Неточные совпадения
—
О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и не понимая ни одного слова из того, что
говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и
приняла участие в общем разговоре.
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал
говорить о том, что делают и думают они, те самые, которые не хотели
принимать его проектов и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу; и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
— Но князь
говорит не
о помощи, — сказал Левин, заступаясь за тестя, — а об войне. Князь
говорит, что частные люди не могут
принимать участия в войне без разрешения правительства.
— Да нехорошо. Ну, да я
о себе не хочу
говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй,
принимай! — крикнул он Татарину.
Только один больной не выражал этого чувства, а, напротив, сердился за то, что не привезли доктора, и продолжал
принимать лекарство и
говорил о жизни.
Парменыч радостно
принял Левина, показал ему всё свое хозяйство, рассказал все подробности
о своих пчелах и
о роевщине нынешнего года; но на вопросы Левина
о покосе
говорил неопределенно и неохотно.
О себе приезжий, как казалось, избегал много
говорить; если же
говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях
принимал несколько книжные обороты: что он не значащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много
о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам.
Карл Иваныч подтвердил мои слова, но умолчал
о сне.
Поговорив еще
о погоде, — разговор, в котором
приняла участие и Мими, — maman положила на поднос шесть кусочков сахару для некоторых почетных слуг, встала и подошла к пяльцам, которые стояли у окна.
— Когда так, извольте послушать. — И Хин рассказал Грэю
о том, как лет семь назад девочка
говорила на берегу моря с собирателем песен. Разумеется, эта история с тех пор, как нищий утвердил ее бытие в том же трактире,
приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность оставалась нетронутой. — С тех пор так ее и зовут, — сказал Меннерс, — зовут ее Ассоль Корабельная.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал, что в домах
говорят о нем все хуже, злее. Он
приметил также странное совпадение: чем больше и хуже
говорили о Варавке в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже
приметил, что все студенты, знакомые брата и Кутузова,
говорят о профессорах, об университете почти так же враждебно, как гимназисты
говорили об учителях и гимназии. В поисках причин такого отношения он нашел, что тон дают столь различные люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев
говорил...
— Пробовал я там
говорить с людями — не понимают. То есть — понимают, но — не
принимают. Пропагандист я — неумелый, не убедителен. Там все индивидуалисты… не пошатнешь! Один сказал: «Что ж мне
о людях заботиться, ежели они обо мне и не думают?» А другой
говорит: «Может, завтра море смерти моей потребует, а ты мне внушаешь, чтоб я на десять лет вперед жизнь мою рассчитывал». И все в этом духе…
— Есть факты другого порядка и не менее интересные, —
говорил он, получив разрешение. — Какое участие
принимало правительство в организации балканского союза? Какое отношение имеет к балканской войне, затеянной тотчас же после итало-турецкой и, должно быть, ставящей целью своей окончательный разгром Турции? Не хочет ли буржуазия угостить нас новой войной? С кем? И — зачем? Вот факты и вопросы,
о которых следовало бы подумать интеллигенции.
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать
о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума в Крым.
Говорила она, как будто торопясь дать отчет
о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим
принимал как ее слова.
Сомова
говорила о будущем в тоне мальчишки, который любит кулачный бой и совершенно уверен, что в следующее воскресенье будут драться. С этим приходилось мириться, это настроение
принимало характер эпидемии, и Клим иногда чувствовал, что постепенно, помимо воли своей, тоже заражается предчувствием неизбежности столкновения каких-то сил.
Хорошо, самозабвенно пел высоким тенорком Диомидов. В нем обнаруживались качества, неожиданные и возбуждавшие симпатию Клима. Было ясно, что,
говоря о своей робости пред домашними людями, юный бутафор притворялся. Однажды Маракуев возбужденно порицал молодого царя за то, что царь, выслушав доклад
о студентах, отказавшихся
принять присягу ему, сказал...
Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое? Надо сейчас
принять меры. И
говорят только
о том, как бы починить мостик, что ли, через канаву или огородить в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев, потому что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле.
И Татьяна Марковна, наблюдая за Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не
говорила, мало спала, мало входила в дела, не
принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться
о хлебе, не отдавала приказаний в доме. Она сидела, опершись рукой
о стол и положив голову в ладони, оставаясь подолгу одна.
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные дети в хрестоматиях и прописях, или
примет на себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием к нему,
говорит о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
Он с удовольствием
приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась от него на ключ, не уходила из сада, видя, что он, пробыв с ней несколько минут, уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему в комнату, а он, давая требуемую книгу, не удерживал ее, не напрашивался в «руководители мысли», не спрашивал
о прочитанном, а она сама иногда
говорила ему
о своем впечатлении.
От Крицкой узнали
о продолжительной прогулке Райского с Верой накануне семейного праздника. После этого Вера объявлена была больною, заболела и сама Татьяна Марковна, дом был назаперти, никого не
принимали. Райский ходил как угорелый, бегая от всех; доктора неопределенно
говорили о болезни…
Вот что ему было омерзительно видеть, и я его оправдываю вполне: каждый день видать и
принимать подлеца, потому что он — ей брат, да еще
говорит о чести… это сердце иссохнет, хоть бы и его сердце!
Я его не так любил, даже не любил вовсе. Он был очень бел волосами, с полным, слишком белым лицом, даже неприлично белым, до детскости, а ростом даже выше меня, но
принять его можно было не иначе как за семнадцатилетнего.
Говорить с ним было не
о чем.
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден
принимать вас… обоих! А теперь не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее… Не смейте же после того
говорить у меня
о чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве не стыдились у меня брать мои деньги?
Но хоть я и часто бываю у Анны Андреевны, но не скажу, чтоб мы пускались в большие интимности;
о старом не упоминаем вовсе; она
принимает меня к себе очень охотно, но
говорит со мной как-то отвлеченно.
А! значит, получен ответ из Едо, хотя они и
говорят, что нет: лгут, иначе не смели бы рассуждать
о церемониале, не зная,
примут ли нас.
Он приехал
поговорить о церемониале, с каким нужно
принять посланника и бумагу в верховный совет.
— Ты
говоришь о моем намерении жениться на Катюше? Так видишь ли, я решил это сделать, но она определенно и твердо отказала мне, — сказал он, и голос его дрогнул, как дрожал всегда, когда он
говорил об этом. — Она не хочет моей жертвы и сама жертвует, для нее, в ее положении, очень многим, и я не могу
принять этой жертвы, если это минутное. И вот я еду за ней и буду там, где она будет, и буду, сколько могу, помогать, облегчать ее участь.
Казалось, всё было сказано. Но председатель никак не мог расстаться с своим правом
говорить — так ему приятно было слушать внушительные интонации своего голоса — и нашел нужным еще сказать несколько слов
о важности того права, которое дано присяжным, и
о том, как они должны с вниманием и осторожностью пользоваться этим правом и не злоупотреблять им,
о том, что они
принимали присягу, что они — совесть общества, и что тайна совещательной комнаты должна быть священна, и т. д., и т. д.
Они
говорили о несправедливости власти,
о страданиях несчастных,
о бедности народа, но, в сущности, глаза их, смотревшие друг на друга под шумок разговора, не переставая спрашивали: «можешь любить меня?», и отвечали: «могу», и половое чувство,
принимая самые неожиданные и радужные формы, влекло их друг к другу.
—
О, я это всегда
говорила… всегда!.. Конечно, я хорошо понимаю, что вы из скромности не хотите
принимать участия в любительских спектаклях.
Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем, например,
о том, что человечество, слава богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев в обществе, за ужином или чаем,
говорил о том, что нужно трудиться, что без труда жить нельзя, то всякий
принимал это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить.
С марксистами нельзя даже
говорить об иерархии ценностей, ибо они не
принимают самой постановки вопроса
о ценности, для них существует только необходимость, польза, благо.
— Почему, почему я убийца?
О Боже! — не выдержал наконец Иван, забыв, что всё
о себе отложил под конец разговора. — Это все та же Чермашня-то? Стой,
говори, зачем тебе было надо мое согласие, если уж ты
принял Чермашню за согласие? Как ты теперь-то растолкуешь?
Он
говорил о том, что, будучи еще молодым, от одного старика китайца научился искать женьшень и изучил его
приметы.
Река Сеохобе длиной 22 км. Истоки ее приходятся против среднего течения Синанцы,
о которой упоминалось выше. Она, собственно
говоря, состоит из 2 речек одинаковой величины, сливающихся вместе в 5 км от устья. Немного ниже Сеохобе
принимает в себя справа еще один небольшой приток. Тут ходили изюбры целыми стадами. Рев уже окончился; самцы отабунили около себя самок; вскоре олени должны были разойтись поодиночке.
— Вот вы
говорите, что останетесь здесь доктором; а здешним докторам, слава богу, можно жить: еще не думаете
о семейной жизни, или имеете девушку на
примете?
Он
принял нас по-обыкновенному, ни слова не
говоря о вчерашнем происшествии.
—
Говорите о финансах, но не
говорите о нравственности, я могу
принять это за личность, я вам уже сказал это в комитете. Если же вы будете продолжать, я… я не вызову вас на дуэль (Тьер улыбнулся). Нет, мне мало вашей смерти, этим ничего не докажешь. Я предложу вам другой бой. Здесь, с этой трибуны, я расскажу всю мою жизнь, факт за фактом, каждый может мне напомнить, если я что-нибудь забуду или пропущу. И потом пусть расскажет свою жизнь мой противник!
Белинский был очень застенчив и вообще терялся в незнакомом обществе или в очень многочисленном; он знал это и, желая скрыть, делал пресмешные вещи. К. уговорил его ехать к одной даме; по мере приближения к ее дому Белинский все становился мрачнее, спрашивал, нельзя ли ехать в другой день,
говорил о головной боли. К., зная его, не
принимал никаких отговорок. Когда они приехали, Белинский, сходя с саней, пустился было бежать, но К. поймал его за шинель и повел представлять даме.
Прудон сидит у кровати больного и
говорит, что он очень плох потому и потому. Умирающему не поможешь, строя идеальную теорию
о том, как он мог бы быть здоров, не будь он болен, или предлагая ему лекарства, превосходные сами по себе, но которых он
принять не может или которых совсем нет налицо.
— Кстати, — сказал он мне, останавливая меня, — я вчера
говорил о вашем деле с Киселевым. [Это не П. Д. Киселев, бывший впоследствии в Париже, очень порядочный человек и известный министр государственных имуществ, а другой, переведенный в Рим. (
Прим. А. И. Герцена.)] Я вам должен сказать, вы меня извините, он очень невыгодного мнения
о вас и вряд ли сделает что-нибудь в вашу пользу.
Комната, в которой нас
принимали, была, конечно, самая просторная в доме; ее заранее мыли и чистили и перед образами затепляли лампады. Стол, накрытый пестрою ярославскою скатертью, был уставлен тарелками с заедочками. Так назывались лавочные лакомства,
о которых я
говорил выше. Затем подавалось белое вино в рюмках, иногда даже водка, и чай. Беспрестанно слышалось...
Разъезжая по своим делам по Ключевой, Луковников по пути завернул в Прорыв к Михею Зотычу. Но старика не было, а на мельнице оставались только сыновья, Емельян и Симон. По первому взгляду на мельницу Луковников определил, что дела идут плохо, и мельница быстро
принимала тот захудалый вид, который
говорит красноречивее всяких слов
о внутреннем разрушении.
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то.
О предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное
принимает.
О нем же самом как об апельсинной корке помышляет, не более, то есть и более, со страхом и ужасом, даже
говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… и он это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
Хотя во всеобщем шумном разговоре он
принимал до сих пор большое участие, но одушевление его было только лихорадочное; собственно к разговору он был невнимателен; спор его был бессвязен, насмешлив и небрежно парадоксален; он не договаривал и бросал то,
о чем за минуту сам начинал
говорить с горячечным жаром.
— Да ведь я и не в том смысле
о русском помещике
говорю, как вы
принимаете. Сословие почтенное, хоть по тому уж одному, что я к нему принадлежу; особенно теперь, когда оно перестало существовать…
— По-братски и
принимаю за шутку; пусть мы свояки: мне что, — больше чести. Я в нем даже и сквозь двухсот персон и тысячелетие России замечательнейшего человека различаю. Искренно говорю-с. Вы, князь, сейчас
о секретах заговорили-с, будто бы, то есть, я приближаюсь, точно секрет сообщить желаю, а секрет, как нарочно, и есть: известная особа сейчас дала знать, что желала бы очень с вами секретное свидание иметь.
Мы знаем, что у Епанчиных, пока они оставались в Павловске, его не
принимали, в свидании с Аглаей Ивановной ему постоянно отказывали; что он уходил, ни слова не
говоря, а на другой же день шел к ним опять, как бы совершенно позабыв
о вчерашнем отказе, и, разумеется, получал новый отказ.
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его
принимала, потому что он пописывал в разных газетах и беспрестанно упоминал
о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал
о ней молву по миру — а ведь это, что ни
говорите, приятно.