Неточные совпадения
Горела Пушкарская слобода, и
от нее, навстречу толпе, неслась
целая стена песку и пыли.
По мнению здешних ученых, этот провал не что иное, как угасший кратер; он находится на отлогости Машука, в версте
от города. К нему ведет узкая тропинка между кустарников и скал; взбираясь на
гору, я подал руку княжне, и она ее не покидала в продолжение
целой прогулки.
И Ольга не справлялась, поднимет ли страстный друг ее перчатку, если б она бросила ее в пасть ко льву, бросится ли для нее в бездну, лишь бы она видела симптомы этой страсти, лишь бы он оставался верен идеалу мужчины, и притом мужчины, просыпающегося чрез нее к жизни, лишь бы
от луча ее взгляда,
от ее улыбки
горел огонь бодрости в нем и он не переставал бы видеть в ней
цель жизни.
Юношеский жар Штольца заражал Обломова, и он
сгорал от жажды труда, далекой, но обаятельной
цели.
И на Выборгской стороне, в доме вдовы Пшеницыной, хотя дни и ночи текут мирно, не внося буйных и внезапных перемен в однообразную жизнь, хотя четыре времени года повторили свои отправления, как в прошедшем году, но жизнь все-таки не останавливалась, все менялась в своих явлениях, но менялась с такою медленною постепенностью, с какою происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается
гора, здесь
целые века море наносит ил или отступает
от берега и образует приращение почвы.
До света он сидел там, как на угольях, — не
от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он
сгорал неодолимым желанием взглянуть Вере в лицо, новой Вере, и хоть взглядом презрения заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему, бабушке, всему дому, «
целому обществу, наконец человеку, женщине!».
От Маильской станции до Нельканской идут все
горы и
горы —
целые хребты; надо переправиться через них, но из них две только круты, остальные отлоги.
Тут
целые страны из гипса, с выпуклыми изображениями
гор, морей, и потом все пособия к изучению всеобщей географии: карты, книги, начиная с младенческих времен географии, с аравитян, римлян, греков, карты
от Марко Паоло до наших времен.
— Мама, окрести его, благослови его,
поцелуй его, — прокричала ей Ниночка. Но та, как автомат, все дергалась своею головой и безмолвно, с искривленным
от жгучего
горя лицом, вдруг стала бить себя кулаком в грудь. Гроб понесли дальше. Ниночка в последний раз прильнула губами к устам покойного брата, когда проносили мимо нее. Алеша, выходя из дому, обратился было к квартирной хозяйке с просьбой присмотреть за оставшимися, но та и договорить не дала...
Именно: все знали, что дело это заинтересовало слишком многих, что все
сгорали от нетерпения, когда начнется суд, что в обществе нашем много говорили, предполагали, восклицали, мечтали уже
целые два месяца.
В
горах расстояния очень обманчивы. Мы шли
целый день, а горный хребет, служащий водоразделом между реками Сандагоу и Сыдагоу, как будто тоже удалялся
от нас. Мне очень хотелось дойти до него, но вскоре я увидел, что сегодня нам это сделать не удастся. День приближался к концу; солнце стояло почти у самого горизонта. Нагретые за день камни сильно излучали теплоту. Только свежий ветер мог принести прохладу.
— Так, мой друг, так, — горячо говорил Кирсанов,
целуя жену, у которой
горели глаза
от одушевления.
Старуха сама оживала при этих рассказах. Весь день она сонно щипала перья, которых нащипывала
целые горы… Но тут, в вечерний час, в полутемной комнате, она входила в роли, говорила басом
от лица разбойника и плачущим речитативом
от лица матери. Когда же дочь в последний раз прощалась с матерью, то голос старухи жалобно дрожал и замирал, точно в самом деле слышался из-за глухо запертой двери…
Но самое большое впечатление произвело на него обозрение Пулковской обсерватории. Он купил и себе ручной телескоп, но это совсем не то. В Пулковскую трубу на луне «как на ладони видно:
горы, пропасти, овраги… Одним словом —
целый мир, как наша земля. Так и ждешь, что вот — вот поедет мужик с телегой… А кажется маленькой потому, что, понимаешь, тысячи, десятки тысяч… Нет, что я говорю: миллионы миллионов миль отделяют
от луны нашу землю».
Трофимов. Варя боится, а вдруг мы полюбим друг друга, и
целые дни не отходит
от нас. Она своей узкой головой не может понять, что мы выше любви. Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, — вот
цель и смысл нашей жизни. Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая
горит там вдали! Вперед! Не отставай, друзья!
И однако же эти две пошлости расстраивают всю гармонию семейного быта Русаковых, заставляют отца проклинать дочь, дочь — уйти
от отца и затем ставят несчастную девушку в такое положение, за которым, по мнению самого Русакова, следует не только для нее самой
горе и бесчестье на всю жизнь, но и общий позор для
целой семьи.
Осенью озеро ничего красивого не представляло. Почерневшая холодная вода била пенившеюся волной в песчаный берег с жалобным стоном, дул сильный ветер; низкие серые облака сползали непрерывною грядой с Рябиновых
гор. По берегу ходили белые чайки. Когда экипаж подъезжал ближе, они поднимались с жалобным криком и уносились кверху. Вдали
от берега сторожились утки
целыми стаями. В осенний перелет озеро Черчеж было любимым становищем для уток и гусей, — они здесь отдыхали, кормились и летели дальше.
Женщина, умершая
от водянки,
целой горой возвышалась из своего дощатого ложа, выпирая крышку.
Старик Покровский
целую ночь провел в коридоре, у самой двери в комнату сына; тут ему постлали какую-то рогожку. Он поминутно входил в комнату; на него страшно было смотреть. Он был так убит
горем, что казался совершенно бесчувственным и бессмысленным. Голова его тряслась
от страха. Он сам весь дрожал, и все что-то шептал про себя, о чем-то рассуждал сам с собою. Мне казалось, что он с ума сойдет с
горя.
Я подумал-подумал, что тут делать: дома завтра и послезавтра опять все то же самое, стой на дорожке на коленях, да тюп да тюп молоточком камешки бей, а у меня
от этого рукомесла уже на коленках наросты пошли и в ушах одно слышание было, как надо мною все насмехаются, что осудил меня вражий немец за кошкин хвост
целую гору камня перемусорить.
Кукишев видел это разливанное море и
сгорал от зависти. Ему захотелось во что бы ни стало иметь точно такой же въезжий дом и точь-в-точь такую же «кралю». Тогда можно было бы и время разнообразнее проводить: сегодня ночь — у Люлькинской «крали», завтра ночь — у его, Кукишева, «крали». Это была его заветная мечта, мечта глупого человека, который чем глупее, тем упорнее в достижении своих
целей. И самою подходящею личностью для осуществления этой мечты представлялась Аннинька.
Это был образчик мелочности, обнаруженной на старости лет протопопом Савелием, и легкомысленности дьякона, навлекшего на себя гнев Туберозова; но как Москва, говорят,
от копеечной свечи
сгорела, так и на старогородской поповке вслед за этим началась
целая история, выдвинувшая наружу разные недостатки и превосходства характеров Савелия и Ахиллы.
Так и не решился бежать за нею. Стало как-то скучно да неловко. На губах еще нежное ощущение
от поцелуя замирало, и на лбу
горел ее
поцелуй.
Глаза Маркушки
горели лихорадочным огнем, точно он переживал во второй раз свою золотую лихорадку, которая его мучила
целых пятнадцать лет. Татьяна Власьевна молчала, потому что ей передавалось взволнованное состояние больного Маркушки: она тоже боялась, с одной стороны, этой жилки, а с другой — не могла оторваться
от нее. Теперь уж жилка начинала владеть ее мыслями и желаниями, и с каждым часом эта власть делалась сильнее.
Но так как Аника знал, что распоряжение Бритого надлежащим образом не отменено и потому с часу на час ожидал его осуществления, то понятно, с каким остервенением он прислуживался к начальству, отгоняя
от дверей карцера всякого сострадательного товарища, прибегавшего с
целью хоть сколько-нибудь усладить
горе заключенного.
Она была очень длинная; потолок ее был украшен резным деревом; по одной из длинных стен ее стоял огромный буфет из буйволовой кожи, с тончайшею и изящнейшею резною живописью; весь верхний ярус этого буфета был уставлен фамильными кубками, вазами и бокалами князей Григоровых; прямо против входа виднелся, с огромным зеркалом, каррарского мрамора […каррарский мрамор — белый мрамор, добываемый на западном склоне Апеннинских
гор.] камин, а на противоположной ему стене были расставлены на малиновой бархатной доске, идущей
от пола до потолка, японские и севрские блюда; мебель была средневековая, тяжелая, глубокая, с мягкими подушками; посредине небольшого, накрытого на несколько приборов, стола красовалось серебряное плато, изображающее, должно быть, одного из мифических князей Григоровых, убивающего татарина; по бокам этого плато возвышались два чуть ли не золотые канделябра с
целым десятком свечей; кроме этого столовую освещали огромная люстра и несколько бра по стенам.
Целую ночь
горели огни в помещичьих усадьбах, и звонко долдонила колотушка, и собаки выли
от страха, прячась даже
от своих; но еще больше стояло покинутых усадеб, темных, как гробы, и равнодушно коптил своей лампою сторож, равнодушно поджидая мужиков, — и те приходили, даже без Сашки Жегулева, даже днем, и хозяйственно, не торопясь, растаскивали по бревну весь дом.
И он не договорил, что он видел, еще более потому, что в это время стоявшего против дверей конюха кто-то ужасно сильно толкнул кулаком в брюхо и откинул его
от стены на
целую сажень. Слесарный ученик отлетел еще далее и вдобавок чрезвычайно несчастливо воткнулся головою в кучу снега, которую он сам же и собрал, чтобы слепить здесь белого великана, у которого в пустой голове будет
гореть фонарь, когда станут расходиться по домам гости.
Нельзя сомневаться, что есть люди, имеющие этот дар, но им воспользоваться может только существо избранное, существо, которого душа создана по образцу их души, которого судьба должна зависеть
от их судьбы… и тогда эти два созданья, уже знакомые прежде рождения своего, читают свою участь в голосе друг друга; в глазах, в улыбке… и не могут обмануться… и
горе им, если они не вполне доверятся этому святому таинственному влечению… оно существует, должно существовать вопреки всем умствованиям людей ничтожных, иначе душа брошена в наше тело для того только, чтоб оно питалось и двигалось — что такое были бы все
цели, все труды человечества без любви?
Он
сгорел от стыда и уткнул в бумагу свою победную голову, совершенно с тою же самою
целью, с которою страус, преследуемый охотником, прячет свою в горячий песок.
И боже мой, неужели не ее встретил он потом, далеко
от берегов своей родины, под чужим небом, полуденным, жарким, в дивном вечном городе, в блеске бала, при громе музыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море огней, на этом балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так поспешно сняла свою маску и, прошептав: «Я свободна», задрожав, бросилась в его объятия, и, вскрикнув
от восторга, прижавшись друг к другу, они в один миг забыли и
горе, и разлуку, и все мучения, и угрюмый дом, и старика, и мрачный сад в далекой родине, и скамейку, на которой, с последним, страстным
поцелуем, она вырвалась из занемевших в отчаянной муке объятий его…
За таким глупым сватаньем я проездил месяца три. Иной день, божусь вам, был без обеда. Выедешь пораньше, чтобы скорее достигнуть
цели, а, получив отказ, поспешишь в другой… Да так,
от отказа до отказа, и проездишь день, никто и обедать не оставит. Конечно, иногда, как возьмет
горе, бросишь все, приедешь домой и лежишь с досады недели две; следовательно, не все три месяца я просватался, но были и отдыхи, а все измучился крепко. Потом, как распечет желание, опять пускался и все с тою же удачею.
Иной раз я встаю в темную ночь и молюсь долго, по
целым часам; часто и сон меня клонит; но страх все будит, все будит меня, и мне все чудится тогда, что гроза кругом меня собирается, что худо мне будет, что разорвут и затерзают меня недобрые, что не замолить мне угодников и что не спасут они меня
от лютого
горя.
На подушках остался след ее головы, и она испуганно хотела взбить их, чтобы уничтожить впадину, но раздумала, — и всю ночь, стыдливо кутаясь в жесткое больничное одеяло,
сгорая от стыда,
от счастья,
от любви,
целовала свою беленькую девичью подушку.
Мать спала, обессилев
от целого дня работы и выпитой водки. В маленькой комнатке, за перегородкой,
горела на столе кухонная лампочка, и слабый желтоватый свет ее с трудом проникал через закопченное стекло, бросая странные тени на лицо Сашки и его отца.
Вот переезд и темный домик, где живет сторож. Шлагбаум поднят, и около намело
целые горы, и, как ведьмы на шабаше, кружатся облака снега. Тут линию пересекает старая, когда-то большая дорога, которую до сих пор еще зовут трактом. Направо, недалеко
от переезда, у самой дороги, стоит трактир Терехова, бывший постоялый двор. Тут по ночам всегда брезжит огонек.
Целые сокровища симпатии, утешения, надежды хранятся в этих чистых сердцах, так часто тоже уязвленных, потому что сердце, которое много любит, много грустит, но где рана бережливо закрыта
от любопытного взгляда, затем что глубокое
горе всего чаще молчит и таится.
Кроликов развелось там невероятное множество; вся
гора была изрыта их норами; они бегали
целыми стаями и очень забавно играли между собой; но при первом шуме или стуке, который мы
от времени до времени нарочно производили, эти трусливые зверки пугались и прятались в свои норы.
Платонов. Извиняюсь… Публично прошу прощения…
Сгораю от стыда на пятидесяти кострах!.. Давайте же руку… Клянусь честью, что искренно… (Берет ее руку.) Помиримся… Не будем хныкать… Мир? (
Целует руку.)
Не огни
горят горючие, не котлы кипят кипучие, горит-кипит победное сердце молодой вдовы…
От взоров палючих,
от сладкого голоса, ото всей красоты молодецкой распалились у ней ум и сердце, ясные очи, белое тело и горячая кровь… Досыта бы на милого наглядеться, досыта бы на желанного насмотреться!.. Обнять бы его белыми руками, прижать бы его к горячему сердцу, растопить бы алые уста жарким
поцелуем!..
— Этого не скажи, — молвил Патап Максимыч. — Немало есть на свете людей, что плутовства и обманства в них
целые горы, а ума и с наперсток нет. Таких много… Из самых даже первостатейных да из знатных бывают. У иного, пожалуй, ум-от и есть, да не втолкан весь. Вот что, дружище!
Одному из этих наших отрядов-преследователей, вырвавшемуся далеко вперед
от целого корпуса, удалось подойти чуть ли не к самой переправе, —
от нее отделяли наших всего какие-нибудь полверсты или около этого. Вот на этих-то смельчаков нескольких рот стрелковой пехоты и сыпался не переставая дождь свинца и град снарядов с занятой неприятелем, чрезвычайно удобной на
горе позиции.
— В
горах уж
целый месяц, — на ветру, на солнце. Ушли
от кадетов, сорганизовались, чтоб начать у них в тылу партизанскую борьбу, а тут как раз наши подошли
от Перекопа.
Все это было сказано так грустно, что я забыла о своем
горе, и с сердцем, сжимающимся
от жалости, обняла и
поцеловала его.
— Что, соскучились без своей княгини? — говорила она монахам, вносившим ее вещи. — Я у вас
целый месяц не была. Ну вот приехала, глядите на свою княгиню. А где отец архимандрит? Боже мой, я
сгораю от нетерпения! Чудный, чудный старик! Вы должны гордиться, что у вас такой архимандрит.
В конце пути тропинка шла вверх и около церковной ограды впадала в дорогу. Здесь офицеры, утомленные ходьбой на
гору, посидели, покурили. На другом берегу показался красный тусклый огонек, и они
от нечего делать долго решали, костер ли это, огонь ли в окне, или что-нибудь другое… Рябович тоже глядел на огонь, и ему казалось, что этот огонь улыбался и подмигивал ему с таким видом, как будто знал о
поцелуе.
Я молчала,
от волнения
горели щеки. Что если в райкоме сделают предварительную политпроверку, и я не подойду? До черта будет тяжело и стыдно. Наверное, там будет заседать
целая комиссия. Оказалось все очень просто: в пустой комнате сидел парень. Он нас только спросил, работали ли мы в этой области, и записал, какой ступенью хотим руководить. Буду работать на текстильной фабрике, там все больше девчата. С ребятами интереснее, а с девчатами легче.
В столицу Потемкин прибыл вечером 4 февраля 1789 года. Дорога
от Царского Села до Петербурга была роскошно иллюминирована. Иллюминация, в ожидании князя,
горела по вечерам
целую неделю. Мраморные ворота были украшены арматурами и стихами из оды Петрова «На покорение Очакова», выбранными самою императрицей.
Комната была побольше его кабинета, в два окна, смотрела гораздо веселее
от светлых обоев с букетцами. Весь правый угол занят был кроватью с
целой горой подушек. Налево, на небольшом рабочем столике, стояла дешевенькая лампа под розовым абажуром. Она бросала на все полутаинственный, полунарядный свет. Мебели было довольно: и кушетка, и шкап, и туалет, и пяльцы, и этажерочка, и комод, с разными коробочками и баночками: все это разношерстное, но не убогое. На окнах висели кисейные гардины.
— Вот нанесли
от посла молодому господину шкур звериных, московитских: все куницы да белки, и наклали в горнице
целую гору.