Неточные совпадения
Забив весло
в ил, он привязал к нему лодку, и оба поднялись вверх, карабкаясь по выскакивающим из-под колен и локтей камням. От обрыва тянулась чаща. Раздался стук топора, ссекающего сухой ствол; повалив дерево, Летика развел костер на обрыве. Двинулись тени и отраженное водой
пламя;
в отступившем мраке высветились трава и ветви; над костром, перевитым дымом, сверкая, дрожал
воздух.
Я встал и поспешно направился к биваку. Костер на таборе горел ярким
пламенем, освещая красным светом скалу Ван-Син-лаза. Около огня двигались люди; я узнал Дерсу — он поправлял дрова. Искры, точно фейерверк, вздымались кверху, рассыпались дождем и медленно гасли
в воздухе.
Яркое
пламя взвилось кверху, тысячи искр закружились
в воздухе.
После этого он выстрелил из ружья
в воздух, затем бросился к березе, спешно сорвал с нее кору и зажег спичкой. Ярким
пламенем вспыхнула сухая береста, и
в то же мгновение вокруг нас сразу стало вдвое темнее. Испуганные выстрелом изюбры шарахнулись
в сторону, а затем все стихло. Дерсу взял палку и накрутил на нее горящую бересту. Через минуту мы шли назад, освещая дорогу факелом. Перейдя реку, мы вышли на тропинку и по ней возвратились на бивак.
Кругом горели желтым
пламенем траурные свечи,
воздух был спертый, насыщенный чем-то особенным,
в комнате слышались тихие разговоры и вздохи.
Помещение над ямой нагревается от печей, и
воздух отсюда идет
в яму через дыры и затем
в дымовую трубу;
пламя спички, поднесенной к дыре, заметно тянется вниз.]
После полуночи дождь начал стихать, но небо по-прежнему было морочное. Ветром раздувало
пламя костра. Вокруг него бесшумно прыгали, стараясь осилить друг друга, то яркие блики, то черные тени. Они взбирались по стволам деревьев и углублялись
в лес, то вдруг припадали к земле и, казалось, хотели проникнуть
в самый огонь. Кверху от костра клубами вздымался дым, унося с собою тысячи искр. Одни из них пропадали
в воздухе, другие падали и тотчас же гасли на мокрой земле.
В это время неподвижный доселе
воздух всколыхнулся. Внезапно налетел ветер, испуганно зашумели деревья. Стало еще темнее. Несколько крупных капель тяжело упало на землю. Я понял, что мне не удастся уйти от дождя и остановился на минуту, чтобы осмотреться. Вдруг весь лес вспыхнул голубоватым
пламенем. Сильный удар грома потряс
воздух и землю, и вслед за тем хлынул ливень.
Снова вспыхнул огонь, но уже сильнее, ярче, вновь метнулись тени к лесу, снова отхлынули к огню и задрожали вокруг костра,
в безмолвной, враждебной пляске.
В огне трещали и ныли сырые сучья. Шепталась, шелестела листва деревьев, встревоженная волной нагретого
воздуха. Веселые, живые языки
пламени играли, обнимаясь, желтые и красные, вздымались кверху, сея искры, летел горящий лист, а звезды
в небе улыбались искрам, маня к себе.
Звуча наудачу, речь писателя превращается
в назойливое сотрясание
воздуха. Слово утрачивает ясность, внутреннее содержание мысли ограничивается и суживается. Только один вопрос стоит вполне определенно: к чему растрачивается
пламя души? Кого оно греет? на кого проливает свой свет?
В это время перед самой ротой мгновенно вспыхнуло
пламя, раздался ужаснейший треск, оглушил всю роту, и высоко
в воздухе зашуршели камни и осколки (по крайней мере секунд через 50 один камень упал сверху и отбил ногу солдату). Это была бомба с элевационного станка, и то, что она попала
в роту, доказывало, что французы заметили колонну.
А Шлема Финкельштейн наяривал на барабане утреннюю зорю. Сквозь густой пар казарменного
воздуха мерцали красноватым потухающим
пламенем висячие лампы с закоптелыми дочерна за ночь стеклами и поднимались с нар темные фигуры товарищей. Некоторые, уже набрав
в рот воды, бегали по усыпанному опилками полу, наливали изо рта
в горсть воду и умывались. Дядькам и унтер-офицерам подавали умываться из ковшей над грудой опилок.
Лунёв молча кивнул ей головой, отказывая
в милостыне. По улице
в жарком
воздухе колебался шум трудового дня. Казалось, топится огромная печь, трещат дрова, пожираемые огнём, и дышат знойным
пламенем. Гремит железо — это едут ломовики: длинные полосы, свешиваясь с телег, задевают за камни мостовой, взвизгивают, как от боли, ревут, гудят. Точильщик точит ножи — злой, шипящий звук режет
воздух…
В тёмный час одной из подобных сцен Раиса вышла из комнаты старика со свечой
в руке, полураздетая, белая и пышная; шла она, как во сне, качаясь на ходу, неуверенно шаркая босыми ногами по полу, глаза были полузакрыты, пальцы вытянутой вперёд правой руки судорожно шевелились, хватая
воздух.
Пламя свечи откачнулось к её груди, красный, дымный язычок почти касался рубашки, освещая устало открытые губы и блестя на зубах.
Сильный ветер раздувал
пламя, пожирающее с ужасным визгом дома, посреди которых они шли: то крутил его
в воздухе, то сгибал раскаленным сводом над их головами.
Смерть от жажды райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки
воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре стонет и шевелится, когда первые языки
пламени лижут его ноги…
Раскаленный гребень чесал солому крыш, кривые огненные пальцы перебирали плетни, играя на них, как на гуслях,
в дымном
воздухе разносилось злорадно ноющее, жаркое пение
пламени и тихий, почти нежно звучавший треск тающего дерева.
(Бросает шляпу
в воздух.)
В зале начинается что-то невообразимое. Рев: «Да здравствует король!»
Пламя свечей ложится. Бутон и Шарлатан машут шляпами, кричат, но слов их не слышно.
В реве прорываются ломаные сигналы гвардейских труб. Лагранж стоит неподвижно у своего огня, сняв шляпу. Овация кончается, и настает тишина.
Вот пришёл я
в некий грязный ад:
в лощине, между гор, покрытых изрубленным лесом, припали на земле корпуса; над крышами у них
пламя кверху рвётся, высунулись
в небо длинные трубы, отовсюду сочится пар и дым, земля сажей испачкана, молот гулко ухает; грохот, визг и дикий скрип сотрясают дымный
воздух. Всюду железо, дрова, кирпич, дым, пар, вонь, и
в этой ямине, полной всякой тяжкой всячины, мелькают люди, чёрные, как головни.
Мороз все крепчал. Здание станции, которое наполовину состояло из юрты и только наполовину из русского сруба, сияло огнями. Из трубы над юртой целый веник искр торопливо мотался
в воздухе, а белый густой дым поднимался сначала кверху, потом отгибался к реке и тянулся далеко, до самой ее середины… Льдины, вставленные
в окна, казалось, горели сами, переливаясь радужными оттенками
пламени…
И запели «канон за единоумершую». Далеко по свежему утреннему
воздуху разносились стройные голоса певчей стаи, налаженной Васильем Борисычем и управляемой Марьей головщицей. Тишь стояла невозмутимая; дым ладана прямым столбом вился кверху,
пламя на свечах не колебалось. Ни говором людей, ни шумом деревьев не нарушалось заунывное пенье, лишь порой всхлипывала Аксинья Захаровна да звонко заливались жаворонки
в сияющем поднебесье.
С отчаянными криками и писком они вздымались высоко-высоко, кружились
в воздухе, черкая его крыльями
в зигзагах своего полета, и, как ошалелые, где бы улетать скорее от пожара, они, напротив того, ныряли
в самое
пламя, пропадали
в облаках дыма…
Страшный ветер отрывал от пожара целые клубы
пламени и нес их
в воздухе отдельными клочьями.
Ангелы будут ему слуги, послужат ему солнце, и луна, и звезды, свет, и
пламя, и недра земные, реки и моря, ветры и дождь, снег и мороз, и все человеки, и все скоты, и все звери, и все живое, по земле ходящее,
в воздухе летающее,
в водах плавающее.
Вдруг Григорий вышиб кулаком оконце, закрыл глаза ладонью и, головой вперед, бросился через окно
в комнату. Все замерли.
В дыму ничего не было видно, только шипело и трещало
пламя. Из дыма вылетел наружу оранжевый сундучок, обитый жестью, а вслед за ним показалась задыхающаяся голова Григория с выпученными глазами; он высунулся из окна и кулем вывалился наружу. Сейчас же вскочил, отбежал и жадно стал дышать чистым
воздухом.
Много шелухи поднялось
в воздух с ураганом, грозно загудело
в нем — и бессильно упало наземь, когда ураган стих. Я думал, Катра не из этих. Но и она как большинство. Ее радостно и жутко ослепил яркий огонь, на минуту вырвавшийся из-под земли, и она поклонилась ему. Теперь огонь опять пошел темным подземным
пламенем, — и она брезгливо смотрит, зевает и с вызовом рвет то, чем связала себя с жизнью.
В воздухе стоит странная смесь звуков: чудовищный треск, хлопанье
пламени, похожее на хлопанье тысячи птичьих крыльев, человеческие голоса, блеянье, мычанье, скрып колес.
При тусклом свете огарка и красной лампадки картины представляли из себя одну сплошную полосу, покрытую черными кляксами; когда же изразцовая печка, желая петь
в один голос с погодой, с воем вдыхала
в себя
воздух, а поленья, точно очнувшись, вспыхивали ярким
пламенем и сердито ворчали, тогда на бревенчатых стенах начинали прыгать румяные пятна, и можно было видеть, как над головой спавшего мужчины вырастали то старец Серафим, то шах Наср-Эддин, то жирный коричневый младенец, таращивший глаза и шептавший что-то на ухо девице с необыкновенно тупым и равнодушным лицом…
Сделав это внушение, сам отец Иоанн вынул из
пламени самую обгоревшую палку, остудил ее, привязал к ее черному концу ковш, почерпнул воды и подал несчастной. Уголь и обгорелое дерево были тогда признаны за лучшее средство для очищения
воздуха.
В это время
в калитку постучались.
Он уже давно забыл про себя, кто он и как попал он
в воздух, а теперь он снова стал звездою, сгустком яростного огня, несущимся
в пространстве, отвевающим назад искры и голубое
пламя.