Неточные совпадения
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился у огромного письменного стола, на котором уже были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные принадлежности. Положив локти на стол, он склонил на
бок голову, подумал
с минуту и начал писать, ни одной секунды
не останавливаясь. Он писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы»,
не имеющее
того характера холодности, который оно имеет на русском языке.
Клим промолчал, разглядывая красное от холода лицо брата. Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы
не то, о чем думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо,
не знал, куда девать руки, совал их в карманы, закидывал за
голову, поглаживал
бока, наконец широко развел их, говоря
с недоумением...
Только индиец, растянувшись в лодке, спит, подставляя под лучи
то один,
то другой
бок; закаленная кожа у него ярко лоснится, лучи скользят по ней,
не проникая внутрь, да китайцы,
с полуобритой
головой, машут веслом или ворочают рулем, едучи на барке по рейду, а
не то так работают около европейских кораблей, постукивая молотком или таская кладь.
Но тяжелый наш фрегат,
с грузом
не на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и лег прочно на песок, как иногда добрый пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами по грязи, вдруг возьмет да и ляжет средь дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его в
бока, приподнимает
то руку,
то ногу, иногда
голову. Рука, нога и
голова падают снова как мертвые. Гуляка лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока
не придут двое «городовых» на помощь.
— Тяжко мне… видения вижу! Намеднись встал я ночью
с ларя, сел, ноги свесил… Смотрю, а вон в
том углу Смерть стоит. Череп —
голый, ребра
с боков выпятились… ровно шкилет. «За мной, что ли?» — говорю… Молчит. Три раза я ее окликнул, и все без ответа. Наконец
не побоялся, пошел прямо к ней — смотрю, а ее уж нет. Только беспременно это онаприходила.
Приложившись
головой к подушке и скрестив на груди руки, Лаврецкий глядел на пробегавшие веером загоны полей, на медленно мелькавшие ракиты, на глупых ворон и грачей,
с тупой подозрительностью взиравших
боком на проезжавший экипаж, на длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он глядел… и эта свежая, степная, тучная
голь и глушь, эта зелень, эти длинные холмы, овраги
с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы — вся эта, давно им
не виданная, русская картина навевала на его душу сладкие и в
то же время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением.
Около
того места, где они только что сидели под каргиной, собрались все обитатели дома Анны Марковны и несколько посторонних людей. Они стояли тесной кучкой, наклонившись вниз. Коля
с любопытством подошел и, протиснувшись немного, заглянул между
головами: на полу,
боком, как-то неестественно скорчившись, лежал Ванька-Встанька. Лицо у него было синее, почти черное. Он
не двигался и лежал странно маленький, съежившись,
с согнутыми ногами. Одна рука была у него поджата под грудь, а другая откинута назад.
— Слышишь? — толкнув в
бок голубоглазого мужика, тихонько спросил другой.
Тот,
не отвечая, поднял
голову и снова взглянул в лицо матери. И другой мужик тоже посмотрел на нее — он был моложе первого,
с темной редкой бородкой и пестрым от веснушек, худым лицом. Потом оба они отодвинулись от крыльца в сторону.
Офицерик, например, крадется к глазу коня
с соломинкой, чтобы испытать, видит ли конь соломинку, а сам
того не видит, что барышник в это время, когда лошади надо
головой мотнуть, кулаком ее под брюхо или под
бок толкает.
Измученные, потрясенные, разошлись они по комнатам. Но Порфирию Владимирычу
не спалось. Он ворочался
с боку на
бок в своей постели и все припоминал, какое еще обязательство лежит на нем. И вдруг в его памяти совершенно отчетливо восстановились
те слова, которые случайно мелькнули в его
голове часа за два перед
тем. «Надо на могилку к покойнице маменьке проститься сходить…» При этом напоминании ужасное, томительное беспокойство овладело всем существом его…
Хотя старик свыкся уже
с мыслью о необходимости разлучиться рано или поздно
с приемышем,
тем не менее, однако ж, заснуть он долго
не мог: большую часть ночи проворочался он
с боку на
бок и часто так сильно покрякивал, что куры и голуби, приютившиеся на окраине дырявой лодки, почти над самой его
головой, вздрагивали и поспешно высовывали
голову из-под теплого крыла.
И вдруг
то необыкновенно хорошее, радостное и мирное, чего я
не испытывал
с самого детства, нахлынуло на меня вместе
с сознанием, что я далек от смерти, что впереди еще целая жизнь, которую я, наверно, сумею повернуть по-своему (о! наверно сумею), и я, хотя
с трудом, повернулся на
бок, поджал ноги, подложил ладонь под
голову и заснул, точно так, как в детстве, когда, бывало, проснешься ночью возле спящей матери, когда в окно стучит ветер, и в трубе жалобно воет буря, и бревна дома стреляют, как из пистолета, от лютого мороза, и начнешь тихонько плакать, и боясь и желая разбудить мать, и она проснется, сквозь сон поцелует и перекрестит, и, успокоенный, свертываешься калачиком и засыпаешь
с отрадой в маленькой душе.
Последний в один миг снял
с него рубашку и панталоны; после этого он поднял его, как соломинку, и, уложив
голого поперек колен, принялся ощупывать ему грудь и
бока, нажимая большим пальцем на
те места, которые казались ему
не сразу удовлетворительными, и посылая шлепок всякий раз, как мальчик корчился, мешая ему продолжать операцию.
Асклипиодот усердствовал и показывал на своей «актрисе» чудеса искусства, такие пиччикато и стаккато, от которых даже сам о. Андроник только кряхтел, очевидно негодуя на свой сан,
не дозволявший ему пуститься вместе
с другими вприсядку; когда посторонней публики поубавилось и остались только свои, настоящий фурор произвела Фатевна; она
с неподражаемым шиком семенила и притопывала ногами, томно склоняла
голову то на один,
то на другой
бок, плыла лебедью, помахивая платочком, и, подперев руку в
бок, лихо вскрикивала тонким голосом.
Время подошло к обеду, и пан Кнышевский спросил нас
с уроками. Из нас Петрусь проговорил урок бойко: знал назвать буквы и в ряд, и в разбивку; и
боком ему поставят и вверх ногами, а он так и дует, и
не ошибается, до
того, что пан Кнышевский возвел очи горе и, положив руку на Петрусину
голову, сказал:"Вот дитина!"Павлусь
не достиг до него. Он знал разницу между буквами, но ошибочно называл и относился к любимым им предметам; например, вместо «буки», все говорил «булки» и
не мог иначе назвать.
Я думаю, что если бы смельчак в эту страшную ночь взял свечу или фонарь и, осенив, или даже
не осенив себя крестным знамением, вошел на чердак, медленно раздвигая перед собой огнем свечи ужас ночи и освещая балки, песок, боров, покрытый паутиной, и забытые столяровой женою пелеринки, — добрался до Ильича, и ежели бы,
не поддавшись чувству страха, поднял фонарь на высоту лица,
то он увидел бы знакомое худощавое тело
с ногами, стоящими на земле (веревка опустилась), безжизненно согнувшееся на-бок,
с расстегнутым воротом рубахи, под которою
не видно креста, и опущенную на грудь
голову, и доброе лицо
с открытыми, невидящими глазами, и кроткую, виноватую улыбку, и строгое спокойствие, и тишину на всем.
Так она кричала, и я
не знал, откуда исходит ее чудовищный голос. Я даже
не знаю, кто это был; я называю это мыслью, но, может быть, это была
не мысль. Мысли —
те, как голуби над пожаром, кружились в
голове, а она кричала откуда-то снизу, сверху,
с боков, где я
не мог ни увидеть ее, ни поймать.
Она
не договорила. Он схватил ее за руку, сдернул
с кровати и стал бить по
голове, по
бокам, по груди. Чем больше он бил,
тем больше разгоралась в нем злоба. Она кричала, защищалась, хотела уйти, но он
не пускал ее. Девочка проснулась и бросилась к матери.
Андрей Иванович пролежал больной
с неделю. Ему заложило грудь, в левом
боку появились боли; при кашле стала выделяться кровь. День шел за днем, а Андрей Иванович все
не мог освоиться
с тем, что произошло: его, Андрея Ивановича, при всей мастерской отхлестали по щекам, как мальчишку, — и кто совершил это? Его давнишний друг, товарищ! И этот друг знал, что он болен и
не в силах защититься! Андрей Иванович был готов биться
головою об стену от ярости и негодования на Ляхова.
Она была далеко
не первой. Девочку-подростка, черненькую, худенькую,
с теми угловатыми формами и манерами, которые сопутствуют переходному времени девичьей зрелости, всегда в сопровождении худой и высокой, как жердь, дамы,
с наклоненной несколько на
бок головой, он, как и другие петербуржцы, часто видал в садах и на гуляньях.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто
не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам
не курил и
не говорил, а наклоняя
голову,
то на один
бок,
то на другой,
с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
— Еще, пожалуйста еще, — сказала Наташа в дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять задребезжал Барыню
с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив
голову на
бок с чуть заметною улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто. Несколько раз балалайку настроивали и опять дребезжали
те же звуки, и слушателям
не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.