Неточные совпадения
Ой! ночка, ночка пьяная!
Не светлая, а звездная,
Не жаркая, а с ласковым
Весенним ветерком!
И нашим добрым молодцам
Ты даром не прошла!
Сгрустнулось им по женушкам,
Оно и правда: с женушкой
Теперь бы веселей!
Иван кричит: «Я спать хочу»,
А Марьюшка: — И я с тобой! —
Иван кричит: «Постель узка»,
А Марьюшка: — Уляжемся! —
Иван кричит: «Ой, холодно»,
А Марьюшка: — Угреемся! —
Как вспомнили ту песенку,
Без слова — согласилися
Ларец свой попытать.
«Скучаешь, видно, дяденька?»
— Нет, тут статья особая,
Не скука тут — война!
И сам, и люди вечером
Уйдут, а к Федосеичу
В каморку враг: поборемся!
Борюсь я десять лет.
Как выпьешь рюмку лишнюю,
Махорки
как накуришься,
Как эта печь накалится
Да свечка нагорит —
Так тут устой… —
Я
вспомнилаПро богатырство дедово:
«Ты, дядюшка, — сказала я, —
Должно быть, богатырь».
Батрачка безответная
На каждого, кто чем-нибудь
Помог ей в черный день,
Всю жизнь о соли думала,
О соли пела Домнушка —
Стирала ли, косила ли,
Баюкала ли Гришеньку,
Любимого сынка.
Как сжалось сердце мальчика,
Когда крестьянки
вспомнилиИ спели песню Домнину
(Прозвал ее «Соленою»
Находчивый вахлак).
Стародум. Оставя его, поехал я немедленно, куда звала меня должность. Многие случаи имел я отличать себя. Раны мои доказывают, что я их и не пропускал. Доброе мнение обо мне начальников и войска было лестною наградою службы моей,
как вдруг получил я известие, что граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался
вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни. Такое неправосудие растерзало мое сердце, и я тотчас взял отставку.
В то время существовало мнение, что градоначальник есть хозяин города, обыватели же суть
как бы его гости. Разница между"хозяином"в общепринятом значении этого слова и"хозяином города"полагалась лишь в том, что последний имел право сечь своих гостей, что относительно хозяина обыкновенного приличиями не допускалось. Грустилов
вспомнил об этом праве и задумался еще слаще.
— Тако да видят людие! — сказал он, думая попасть в господствовавший в то время фотиевско-аракчеевский тон; но потом,
вспомнив, что он все-таки не более
как прохвост, обратился к будочникам и приказал согнать городских попов...
Вспомнили даже беглого грека Ламврокакиса (по «описи» под № 5),
вспомнили,
как приехал в 1756 году бригадир Баклан (по «описи» под № 6) и
каким молодцом он на первом же приеме выказал себя перед обывателями.
Вспомнили про купчиху Распопову,
как она вместе с Беневоленским интриговала в пользу Наполеона, выволокли ее на улицу и разрешили мальчишкам дразнить.
«Удивительно много выражения в ее руке», думал он,
вспоминая,
как вчера они сидели у углового стола.
— Что? о вчерашнем разговоре? — сказал Левин, блаженно щурясь и отдуваясь после оконченного обеда и решительно не в силах
вспомнить,
какой это был вчерашний разговор.
— А
как я
вспоминаю ваши насмешки! — продолжала княгиня Бетси, находившая особенное удовольствие в следовании за успехом этой страсти. — Куда это все делось! Вы пойманы, мой милый.
Жениха ждали в церкви, а он,
как запертый в клетке зверь, ходил по комнате, выглядывая в коридор и с ужасом и отчаянием
вспоминая, что он наговорил Кити, и что она может теперь думать.
Очень может быть, что благовидное лицо бабы в калошках много содействовало тому впечатлению благоустройства, которое произвел на Левина этот крестьянский дом, но впечатление это было так сильно, что Левин никак не мог отделаться от него. И всю дорогу от старика до Свияжского нет-нет и опять
вспоминал об этом хозяйстве,
как будто что-то в этом впечатлении требовало его особенного внимания.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но
как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах,
какой ужас! И
как тривиально она кричала, — говорил он сам себе,
вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Вспомнив об Алексее Александровиче, она тотчас с необыкновенною живостью представила себе его
как живого пред собой, с его кроткими, безжизненными, потухшими глазами, синими жилами на белых руках, интонациями и треском пальцев и,
вспомнив то чувство, которое было между ними и которое тоже называлось любовью, вздрогнула от отвращения.
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я хотел к вам ехать, — сказал он и тотчас же,
вспомнив, с
каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я не знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
Левин слушал слова, и они поражали его. «
Как они догадались, что помощи, именно помощи? — думал он,
вспоминая все свои недавние страхи и сомнения. Что я знаю? что я могу в этом страшном деле, — думал он, — без помощи? Именно помощи мне нужно теперь».
Она
вспоминала не одну себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она
вспомнила о них в то единственное торжественное для них время, когда они, так же
как Кити, стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в таинственное будущее.
Она
вспоминала свое усилие в первое время, чтобы преодолеть отвращение, которое она испытывала к нему,
как и ко всем чахоточным, и старания, с которыми она придумывала, что сказать ему.
Несмотря на то, что недослушанный план Сергея Ивановича о том,
как освобожденный сорокамиллионный мир Славян должен вместе с Россией начать новую эпоху в истории, очень заинтересовал его,
как нечто совершенно новое для него, несмотря на то, что и любопытство и беспокойство о том, зачем его звали, тревожили его, —
как только он остался один, выйдя из гостиной, он тотчас же
вспомнил свои утренние мысли.
В то время
как она входила, лакей Вронского с расчесанными бакенбардами, похожий на камер-юнкера, входил тоже. Он остановился у двери и, сняв фуражку, пропустил ее. Анна узнала его и тут только
вспомнила, что Вронский вчера сказал, что не приедет. Вероятно, он об этом прислал записку.
Она
вспомнила,
как она рассказала почти признание, которое ей сделал в Петербурге молодой подчиненный ее мужа, и
как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете, всякая женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности.
«Да, да,
как это было? — думал он,
вспоминая сон. — Да,
как это было? Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-то американское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин давал обед на стеклянных столах, да, — и столы пели: Il mio tesoro, [Мое сокровище,] и не Il mio tesoro, a что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и они же женщины»,
вспоминал он.
— Красивее. Я тоже венчалась вечером, — отвечала Корсунская и вздохнула,
вспомнив о том,
как мила она была в этот день,
как смешно был влюблен ее муж и
как теперь всё другое.
«И
какое право имел он так смотреть на него?» подумала Анна,
вспоминая взгляд Вронского на Алексея Александровича.
Он не
вспоминал теперь,
как бывало прежде, всего хода мысли (этого не нужно было ему).
Теперь, слушая его, Левину совестно было
вспомнить,
как он был неправ к нему вчера.
«Да, да, вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал, о чем она говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась,
как бы
вспоминая что-то.
Но прошло три месяца, и он не стал к этому равнодушен, и ему так же,
как и в первые дни, было больно
вспоминать об этом.
—
Какие женщины! — сказал Вронский,
вспоминая Француженку и актрису, с которыми были в связи названные два человека.
И он старался
вспомнить ее такою,
какою она была тогда, когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной, любящею, ищущею и дающею счастье, а не жестоко-мстительною,
какою она вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался
вспоминать лучшие минуты с нею; но эти минуты были навсегда отравлены. Он помнил ее только торжествующую, свершившуюся угрозу никому ненужного, но неизгладимого раскаяния. Он перестал чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его лицо.
«Наша жизнь должна итти
как прежде»,
вспомнила она другую фразу письма.
— Что с вами? Вы нездоровы? — сказал он по-французски, подходя к ней. Он хотел подбежать к ней; но,
вспомнив, что могли быть посторонние, оглянулся на балконную дверь и покраснел,
как он всякий раз краснел, чувствуя, что должен бояться и оглядываться.
Как бы пробудившись от сна, Левин долго не мог опомниться. Он оглядывал сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись поводки, оглядывал Ивана кучера, сидевшего подле него, и
вспоминал о том, что он ждал брата, что жена, вероятно, беспокоится его долгим отсутствием, и старался догадаться, кто был гость, приехавший с братом. И брат, и жена, и неизвестный гость представлялись ему теперь иначе, чем прежде. Ему казалось, что теперь его отношения со всеми людьми уже будут другие.
Она представила,
как он копошился в мешке. Ужас был на ее лице. И Вронский,
вспоминая свой сон, чувствовал такой же ужас, наполнявший его душу.
— Нет, мне надо, надо ехать, — объясняла она невестке перемену своего намерения таким тоном,
как будто она
вспомнила столько дел, что не перечтешь, — нет, уж лучше нынче!
Он был совсем не такой,
каким воображал его Константин. Самое тяжелое и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним, было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он
вспомнил всё это.
Не поминая даже о том, чему он верил полчаса назад,
как будто совестно и
вспоминать об этом, он потребовал, чтоб ему дали иоду для вдыхания в стклянке, покрытой бумажкой с проткнутыми дырочками. Левин подал ему банку, и тот же взгляд страстной надежды, с которою он соборовался, устремился теперь на брата, требуя от него подтверждения слов доктора о том, что вдыхания иода производят чудеса.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел,
вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того,
как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я
вспоминаю и удивляюсь,
как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Только уж потом он
вспомнил тишину ее дыханья и понял всё, что происходило в ее дорогой, милой душе в то время,
как она, не шевелясь, в ожидании величайшего события в жизни женщины, лежала подле него.
Левин слушал их и, невольно при этих разговорах
вспоминая прошедшее, то, что было до нынешнего утра,
вспоминал и себя,
каким он был вчера до этого.
Некоторые улыбнулись. Левин покраснел, поспешно сунул под сукно руку и положил направо, так
как шар был в правой руке. Положив, он
вспомнил, что надо было засунуть и левую руку, и засунул ее, но уже поздно, и, еще более сконфузившись, поскорее ушел в самые задние ряды.
И тут он
вспомнил вдруг,
как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете; улыбка исчезла с его лица, он сморщил лоб.
Обдумав всё, полковой командир решил оставить дело без последствий, но потом ради удовольствия стал расспрашивать Вронского о подробностях его свиданья и долго не мог удержаться от смеха, слушая рассказ Вронского о том,
как затихавший титулярный советник вдруг опять разгорался,
вспоминая подробности дела, и
как Вронский, лавируя при последнем полуслове примирения, ретировался, толкая вперед себя Петрицкого.
Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками vieux saxe, [старого саксонского фарфора,] комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую,
какою была сама Кити еще два месяца тому назад, Долли
вспомнила,
как убирали они вместе прошлого года эту комнатку, с
каким весельем и любовью.
Девочка, его ребенок, была так мила и так привязала к себе Анну с тех пор,
как у ней осталась одна эта девочка, что Анна редко
вспоминала о сыне.
Но ему во всё это время было неловко и досадно, он сам не знал отчего: оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: «было дело до Жида, и я дожида-лся», или от чего-нибудь другого. Когда же наконец Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился
как можно скорее забыть это. И, теперь только
вспомнив, покраснел.
Он поспешно вскочил, не чувствуя себя и не спуская с нее глаз, надел халат и остановился, всё глядя на нее. Надо было итти, но он не мог оторваться от ее взгляда. Он ли не любил ее лица, не знал ее выражения, ее взгляда, но он никогда не видал ее такою.
Как гадок и ужасен он представлялся себе,
вспомнив вчерашнее огорчение ее, пред нею,
какою она была теперь! Зарумянившееся лицо ее, окруженное выбившимися из-под ночного чепчика мягкими волосами, сияло радостью и решимостью.
И
вспомнив,
как он при встрече поправил этого молодого человека в выказывавшем его невежество слове, Сергей Иванович нашел объяснение смысла статьи.
И тут она
вспомнила о прошедшем с Алексеем Александровичем, о том,
как она изгладила его из своей памяти.