Неточные совпадения
Дмитрий лежал на
койке, ступня левой
ноги его забинтована;
в синих брюках и вышитой рубахе он был похож на актера украинской труппы. Приподняв голову, упираясь рукою
в постель, он морщился и бормотал...
Они, трое, все реже посещали Томилина. Его обыкновенно заставали за книгой, читал он — опираясь локтями о стол, зажав ладонями уши. Иногда — лежал на
койке, согнув
ноги, держа книгу на коленях,
в зубах его торчал карандаш. На стук
в дверь он никогда не отвечал, хотя бы стучали три, четыре раза.
Пообедав, он пошел
в мезонин к Дронову, там уже стоял, прислонясь к печке, Макаров, пуская
в потолок струи дыма, разглаживая пальцем темные тени на верхней губе, а Дронов, поджав
ноги под себя, уселся на
койке в позе портного и визгливо угрожал кому-то...
Свесив с
койки ноги в сапогах, давно не чищенных, ошарканных галошами, опираясь спиною о стену, Кутузов держал
в одной руке блюдце,
в другой стакан чаю и говорил знакомое Климу...
Эта качка напоминала мне пока наши похождения
в Балтийском и Немецком морях — не больше. Не привыкать уже было засыпать под размахи
койки взад и вперед, когда голова и
ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот людей, суматоха с парусами.
7-го октября был ровно год, как мы вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как, год назад, я
в первый раз вступил на море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели перешел
в койку и на колеблющуюся под
ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас море, засвистал ветер, заходили волны; вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье с друзьями…
Рыдания потрясали ее тело, и, задыхаясь, она положила голову на
койку у
ног Егора. Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-то старалась удержать их, ей хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской, хотелось говорить о Егоре хорошими словами любви и печали. Сквозь слезы она смотрела
в его опавшее лицо,
в глаза, дремотно прикрытые опущенными веками, на губы, темные, застывшие
в легкой улыбке. Было тихо и скучно светло…
Слушатель его угрюмо и совершенно равнодушно сидел на своей
койке, протянув по ней
ноги, изредка что-нибудь мычал
в ответ или
в знак участия рассказчику, но как будто более для приличия, а не
в самом деле, и поминутно набивал из рожка свой нос табаком.
На другой день, утром я сидел
в больничной палате, на
койке вотчима; он был длиннее
койки, и
ноги его,
в серых, сбившихся носках, торчали сквозь прутья спинки.
Но когда Тарас пристрелил сына, повар, спустив
ноги с
койки, уперся
в нее руками, согнулся и заплакал, — медленно потекли по щекам слезы, капая на палубу; он сопел и бормотал...
В палате было четверо больных: один — метавшийся
в жару тифозный, другой — бледный, с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, и еще два раненных
в набеге три недели тому назад — один
в кисть руки (этот был на
ногах), другой
в плечо (этот сидел на
койке).
Пока я курил и думал, пришел Тоббоган. Он обратился ко мне, сказав, что Проктор просит меня зайти к нему
в каюту, если я сносно себя чувствую. Я вышел. Волнение стало заметно сильнее к ночи. Шхуна, прилегая с размаха, поскрипывала на перевалах. Спустясь через тесный люк по крутой лестнице, я прошел за Тоббоганом
в каюту Проктора. Это было чистое помещение сурового типа и так невелико, что между столом и
койкой мог поместиться только мат для вытирания
ног. Каюта была основательно прокурена.
Уже к вечеру этого дня Янсон похудел. Его растянувшаяся, на время разгладившаяся кожа вдруг собралась
в множество маленьких морщинок, кое-где даже обвисла как будто. Глаза сделались совсем сонными, и все движения стали так медленны и вялы, словно каждый поворот головы, движение пальцев, шаг
ногою был таким сложным и громоздким предприятием, которое раньше нужно очень долго обдумать. Ночью он лег на
койку, но глаз не закрыл, и так, сонные, до утра они оставались открыты.
На месте нашей избы тлела золотая груда углей,
в середине ее стояла печь, из уцелевшей трубы поднимался
в горячий воздух голубой дымок. Торчали докрасна раскаленные прутья
койки, точно
ноги паука. Обугленные вереи ворот стояли у костра черными сторожами, одна верея
в красной шапке углей и
в огоньках, похожих на перья петуха.
На верхних и нижних
койках, болтая
ногами, покуривая и смеясь, сидела команда «Фитиля» — тридцать шесть хищных морских птиц. Согласно торжественности момента, многие сменили брезентовые бушлаки на шелковые щегольские блузы. Кой-кто побрился, некоторые,
в знак траура, обмотали левую руку у кисти черной материей.
В углу, у бочки с водой, на чистом столе громоздилось пока еще нетронутое угощение: масса булок, окорока, белые сухари и небольшой мешочек с изюмом.
Но из-за стены не было никакого ответа. Продолжалось равномерное бормотание и еще звуки движения. «Верно, он кланяется
в землю, — думала она. — Но не откланяется он, — проговорила она. — Он обо мне думает. Так же, как я об нем. С тем же чувством думает он об этих
ногах», — говорила она, сдернув мокрые чулки и ступая босыми
ногами по
койке и поджимая их под себя. Она посидела так недолго, обхватив колени руками и задумчиво глядя перед собой. «Да эта пустыня, эта тишина. И никто никогда не узнал бы…»
Но едва только Ашанин стал на
ноги, придерживаясь, чтобы не упасть, одной рукой за
койку, как внезапно почувствовал во всем своем существе нечто невыразимо томительное и бесконечно больное и мучительное. Голова, казалось, налита была свинцом,
в виски стучало,
в каюте не хватало воздуха, и было душно, жарко и пахло, казалось, чем-то отвратительным. Ужасная тошнота, сосущая и угнетающая, словно бы вытягивала всю душу и наводила смертельную тоску.
— А не забыли, как мы штормовали
в Индийском океане и ни туда, ни сюда — почти на одном месте толклись? А вы все это время, задравши
ноги,
в койке отлеживались?
Милица больна; ее рана загноилась… Опасность заражения крови… Она бредит и стонет. Игорь, навещающий своего товарища и друга, каждый раз
в отчаянии уходит отсюда. Она не узнает его… Не узнает никого: ни капитана, находящегося тут же рядом, на соседней
койке и потерявшего
ногу, отнятую у него по колено, ни Онуфриева, своего верного дядьку, другого соседа по
койке.
Глаза бабушки обращаются к висевшему
в углу киоту (единственное сокровище, оставшееся от прежней жизни), и она продолжает молиться за Верочку. За себя ей, бабушке, нечего молиться. Ей немного надо. Угол
в богадельне,
койка и все. Ее песенка спета. А вот Верочка… Верочка… С трудом старуха опускается на колени. Больные
ноги что-то плохо сгибаются
в суставах.
Взошел главный
в выздоравливающую палату. Почему халат
в ногах конвертом не сложен? Почему татарин у стенки рукавом нос утирает? С какой радости туфли под
койкой носками врозь? Голос, однако ж, сдобный, строгости еще настоящей
в себя не вобрал, шутка ли, от такой тараканьей язвы госпиталь избавился. Дошел до Лушникова, приостановился…
Придя
в себя, перепуганная служанка вскочила на
ноги и бросилась к другой соседней
койке, на которой спала умопомешанная Фиона Курдюкова (28 лет), но, к ужасу служанки, Фиона тоже была мертва… Служанка с страшным воплем кинулась к третьей больной, молодой девушке (18 лет), по имени Прасковье Снегиревой, и закричала ей во весь голос...
Встряхнулся солдат, ему что ж. Рыбам море, птицам воздух, а солдату отчизна — своя часть. Не
в родильный дом приехал, чтобы на
койке живот прохлаждать… Веселый такой, пирожок свой с луком — почитай, восьмой — доел, крошки
в горсть собрал,
в рот бросил и на резвые
ноги встал.