Неточные совпадения
— Но вы описываете не действительность, а какой-то вымышленный
ад! — могут сказать мне. Что описываемое мной похоже на
ад — об этом я не спорю, но
в то же время утверждаю, что этот
ад не вымышлен мной. Это «пошехонская старина» — и ничего больше, и, воспроизводя ее, я могу, положа руку на
сердце, подписаться: с подлинным верно.
Она скромно рассказывала о Париже, о своих путешествиях, о Бадене; раза два рассмешила Марью Дмитриевну и всякий раз потом слегка вздыхала и как будто мысленно упрекала себя
в неуместной веселости; выпросила позволение привести
Аду; снявши перчатки, показывала своими гладкими, вымытыми мылом à la guimauve [Алфейным (фр.).] руками, как и где носятся воланы, рюши, кружева, шу; обещалась принести стклянку с новыми английскими духами: Victoria’s Essence, [Духи королевы Виктории (фр.).] и обрадовалась, как дитя, когда Марья Дмитриевна согласилась принять ее
в подарок; всплакнула при воспоминании о том, какое чувство она испытала, когда
в первый раз услыхала русские колокола: «Так глубоко поразили они меня
в самое
сердце», — промолвила она.
Он воскрес и для вас, бедные заключенники, несчастные, неузнанные странники моря житейского! Христос сходивший
в ад, сошел и
в ваши
сердца и очистил их
в горниле любви своей. Нет татей, нет душегубов, нет прелюбодеев! Все мы братия, все мы невинны и чисты перед гласом любви, всё прощающей всё искупляющей… Обнимем же друг друга и всем существом своим возгласим:"Други! братья! воскрес Христос!"
Василиса Перегриновна. Вот все-то так со мной. Моченьки моей нету! Все
сердце изболело. Мученица я на этом свете. (Срывает с
сердцем цветок и обрывает с него лепестки). Кажется, кабы моя власть, вот так бы вас всех! Так бы вас всех! Так бы вас всех! Погоди ж ты, мальчишка! Уж я тебя поймаю! Кипит мое
сердце, кипит, ключом кипит. А вот теперь иди, улыбайся перед барыней, точно дура какая! Эка жизнь! эка жизнь! Грешники так
в аду не мучаются, как я
в этом доме мучаюсь. (Уходит).
— Она потеряла дорóгой следы страстей человеческих, она смеется над переменами столетий, протекающих над нею безвредно, как женщина над пустыми вздохами глупых любовников; — она не боится ни
ада, ни рая, вольна жить и умереть, когда ей угодно; — сделавшись могилой какого-нибудь несчастного
сердца, она не теряет своей прелести, живого, беспокойного своего нрава; и
в ее погребальном ропоте больше утешений, нежели жалости.
С каким трогательным красноречием изображает Она ужас сего варварского обыкновения терзать людей прежде осуждения, сей
адом вымышленный способ допросов, страшнейший самой казни, вину бесчисленных ложных показаний и неправедных приговоров! (193–197)
Сердце всякого чувствительного, содрогаясь вместе с добродетельным
сердцем Монархини, уверено, что
в Ее царствование ни
в каком случае не могло быть терпимо сие лютое и безрассудное истязание.
Свирепа
ада дщерь, надежда смертных — месть,
К чему несчастного стремишься ты привесть?
Лютейшей ярости мне
в сердце огнь вливая,
Влечешь меня на все, мне очи закрывая… и проч. и проч...
Бывало, только восемь бьет часов,
По мостовой валит народ ученый.
Кто ночь провел с лампадой средь трудов,
Кто
в грязной луже, Вакхом упоенный;
Но все равно задумчивы, без слов
Текут… Пришли, шумят… Профессор длинный
Напрасно входит, кланяется чинно, —
Он книгу взял, раскрыл, прочел… шумят;
Уходит, — втрое хуже. Сущий
ад!..
По
сердцу Сашке жизнь была такая,
И этот
ад считал он лучше рая.
Вот видишь, это дело важно:
в свете
Смеюсь над этим сам…
А
в сердце целый
ад… так знай:
в твоем ответе
Жизнь или смерть обоим нам.
Я был
в отлучке долго… слух промчался,
Что Звездич
в Нину был влюблен.
Он каждый день сюда являлся,
Но для кого? свет часто ошибался,
Его сужденья не закон;
Вчера здесь слышали признанья, объясненья,
Вы обе были тут; с которой же из вас!
Я должен знать сейчас,
О, если не с тобой — то нет ему спасенья!..
Послушай, я забылся сном
Вчера
в темнице. Слышу вдруг
Я приближающийся звук,
Знакомый, милый разговор,
И будто вижу ясный взор…
И, пробудясь во тьме, скорей
Ищу тех звуков, тех очей…
Увы! они
в груди моей!
Они на
сердце, как печать,
Чтоб я не смел их забывать,
И жгут его, и вновь живят…
Они мой рай, они мой
ад!
Для вспоминания об них
Жизнь — ничего, а вечность — миг!
Не раз останавливалась она на коротком пути до часовни и радостно сиявшими очами оглядывала окрестность… Сладко было Манефе глядеть на пробудившуюся от зимнего сна природу, набожно возводила она взоры
в глубокое синее небо… Свой праздник праздновала она, свое избавленье от стоявшей у изголовья смерти… Истово творя крестное знаменье, тихо шептала она, глядя на вешнее небо: «Иже
ада пленив и человека воскресив воскресением своим, Христе, сподоби мя чистым
сердцем тебе пети и славити».
Бог обойдется без нас
в деле Своем, ибо знает пути Свои, но
в сердце человека, затворившего
сердце, воцаряется
ад — бессилия любви.
В этих словах выражается пафос всего платонизма, а
в признаниях Алкиви-ада-Платона говорит здесь сама Психея, ощутившая эрос своего бытия: «когда я его слышу,
сердце бьется у меня сильнее, чем у корибантов, и слезы льются от его слов; вижу, что со многими другими происходит то же.
— Я думаю о том, какое ты злое, надменное, тупое и отвратительное животное! Я думаю о том,
в каких источниках жизни или недрах самого
ада я мог бы найти для тебя достойное наказание. Да, я пришел на эту землю, чтобы поиграть и посмеяться. Да, я сам был готов на всякое зло, сам лгал и притворялся, но ты, волосатый червяк, забрался
в самое мое
сердце и укусил меня. Ты воспользовался тем, что у меня человеческое
сердце, и укусил меня, волосатый червяк. Как ты смел обмануть меня? Я накажу тебя.
А
ад не иначе как
в самом горячем месте Божьего
Сердца» (фр.).]
— Я делал много зла и не делал добра. Как могу я выпутаться из той сети горя, которую я связал из злых желаний моего
сердца? Моя карма повлечет меня
в ад, я никогда не буду
в состоянии вступить на путь спасения.
Воображением и
сердцем Адам был
в том состоянии, как одноименный ему первый человек, когда не гремели еще над ним слова: «
В поте лица снеси хлеб твой».
— И мы, — сказал он, — мы настоящие дети: сердимся на чудака, благороднейшего из людей, за слабость, которой сами причастны. Не все ли мы имеем своего конька? Не все ли поклоняемся своему идолу: я — чести, ты — любви, Фюренгоф — золоту,
Адам — своей флоре? О чем ни думает, что ни делает, флора
в голове его,
в его
сердце. И что ж? Когда мы впадаем
в безумие оттого, что не можем удовлетворять своей страсти, неужели не извиним
в другом припадка безумия от любви, более бескорыстной, более невинной и чистой?
Он похудел и поседел так, что его не узнали не только дети, но даже жена. Озлобленный, угрюмый, он начал вдруг пить, и домик, где жил Суворов, этот приют тишины и покоя, вдруг сделался
адом. Отец Илларион оказался буйным во хмелю, как и все пьяницы с горя. Вынесенное им позорное наказание, двухлетняя ссылка, все это изменило его прежний строгий, но справедливый характер и посеяло
в его
сердце семена страшной злобы на людей и судьбу.
В сладострастии Мити Карамазова еще сохраняется горячая стихия,
в нем есть горячее человеческое
сердце,
в нем карамазовский разврат не доходит еще до стихии холода, которая есть один из кругов дантовского
ада.