У нас, мои любезные читатели, не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел
в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
Неточные совпадения
Он вступил
в темные широкие сени, от которых подуло холодом, как из
погреба.
Здесь,
в мутном свете остроконечных окон, придавленных косыми треугольниками каменных сводов, стояли маленькие и большие бочки; самая большая,
в форме плоского круга, занимала всю поперечную стену
погреба, столетний
темный дуб бочки лоснился, как отшлифованный.
Теперь же с деревьев и кустов летели
в окно брызги, было темно, как
в погребе, так что едва-едва можно было различить только какие-то
темные пятна, обозначавшие предметы.
Все это слабо освещалось одною стеариновою свечкою, стоявшею перед литографическим камнем, за которым на корточках сидел Персиянцев. При этом слабом освещении, совершенно исчезавшем на
темных стенах
погреба и только с грехом пополам озарявшем камень и работника, молодой энтузиаст как нельзя более напоминал собою швабского поэта, обращенного хитростью Ураки
в мопса и обязанного кипятить горшок у ведьмы до тех пор, пока его не размопсит совершенно непорочная девица.
В некоторых стенах этих вечно
темных погребов были вделаны толстые железные кольца под впадинами,
в половине которых выдавались каменные уступы.
— По чрезвычайному дождю грязь по здешним улицам нестерпимая, — доложил Алексей Егорович,
в виде отдаленной попытки
в последний раз отклонить барина от путешествия. Но барин, развернув зонтик, молча вышел
в темный, как
погреб, отсырелый и мокрый старый сад. Ветер шумел и качал вершинами полуобнаженных деревьев, узенькие песочные дорожки были топки и скользки. Алексей Егорович шел как был, во фраке и без шляпы, освещая путь шага на три вперед фонариком.
Сидел Назарыч прямо, не качаясь,
грёб не торопясь, силою одних рук, без шума, только скрипели уключины да журчала под носом лодки встревоженная вода и, разбегаясь от бортов, колебала
тёмные отражения прибрежных зданий. Кожемякин чувствовал себя маленьким и оробевшим перед этим стариком. Плыли против течения, а ему казалось, что он ровными толчками опускается куда-то вниз.
В лад с тихим плеском воды растекался неуёмный и точно посеребрённый насмешкою голос Тиунова.
Одним словом, тетушка Анна, как говорится, закалякалась и хватилась, что пора домой, тогда уже, когда на дворе было
темнее, чем
в погребе.
— А может быть, еще не хватились, может, и смена не приходила, — вскрикнул Воронов и выбежал на опушку кладбища, на вал и, раздвинув кусты, посмотрел вперед. Далеко перед ним раскинулся горизонт. Налево, весь утопающий
в зелени садов, город с сияющими на солнце крестами церквей, веселый, радостный, не такая
темная масса, какой он казался ночью… направо мелкий лесок, левей его дерновая, зеленая горка, а рядом с ней выкрашенная
в казенный цвет, белыми и черными угольниками, будка, подле порохового
погреба.
— Дай бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее играла густыми кудрями беспечного юноши; а их лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между
темными волнами; весла, будто крылья черной птицы, махали по обеим сторонам их лодки; они оба сидели рядом, и по веслу было
в руке каждого; студеная влага с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали
в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы, не думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно
гребла в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
Но Гаврила теперь уже не мог удержаться и, тихо всхлипывая, плакал, сморкался, ерзал по лавке, но
греб сильно, отчаянно. Лодка мчалась стрелой. Снова на дороге встали
темные корпуса судов, и лодка потерялась
в них, волчком вертясь
в узких полосах воды между бортами.
Почему-то вспомнилась ему вся его бестолковая жизнь, скитанье из города
в город, пьянство, кривлянье
в погребах и трактирах, и эта жизнь представилась ему такой же
темной и долгой, как и вся сегодняшняя страшная ночь…
Но Топпи молчал. И тем же путем, как пришла, медленно исчезла усмешка: сперва потух и
потемнел свисший нос, потом сразу погасли живые огоньки
в глазах — и снова то же обезьянье уныние, кислота и запах церковного притвора
погребли на мгновение воскресшего. Было бесполезно тревожить этот прах дальнейшими вопросами.
— Ах, вздор все это! Ну, хотите, я докажу вам, что все это вздор? — предложила Тарочка. — Попросим только Марью Васильевну покатать нас
в лодке, когда
стемнеет, с мисс Мабель и m-lle Lise. Теперь так хорошо по вечерам! Ночи лунные, светлые. M-lle Lise
гребет отлично. Будет превесело, право! И кстати вы узнаете, что никаких русалок не бывает на свете.
В просторной лавке без окон,
темной, голой, пыльной, с грязью по стенам, по крашеным столам и скамейкам, по прилавкам и деревянной лестнице — вниз
в погреб — с большой иконой посредине стены, — все покрыто липким слоем сладких остатков расплесканного и размазанного квасу.