Неточные совпадения
Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на
горячей лошади по высокой траве, против пустынного
ветра; с жадностью глотаю я благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее.
Когда ночная роса и горный
ветер освежили мою
горячую голову и мысли пришли в обычный порядок, то я понял, что гнаться за погибшим счастием бесполезно и безрассудно. Чего мне еще надобно? — ее видеть? — зачем? не все ли кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться.
Можно думать, что красивенькие здания намеренно построены на унылом поле, о́бок с бедной и грязной слободой, уродливо безличные жилища которой скучно рассеяны по песку, намытому Волгой и Окой, и откуда в хмурые дни, когда с Волги дул
горячий «низовой»
ветер, летела серая, колючая пыль.
Я писал вам, как мы, гонимые бурным
ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться
горячим дыханием земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной
горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек, на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от
ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень падала от них косыми четвероугольниками, — другой тени не было нигде.
Тяжелый, знойный воздух словно замер;
горячее лицо с тоской искало
ветра, да ветра-то не было.
Невозможно стало для меня все это слышать и не видеть, и с помощью отца, слез и
горячих убеждений выпросил я позволенье у матери, одевшись тепло, потому что дул сырой и пронзительный
ветер, посидеть на крылечке, выходившем в сад, прямо над Бугурусланом.
Несколько дней сряду не было ни облачка на небе; солнце пекло невыносимо, и с утра дул теплый
ветер, поднимая в бурунах и по дороге облака
горячего песку и разнося его по воздуху через камыши, деревья и станицы.
При всем том подлежит сильному сомнению, чтобы кто-нибудь из окрестных рыбарей, начиная от Серпухова и кончая Коломной, оставался на берегу. Привыкшие к бурям и невзгодам всякого рода, они, верно, предпочитали теперь отдых на лавках или сидели вместе с женами, детьми и батраками вокруг стола, перед чашкой с
горячей ушицей. Нужны были самые крайние побудительные причины: лодка, оторванная от причала и унесенная в реку, верши, сброшенные в воду
ветром, чтобы заставить кого-нибудь выйти из дому.
Так поет она, подвязывая виноградные лозы, и медленно спускается вниз, ближе и ближе к каменной стене, за которой стоит царь. Она одна — никто не видит и не слышит ее; запах цветущего винограда, радостная свежесть утра и
горячая кровь в сердце опьяняют ее, и вот слова наивной песенки мгновенно рождаются у нее на устах и уносятся
ветром, забытые навсегда...
Высокие потолки с железными балками, множество громадных, быстро вертящихся колес, приводных ремней и рычагов, пронзительное шипение, визг стали, дребезжанье вагонеток, жесткое дыхание пара, бледные или багровые или черные от угольной пыли лица, мокрые от пота рубахи, блеск стали, меди и огня, запах масла и угля, и
ветер, то очень
горячий, то холодный, произвели на нее впечатление ада.
В Архангельской губернии читается: «Встану я, раб божий, благословясь, пойду перекрестясь из дверей в двери, из дверей в ворота, в чистое поле; стану на запад хребтом, на восток лицом, позрю, посмотрю на ясное небо; со ясна неба летит огненна стрела; той стреле помолюсь, покорюсь и спрошу ее: „Куда полетела, огненна стрела?“ — „В темные леса, в зыбучие болота, в сыроё кореньё!“ — „О ты, огненна стрела, воротись и полетай, куда я тебя пошлю: есть на святой Руси красна девица (имярек), полетай ей в ретивое сердце, в черную печень, в
горячую кровь, в становую жилу, в сахарные уста, в ясные очи, в черные брови, чтобы она тосковала, горевала весь день, при солнце, на утренней заре, при младом месяце, на ветре-холоде, на прибылых днях и на убылых Днях, отныне и до века“».
Перед обедом доктор Ильяшенко и студент Воскресенский искупались. Жаркий юго-восточный
ветер развел на море крупную зыбь. Вода у берега была мутная и резко пахла рыбой и морскими водорослями;
горячие качающиеся волны не освежали, не удовлетворяли тела, а, наоборот, еще больше истомляли и раздражали его.
Мальва, закрыв глаза, лежала у него на коленях и молчала. Грубоватое, но доброе, коричневое от солнца и
ветра лицо Василия наклонилось над ней, его большая выцветшая борода щекотала ее шею. Женщина не двигалась, только грудь ее вздымалась высоко и ровно. Глаза Василия то блуждали в море, то останавливались на этой груди, близкой к нему. Он стал целовать ее в губы, не торопясь, чмокая так громко, точно
горячую и жирно намасленную кашу ел.
Ветер ласково гладил атласную грудь моря; солнце грело ее своими
горячими лучами, и море, дремотно вздыхая под нежной силой этих ласк, насыщало жаркий воздух соленым ароматом испарений. Зеленоватые волны, взбегая на желтый песок, сбрасывали на него белую пену, она с тихим звуком таяла на
горячем песке, увлажняя его.
Плачется Мать-Сыра Земля: «О ветре-ветрило!.. Зачем дышишь на меня постылою стужей?.. Око Ярилино — красное солнышко!.. Зачем греешь и светишь ты не по-прежнему?.. Разлюбил меня Ярило-бог — лишиться мне красоты своей, погибать моим детушкам, и опять мне во мраке и стуже лежать!.. И зачем узнавала я свет, зачем узнавала жизнь и любовь?.. Зачем спознавалась с лучами ясными, с поцелуями бога Ярилы
горячими?..»
Нужно прийти, вырвать его из этого темного, вонючего угла, пустить бегать в поле, под
горячее солнце, на вольный
ветер, и легкие его развернутся, сердце окрепнет, кровь станет алою и
горячею.
Наш корабль стоял на якоре у берега Африки. День был прекрасный, с моря дул свежий
ветер; но к вечеру погода изменилась: стало душно и точно из топленной печки несло на нас
горячим воздухом с пустыни Сахары.
Солнце поднялось уже над избами и жгло.
Ветер стал
горячим. В знойном воздухе повисла угнетающая тоска, когда дрожащий народ густой толпой окружил Степана и Марью… Видели, понимали, что здесь убийство, и глазам не верили. Степан обводил мутными глазами толпу, скрежетал зубами и бормотал бессвязные слова. Никто не брался связать Степана. Максим, Семен и Манафуилов стояли в толпе и жались друг к другу.
Туземцы ушли, а мы принялись устраиваться на ночь. Односкатная палатка была хорошо поставлена, дым от костров
ветер относил в сторону, мягкое ложе из сухой травы, кусок холодного мяса, черные сухари и кружка
горячего чая заменили нам самую комфортабельную гостиницу и самый изысканный ужин в лучшем городском ресторане.
Хромой получает свою обувь, шапку и ружье. С легкой душою выходит он из конторы, косится вверх, а на небе уж черная, тяжелая туча.
Ветер шалит по траве и деревьям. Первые брызги уже застучали по
горячей кровле. В душном воздухе делается всё легче и легче.
Косарь шел, хромая, и тяжело опирался на палку. Солнце било в лицо, во рту пересохло, на зубах скрипела пыль; в груди злобно запеклось что-то тяжелое и
горячее. Шел час, другой, третий… Дороге не было конца, в стороны тянулась та же серая, безлюдная степь. А на горизонте слабо зеленели густые леса, блестела вода; дунет
ветер — призрачные леса колеблются и тают в воздухе, вода исчезает.
Любовь к Лизе, как прилив и отлив моря, то набегала на его сердце бурными, кипучими волнами, то успокаивалась на мысли, что если она к нему равнодушна, так он пустит свои
горячие надежды по
ветру и по-прежнему обратится к одним заботам о благосостоянии матери и сестер.