.