Неточные совпадения
Барин в овраге всю ночь пролежал,
Стонами птиц и
волков отгоняя,
Утром охотник его увидал.
Барин вернулся домой, причитая:
— Грешен я, грешен! Казните меня! —
Будешь ты, барин, холопа примерного,
Якова верного,
Помнить до судного дня!
Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то
есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за
волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали:
было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
Положение
было неловкое; наступила темень, сделалось холодно и сыро, и в поле показались
волки. Бородавкин ощутил припадок благоразумия и издал приказ: всю ночь не спать и дрожать.
И минуты две думал он, кинуть ли его на расхищенье волкам-сыромахам или пощадить в нем рыцарскую доблесть, которую храбрый должен уважать в ком бы то ни
было. Как видит, скачет к нему на коне Голокопытенко...
В каком-то стаде у Овец,
Чтоб
Волки не могли их более тревожить,
Положено число Собак умножить.
Что́ ж? Развелось их столько наконец,
Что Овцы от
Волков, то правда, уцелели,
Но и Собакам надо ж
есть;
Сперва с Овечек сняли шерсть,
А там, по жеребью, с них шкурки полетели,
А там осталося всего Овец пять-шесть,
И тех Собаки съели.
Пустой ваш труд: на
волка только слава,
А
ест овец-то — Савва.
Да только я видал: до этих пор —
Хоть говорят:
Волкам и не спускают —
Что
будь Овца ответчик иль истец...
И Ваську-де, не только что в поварню,
Пускать не надо и на двор,
Как
волка жадного в овчарню:
Он порча, он чума, он язва здешних мест!»
(А Васька слушает, да
ест...
Так почему ж
Волкам в Совете и не
быть?
Что
волки жадны, всякий знает:
Волк,
евши, никогда
Костей не разбирает.
—
«Когда светлейший
Волк позволит,
Осмелюсь я донесть: что ниже по ручью
От Светлости его шагов я на сто
пью...
Большая часть в нём, правда,
были Волки...
Должно
быть, или
волк, или человек».
— Клюква, — повторил Митрофанов, наклоняясь к нему через стол. — Вы, Клим Иванович, не верьте:
волка клюквой не накормишь, не
ест! — зашептал он, часто мигая глазами, и еще более налег на стол. — Не верьте — притворяются. Я знаю.
— Ссылка? Это установлено для того, чтоб подумать, поучиться. Да, скучновато. Четыре тысячи семьсот обывателей, никому — и самим себе — не нужных, беспомощных людей; они отстали от больших городов лет на тридцать, на пятьдесят, и все, сплошь, заражены скептицизмом невежд. Со скуки — чудят.
Пьют. Зимними ночами в город заходят
волки…
— Pardon, [Извините (фр.).] некогда, — торопился
Волков, — в другой раз! — А не хотите ли со мной
есть устриц? Тогда и расскажете. Поедемте, Миша угощает.
Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что она бросилась от людей прочь, когда на нее собрались с вилами и топорами, исчезла где-то за горой; в овраг свозили падаль; в овраге предполагались и разбойники, и
волки, и разные другие существа, которых или в том краю, или совсем на свете не
было.
— Первого мая в Екатерингофе не
быть! Что вы, Илья Ильич! — с изумлением говорил
Волков. — Да там все!
— Бывает… вот Тарантьев, еще Алексеев. Давеча доктор зашел… Пенкин
был, Судьбинский,
Волков…
— У него рыжая лошадь, — продолжал
Волков, — у них в полку рыжие, а у меня вороная. Вы как
будете: пешком пли в экипаже?
— Туда… взглянуть один раз… на «
волка»… проститься… услышать его… может
быть… он уступит…
Она представила себе, что должен еще перенести этот, обожающий ее друг, при свидании с героем волчьей ямы, творцом ее падения, разрушителем ее будущности! Какой силой воли и самообладания надо обязать его, чтобы встреча их на дне обрыва не
была встречей
волка с медведем?
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он
будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить:
волки не знают его!..»
— И дети тоже не боятся, и на угрозы няньки «
волком» храбро лепечут: «А я его убью!» И ты, как дитя, храбра, и, как дитя же,
будешь беспомощна, когда придет твой час…
—
Есть средство против этих
волков…
А то раз
волка испугалась, бросилась ко мне, вся трепещет, а и никакого
волка не
было».
Потом смотритель рассказывал, что по дороге нигде нет ни
волков, ни медведей, а
есть только якуты; «еще ушканов (зайцев) дивно», да по Охотскому тракту у него живут, в своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, «однако, — прибавил он, — на Крестовскую станцию заходят и медведи — и такое чудо, — говорил смотритель, — ходят вместе со скотом и не давят его, а
едят рыбу, которую достают из морды…» — «Из морды?» — спросил я. «Да, что ставят на рыбу, по-вашему мережи».
«
Волки — здесь?
быть не может!
— «
Есть еще
волки, тигры», — сказал Вандик.
О дичи я не спрашивал, водится ли она, потому что не проходило ста шагов, чтоб из-под ног лошадей не выскочил то глухарь, то рябчик. Последние летали стаями по деревьям. На озерах, в двадцати саженях, плескались утки. «А
есть звери здесь?» — спросил я. «Никак нет-с, не слыхать: ушканов только много, да вот бурундучки еще». — «А медведи,
волки?..» — «И не видать совсем».
— О, дурак, дурак… дурак!.. — стонал Половодов, бродя, как
волк, под окнами приваловского дома. — Если бы двумя часами раньше получить телеграмму, тогда можно
было расстроить эту дурацкую свадьбу, которую я сам создавал своими собственными руками. О, дурак, дурак, дурак!..
Цвет
волка действительно
был красный, темный на спине и светлый на брюхе.
Вслед за ним из прибрежных кустов выскочили еще два
волка, из которых один
был такой же окраски, как и первый, а другой темнее, и еще несколько животных промелькнуло мимо нас по кустам.
Я невольно полюбовался Павлушей. Он
был очень хорош в это мгновение. Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью и твердой решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь поскакал один на
волка… «Что за славный мальчик!» — думал я, глядя на него.
А у нас на деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые
волки по земле побегут, людей
есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку [В поверье о «Тришке», вероятно, отозвалось сказание об антихристе.
Из животных, кроме лошадей, в отряде еще
были две собаки: одна моя — Альпа, другая командная — Леший, крупная зверовая, по складу и по окраске напоминающая
волка.
Пойманный заяц
был маленький, серо-бурого цвета. Такую окраску он сохраняет все время — и летом и зимой. Областью распространения этого зайца в Приамурье является долина реки Уссури с притоками и побережье моря до мыса Белкина. Кроме этого зайца, в Уссурийском крае водится еще заяц-беляк и черный заяц — вид, до сих пор еще не описанный. Он совершенно черного цвета и встречается редко.
Быть может, это просто отклонение зайца-беляка. Ведь
есть же черно-бурые лисицы, черные
волки, даже черные зайцы-русаки.
— Бог-то как сделал? — учила она, — шесть дней творил, а на седьмой — опочил. Так и все должны. Не только люди, а и звери. И
волк, сказывают, в воскресенье скотины не режет, а лежит в болоте и отдыхает. Стало
быть, ежели кто Господней заповеди не исполняет…
Покойный дед
был человек не то чтобы из трусливого десятка; бывало, встретит
волка, так и хватает прямо за хвост; пройдет с кулаками промеж козаками — все, как груши, повалятся на землю.
Ведьма, вцепившись руками в обезглавленный труп, как
волк,
пила из него кровь…
Тот, о ком я говорю,
был человек смелости испытанной, не побоявшийся ни «Утюга», ни «
волков Сухого оврага», ни трактира «Каторга», тем более, что он знал и настоящую сибирскую каторгу.
По одному виду можно
было понять, что каждому из них ничего не стоит остановить коня на полном карьере, прямо с седла ринуться на матерого
волка, задержанного на лету доспевшей собакой, налечь на него всем телом и железными руками схватить за уши, придавить к земле и держать, пока не сострунят.
— А! Мужик так мужик и
есть! Как
волка ни корми, — все в лес глядит.
— Э, батенька,
волка ноги кормят! Из Петербурга я проехал через Оренбург в степь, дела
есть с проклятым Шахмой, а теперь качу в Заполье. Ну, как у вас там дела?
Прохоров добился аудиенции у Стабровского только через три дня. К удивлению, он
был принят самым любезным образом, так что даже немного смутился. Старый сибирский
волк не привык к такому обращению. Результатом этого совещания
было состоявшееся, наконец, соглашение: Стабровский закрывал свой завод, а Прохоров ежегодно выплачивал ему отступного семьдесят тысяч.
Этот поворот оживил всех. Старый
волк показал свои зубы. Особенно досталось попу Макару. В публике слышался смех, когда он с поповскою витиеватостью давал свое показание. Председатель принужден
был остановить проявление неуместного веселья.
— Ну, я скажу тебе, голубчик, по секрету, ты далеко пойдешь… Очень далеко. Теперь ваше время… да. Только помни старого сибирского
волка, исправника Полуянова: такова бывает превратность судьбы.
Был человек — и нет человека.
Шаркали по крыше тоскливые вьюги, за дверью на чердаке гулял-гудел ветер, похоронно
пело в трубе, дребезжали вьюшки, днем каркали вороны, тихими ночами с поля доносился заунывный вой
волков, — под эту музыку и росло сердце.
Один год сильно морозен
был, и стали в город заходить
волки с поля, то собаку зарежут, то лошадь испугают, пьяного караульщика заели, много суматохи
было от них!
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в доме, где всё
было новое, стены без обоев, с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке. Мать и вотчим жили в двух комнатах на улицу окнами, а я с бабушкой — в кухне, с одним окном на крышу. Из-за крыш черными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему селу, всегда у нас, в холодных комнатах, стоял жирный запах гари. Рано утром
волком выл гудок...