Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не
дадите ни слова
поговорить о деле. Ну что, друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
Мадам Шталь
говорила с Кити как с милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости, и только один раз упомянула
о том, что во всех людских горестях утешение
дает лишь любовь и вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор на другое.
Не
говоря о том, что на него весело действовал вид этих счастливых, довольных собою и всеми голубков, их благоустроенного гнезда, ему хотелось теперь, чувствуя себя столь недовольным своею жизнью, добраться в Свияжском до того секрета, который
давал ему такую ясность, определенность и веселость в жизни.
— Вы приедете ко мне, — сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо
поговорить о грустном для вас деле. Я всё бы
дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие не так думают. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге.
— Слава Богу, слава Богу, — заговорила она, — теперь всё. готово. Только немножко вытянуть ноги. Вот так, вот прекрасно. Как эти цветы сделаны без вкуса, совсем не похоже на фиалку, —
говорила она, указывая на обои. — Боже мой! Боже мой. Когда это кончится?
Дайте мне морфину. Доктор!
дайте же морфину.
О, Боже мой, Боже мой!
— Знаете, вы напоминаете мне анекдот
о советах больному: «вы бы попробовали слабительное». — «
Давали: хуже». — «Попробуйте пиявки». — «Пробовали: хуже». — «Ну, так уж только молитесь Богу». — «Пробовали: хуже». Так и мы с вами. Я
говорю политическая экономия, вы
говорите — хуже. Я
говорю социализм — хуже. Образование — хуже.
— Позволь,
дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я
говорю не
о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе
говорит, высказать мне…
— Стива
говорит, что гораздо лучше
давать деньги, — продолжала между тем Долли начатый занимательный разговор
о том, как лучше дарить людей, — но…
Хоры были полны нарядных
дам, перегибавшихся через перила и старавшихся не проронить ни одного слова из того, что говорилось внизу. Около
дам сидели и стояли элегантные адвокаты, учителя гимназии в очках и офицеры. Везде говорилось
о выборах и
о том, как измучался предводитель и как хороши были прения; в одной группе Левин слышал похвалу своему брату. Одна
дама говорила адвокату...
— Да? — тихо сказала Анна. — Ну, теперь
давай говорить о тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто хотела физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. —
Давай говорить о твоих делах. Я получила твое письмо и вот приехала.
Ночью она начала бредить; голова ее горела, по всему телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она
говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось в горы, домой… Потом она также
говорила о Печорине,
давала ему разные нежные названия или упрекала его в том, что он разлюбил свою джанечку…
«Нет, этого мы приятелю и понюхать не
дадим», — сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов
дать… но что это такая безделица,
о которой даже не стоит и
говорить.
Негодованье росло, и
дамы стали
говорить о нем в разных углах самым неблагоприятным образом; а бедная институтка была уничтожена совершенно, и приговор ее уже был подписан.
— Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело, если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы в некотором роде можно было
поговорить о любезности,
о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу,
дало бы, так сказать, паренье этакое…
Чичиков, разумеется, подошел тот же час к
даме и, не
говоря уже
о приличном приветствии, одним приятным наклоненьем головы набок много расположил ее в свою пользу.
До сих пор все
дамы как-то мало
говорили о Чичикове, отдавая, впрочем, ему полную справедливость в приятности светского обращения; но с тех пор как пронеслись слухи об его миллионстве, отыскались и другие качества.
Автор признается, этому даже рад, находя, таким образом, случай
поговорить о своем герое; ибо доселе, как читатель видел, ему беспрестанно мешали то Ноздрев, то балы, то
дамы, то городские сплетни, то, наконец, тысячи тех мелочей, которые кажутся только тогда мелочами, когда внесены в книгу, а покамест обращаются в свете, почитаются за весьма важные дела.
Не мешает сделать еще замечание, что Манилова… но, признаюсь,
о дамах я очень боюсь
говорить, да притом мне пора возвратиться к нашим героям, которые стояли уже несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед.
Итак, вот что можно сказать
о дамах города,
говоря поповерхностней.
О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь
о лошадином заводе, он
говорил и
о лошадином заводе;
говорили ли
о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение
о бильярдной игре — и в бильярдной игре не
давал он промаха;
говорили ли
о добродетели, и
о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок;
о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и
о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком.
По движениям губ и рук их видно было, что они были заняты живым разговором; может быть, они тоже
говорили о приезде нового генерал-губернатора и делали предположения насчет балов, какие он
даст, и хлопотали
о вечных своих фестончиках и нашивочках.
Какое они имели право
говорить и плакать
о ней? Некоторые из них,
говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них не знали, что детей, у которых нет матери, называют этим именем! Им, верно, нравилось, что они первые
дают нам его, точно так же, как обыкновенно торопятся только что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать madame.
— Посмотрите, я
дала ей самое тонкое, можно сказать, поручение пригласить эту
даму и ее дочь, понимаете,
о ком я
говорю?
Кудряш. У него уж такое заведение. У нас никто и пикнуть не смей
о жалованье, изругает на чем свет стоит. «Ты,
говорит, почем знаешь, что я на уме держу? Нешто ты мою душу можешь знать! А может, я приду в такое расположение, что тебе пять тысяч
дам». Вот ты и
поговори с ним! Только еще он во всю свою жизнь ни разу в такое-то расположение не приходил.
Дико́й. Отчет, что ли, я стану тебе
давать! Я и поважней тебя никому отчета не
даю. Хочу так думать
о тебе, так и думаю. Для других ты честный человек, а я думаю, что ты разбойник, вот и все. Хотелось тебе это слышать от меня? Так вот слушай!
Говорю, что разбойник, и конец! Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь? Так ты знай, что ты червяк. Захочу — помилую, захочу — раздавлю.
— Спасибо, государь, спасибо, отец родной! —
говорил Савельич усаживаясь. —
Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика призрил и успокоил. Век за тебя буду бога молить, а
о заячьем тулупе и упоминать уж не стану.
Дама выслушала ее со вниманием. «Где вы остановились?» — спросила она потом; и услыша, что у Анны Власьевны, примолвила с улыбкою: «А! знаю. Прощайте, не
говорите никому
о нашей встрече. Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа на ваше письмо».
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться,
давай бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя,
о том и
говорить стыдно. — Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломанный!
Аркадий принялся
говорить о «своем приятеле». Он
говорил о нем так подробно и с таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Между тем мазурка приближалась к концу. Аркадию стало жалко расстаться с своей
дамой: он так хорошо провел с ней около часа! Правда, он в течение всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она к нему снисходила, как будто ему следовало быть ей благодарным… но молодые сердца не тяготятся этим чувством.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор
говорил с Лидией почтительно, как с
дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет в городе все более видную роль. Снова в городе начнут
говорить о ней, как
говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже приметил, что все студенты, знакомые брата и Кутузова,
говорят о профессорах, об университете почти так же враждебно, как гимназисты
говорили об учителях и гимназии. В поисках причин такого отношения он нашел, что тон
дают столь различные люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев
говорил...
— В нашей воле
дать политику парламентариев в форме объективного рассказа или под соусом критики. Соус, конечно, будет политикой. Мораль — тоже. Но
о том, что литераторы бьют друг друга, травят кошек собаками, тоже можно
говорить без морали. Предоставим читателю забавляться ею.
Заседали у Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы
о борьбе с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин с недоумением, не совсем лестным для этих людей и для матери, убеждался, что она в обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то,
давала слишком широкую свободу чувству заботы
о ближних, Вера Петровна
говорила в нос, охлаждающим тоном...
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать
о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума в Крым.
Говорила она, как будто торопясь
дать отчет
о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
Взрослые
говорили о нем с сожалением, милостыню
давали ему почтительно, Климу казалось, что они в чем-то виноваты пред этим нищим и, пожалуй, даже немножко боятся его, так же, как боялся Клим. Отец восхищался...
— Ничего, —
говорил смущенный Обломов, — ты знаешь, я всегда был не очень рачителен
о своей комнате…
Давай лучше обедать. Эй, Захар! Накрывай скорей на стол. Ну, что ты, надолго ли? Откуда?
Он не договорил и задумался. А он ждал ответа на свое письмо к жене. Ульяна Андреевна недавно написала к хозяйке квартиры, чтобы ей прислали… теплый салоп, оставшийся дома, и
дала свой адрес, а
о муже не упомянула. Козлов сам отправил салоп и написал ей горячее письмо — с призывом,
говорил о своей дружбе, даже
о любви…
— Нет, этого я не вижу, и она мне не
говорила о любви, а
дала вот эту записку и просила подтвердить, что она не может и не желает более видеться с вами и получать писем.
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты глупости ему показываешь.
Дай лучше нам
поговорить о серьезном, об имении.
— Только вот беда, — продолжал Леонтий, — к книгам холодна. По-французски болтает проворно, а
дашь книгу, половины не понимает; по-русски
о сю пору с ошибками пишет. Увидит греческую печать,
говорит, что хорошо бы этакий узор на ситец, и ставит книги вверх дном, а по-латыни заглавия не разберет. Opera Horatii [Сочинения Горация (лат.).] — переводит «Горациевы оперы»!..
Он с удовольствием приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась от него на ключ, не уходила из сада, видя, что он, пробыв с ней несколько минут, уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему в комнату, а он,
давая требуемую книгу, не удерживал ее, не напрашивался в «руководители мысли», не спрашивал
о прочитанном, а она сама иногда
говорила ему
о своем впечатлении.
— Она положительно отказывается от этого — и я могу
дать вам слово, что она не может поступить иначе… Она больна — и ее здоровье требует покоя, а покой явится, когда вы не будете напоминать
о себе. Я передаю, что мне сказано, и
говорю то, что видел сам…
—
Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она… — Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво
говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас за это, постойте, еще не то будет! — с принужденным смехом и будто шутя, но горячо
говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.
— И это оставим? Нет, не оставлю! — с вспыхнувшей злостью сказал он, вырвав у ней руку, — ты как кошка с мышью играешь со мной! Я больше не позволю, довольно! Ты можешь откладывать свои секреты до удобного времени, даже вовсе
о них не
говорить: ты вправе, а
о себе я требую немедленного ответа. Зачем я тебе? Какую ты роль
дала мне и зачем, за что!
Хотелось бы верно изобразить вам, где я, что вижу, но
о многом
говорят чересчур много, а сказать нечего; с другого, напротив, как ни бейся, не снимешь и бледной копии, разве вы
дадите взаймы вашего воображения и красок.
Он нахмурился и, желая переменить разговор, начал
говорить о Шустовой, содержавшейся в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил за ходатайство перед мужем и хотел сказать
о том, как ужасно думать, что женщина эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не напомнил
о них, но она не
дала ему договорить и сама выразила свое негодование.
Когда он думал и
говорил о том, что
даст революция народу, он всегда представлял себе тот самый народ, из которого он вышел, в тех же почти условиях, но только с землей и без господ и чиновников.
— Ведь Надежда-то Васильевна была у меня, — рассказывала Павла Ивановна, вытирая слезы. — Как же, не забыла старухи… Как тогда услыхала
о моей-то Кате, так сейчас ко мне пришла. Из себя-то постарше выглядит, а такая красивая девушка… ну, по-вашему,
дама. Я еще полюбовалась ею и даже сказала, а она как покраснеет вся. Об отце-то тоскует,
говорит… Спрашивает, как и что у них в дому… Ну, я все и рассказала. Про тебя тоже спрашивала, как живешь, да я ничего не сказала: сама не знаю.
Агриппина Филипьевна посмотрела на своего любимца и потом перевела свой взгляд на Привалова с тем выражением, которое
говорило: «Вы уж извините, Сергей Александрыч, что Nicolas иногда позволяет себе такие выражения…» В нескольких словах она
дала заметить Привалову, что уже кое-что слышала
о нем и что очень рада видеть его у себя; потом сказала два слова
о Петербурге, с улыбкой сожаления отозвалась об Узле, который, по ее словам, был уже на пути к известности, не в пример другим уездным городам.
«
О, да она еще
говорит по-французски, и довольно порядочно!» — удивилась про себя девушка, оглядываясь на сердитую
даму.