Неточные совпадения
В ночь, когда паровая шкуна вышла
в Каспий и пологие берега калмыцкой
степи растаяли
в лунной мгле, — Самгин почувствовал себя необыкновенно взволнованным.
Узнал ли ты приют укромный,
Где мирный ангел обитал,
И сад, откуда
ночью тёмной
Ты вывел
в степь…
От слободы Качуги пошла дорога
степью; с Леной я распрощался. Снегу было так мало, что он не покрыл траву; лошади паслись и щипали ее, как весной. На последней станции все горы; но я ехал
ночью и не видал Иркутска с Веселой горы. Хотел было доехать бодро, но
в дороге сон неодолим. Какое неловкое положение ни примите, как ни сядьте, задайте себе урок не заснуть, пугайте себя всякими опасностями — и все-таки заснете и проснетесь, когда экипаж остановится у следующей станции.
В реке шумно всплеснула рыба. Я вздрогнул и посмотрел на Дерсу. Он сидел и дремал.
В степи по-прежнему было тихо. Звезды на небе показывали полночь. Подбросив дров
в костер, я разбудил гольда, и мы оба стали укладываться на
ночь.
Позабрались мы с женами и с детьми под ставки рано и ждем… Все темно и тихо, как и во всякую
ночь, только вдруг, так
в первый сон, я слышу, что будто
в степи что-то как вьюга прошипело и хлопнуло, и сквозь сон мне показалось, будто с небеси искры посыпались.
То задувал с северо-запада, со стороны
степи, свирепый ураган; от него верхушки деревьев раскачивались, пригибаясь и выпрямляясь, точно волны
в бурю, гремели по
ночам железные кровли дач, и казалось, будто кто-то бегает по ним
в подкованных сапогах; вздрагивали оконные рамы, хлопали двери, и дико завывало
в печных трубах.
Ночью сбился он с дороги и нашел на огни, раскладенные
в степи ворующими киргизами.
В одной из бунтовавших деревень он взял под видом наказания пятьдесят пар волов и с сим запасом углубился
в пространную
степь, где нет ни леса, ни воды и где днем должно было ему направлять путь свой по солнцу, а
ночью по звездам.
— Поехали мы с Гирейкой, — рассказывал Лукашка. (Что он Гирей-хана называл Гирейкой,
в том было заметное для казаков молодечество.) — За рекой всё храбрился, что он всю
степь знает, прямо приведет, а выехали,
ночь темная, спутался мой Гирейка, стал елозить, а всё толку нет. Не найдет аула, да и шабаш. Правей мы, видно, взяли. Почитай до полуночи искали. Уж, спасибо, собаки завыли.
— Дураки, — сказал дядя Ерошка. — Так-то мы, бывало, спутаемся
ночью в степи. Чорт их разберет! Выеду, бывало, на бугор, завою по бирючиному, вот так-то! (Он сложил руки у рта и завыл, будто стадо волков,
в одну ноту.) Как раз собаки откликнутся. Ну, доказывай. Ну чтò ж, нашли?
Ночь росла и крепла, наполняясь странными тихими звуками.
В степи печально посвистывали суслики,
в листве винограда дрожал стеклянный стрекот кузнечиков, листва вздыхала и шепталась, полный диск луны, раньше кроваво-красный, бледнел, удаляясь от земли, бледнел и всё обильнее лил на
степь голубоватую мглу…
Северные сумерки и рассветы с их шелковым небом, молочной мглой и трепетным полуосвещением, северные белые
ночи, кровавые зори, когда
в июне утро с вечером сходится, — все это было наше родное, от чего ноет и горит огнем русская душа; бархатные синие южные
ночи с золотыми звездами, безбрежная даль южной
степи, захватывающий простор синего южного моря — тоже наше и тоже с оттенком какого-то глубоко неудовлетворенного чувства.
Мне много помогло еще то, что я с детства бродил с ружьем по
степи и
в лесу и не один десяток
ночей провел под открытым небом на охотничьих привалах.
Но бывают гнилые зимы, с оттепелями, дождями и гололедицей. Это гибель для табунов — лед не пробьешь, и лошади голодают. Мороза лошадь не боится — обросшие, как медведь, густой шерстью, бродят табуны
в открытой
степи всю зиму и тут же, с конца февраля, жеребятся. Но плохо для лошадей
в бураны. Иногда они продолжаются неделями — и день и
ночь метет, ничего за два шага не видно: и сыпет, и кружит, и рвет, и заносит моментально.
Приведите их
в таинственную сень и прохладу дремучего леса, на равнину необозримой
степи, покрытой тучною, высокою травою; поставьте их
в тихую, жаркую летнюю
ночь на берег реки, сверкающей
в тишине ночного мрака, или на берег сонного озера, обросшего камышами; окружите их благовонием цветов и трав, прохладным дыханием вод и лесов, неумолкающими голосами ночных птиц и насекомых, всею жизнию творения: для них тут нет красот природы, они не поймут ничего!
Несчастливцев. Дорожный. Мы пешие путешественники. Это пальто — мой старый друг и товарищ.
В непогоду я
в этом пальто бродил, как старый Лир, по
степям Новороссии. Часто
в бурную
ночь я искал убежища, и меня принимали
в этом пальто, принимали чужие теплее, чем родные. Прощайте!
В июльские вечера и
ночи уже не кричат перепела и коростели, не поют
в лесных балочках соловьи, не пахнет цветами, но
степь все еще прекрасна и полна жизни.
Саженях
в пяти от нас земля на большом пространстве была покрыта толстым пластом чего-то густого, серого и волнообразного, похожего на весенний, уже начавший таять, снег. Только долго и пристально всматриваясь, можно было разобрать отдельные фигуры овец, плотно прильнувших одна к другой. Их было тут несколько тысяч, сдавленных сном и мраком
ночи в густой, тёплый и толстый пласт, покрывавший
степь. Иногда они блеяли жалобно и пугливо…
Но вот она. За нею следом
По
степи юноша спешит;
Цыгану вовсе он неведом.
«Отец мой, — дева говорит, —
Веду я гостя: за курганом
Его
в пустыне я нашла
И
в табор на
ночь зазвала.
Он хочет быть, как мы, цыганом;
Его преследует закон,
Но я ему подругой буду.
Его зовут Алеко; он
Готов идти за мною всюду».
Так, помню, помню: песня эта
Во время наше сложена.
Уже давно
в забаву света
Поется меж людей она.
Кочуя на
степях Кагула,
Ее, бывало,
в зимню
ночьМоя певала Мариула,
Перед огнем качая дочь.
В уме моем минувши лета
Час от часу темней, темней;
Но заронилась песня эта
Глубоко
в памяти моей.
Сгустились тучи, ветер веет,
Трава пустынная шумит;
Как черный полог,
ночь висит;
И даль пространная чернеет;
Лишь там,
в дали
степи обширной,
Как тайный луч звезды призывной,
Зажжен случайною рукой,
Горит огонь во тьме ночной.
Унылый путник, запоздалый,
Один среди глухих
степей,
Плетусь к ночлегу; на своей
Клячонке тощей и усталой
Держу я путь к тому огню;
Ему я рад, как счастья дню…
Тогда
в его душе стало темно, и
в ней забушевала ярость, как буря
в пустой
степи глухою
ночью. Он забыл, где он, пред чьим лицом предстоит, — забыл все, кроме своего гнева…
Хмурая
ночь окутала всю
степь тяжёлым мраком, и
в небе неподвижно стояли ещё серые облака.
В одном месте их было белесоватое, странное пятно — это луна хотела пробиться сквозь тучи и не могла. Приехали к плотине.
С моря дул влажный холодный ветер, разнося по
степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов. Изредка его порывы приносили с собой сморщенные, желтые листья и бросали их
в костер, раздувая пламя, окружавшая нас мгла осенней
ночи вздрагивала и, пугливо отодвигаясь, открывала на миг слева — безграничную
степь, справа — бесконечное море и прямо против меня — фигуру Макара Чудры, старого цыгана, — он сторожил коней своего табора, раскинутого шагах
в пятидесяти от нас.
«Да! Так вот раз
ночью сидим мы и слышим — музыка плывет по
степи. Хорошая музыка! Кровь загоралась
в жилах от нее, и звала она куда-то. Всем нам, мы чуяли, от той музыки захотелось чего-то такого, после чего бы и жить уж не нужно было, или, коли жить, так — царями над всей землей, сокол!
Уйдет
ночью далеко
в степь Лойко, и плачет до утра его скрипка, плачет, хоронит Зобарову волю.
В ночь, когда Мамай залёг с ордою
Степи и мосты,
В тёмном поле были мы с Тобою, —
Разве знала Ты?
А было то
в ночь на светлое Христово воскресенье, когда, под конец заутрени, Звезда Хорасана, потаенная христианка, первая с иереем христосовалась. Дворец сожгли, останки его истребили, деревья
в садах порубили. Запустело место. А речку, что возле дворца протекала, с тех пор прозвали речкою Царицей. И до сих пор она так зовется. На Волге с одной стороны устья Царицы город Царицын стоит, с другой — Казачья слободка, а за ней необъятные
степи, и на них кочевые кибитки калмыков.
Ворочаться мне не хотелось; но и проплутать всю
ночь в мороз и метель
в совершенно голой
степи, какова эта часть Земли Войска Донского, казалось очень невесело.
После одной из таких поездок Степан, воротившись со
степи, вышел со двора и пошел походить по берегу.
В голове у него по обыкновению стоял туман, не было ни одной мысли, а
в груди страшная тоска.
Ночь была хорошая, тихая. Тонкие ароматы носились по воздуху и нежно заигрывали с его лицом. Вспомнил Степан деревню, которая темнела за рекой, перед его глазами. Вспомнил избу, огород, свою лошадь, скамью, на которой он спал с своей Марьей и был так доволен… Ему стало невыразимо больно…
Позднею
ночью Храбров, усталый, вышел из вагона. Достал блестящую металлическую коробочку, жадно втянул
в нос щепоть белого порошку; потом закурил и медленно стал ходить вдоль поезда. По небу бежали черные тучи, дул сухой норд-ост, дышавший горячим простором среднеазиатских
степей; по неметеному песку крутились бумажки; жестянки из-под консервов со звоном стукались
в темноте о рельсы.
Одному снились
в эту
ночь столы великокняжеские и пышный венец, горящий, как жар, на голове его, и приемы послов чужеземных, и смотр многочисленной рати; другому — гостеприимная пальма и ручей
в степях Аравии.