Неточные совпадения
Узнав все новости, Вронский с помощию лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить
к брату,
к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не
возвращаться до поздней ночи.
Юная особа, пленившая впервые мое сердце, каждый день ездила с сестрой и
братом в маленькой таратайке на уроки. Я отлично изучил время их проезда, стук колес по шоссе и звякание бубенцов.
К тому времени, когда им предстояло
возвращаться, я, будто случайно, выходил
к своим воротам или на мост. Когда мне удавалось увидеть розовое личико с каштановым локоном, выбивающимся из-под шляпки, уловить взгляд, поклон, благосклонную улыбку, это разливало радостное сияние на весь мой остальной день.
Возвращаюсь, однако,
к моему рассказу: по уходе подрядчика, между
братьями сейчас же начался спор, характеризующий, как мне кажется, не только их личные характеры, но даже звания, кои они носят.
— Случилось это, — отвечал Живин, встав уже со своего стула и зашагав по балкону… —
возвратилась она от
братьев, я пришел, разумеется,
к ним, чтобы наведаться об тебе; она, знаешь, так это ласково и любезно приняла меня, что я, разумеется, стал у них часто бывать, а там… слово за слово, ну, и натопленную печь раскалить опять нетрудно, — в сердчишке-то у меня опять прежний пламень вспыхнул, — она тоже, вижу, ничего: приемлет благосклонно разные мои ей заявления; я подумал: «Что, мол, такое?!» — пришел раз домой и накатал ей длиннейшее письмо: так и так, желаю получить вашу руку и сердце; ну, и получил теперь все оное!
Возвратившись к дому
брата, он сел на ближайший тротуарный столбик, присек огня и закурил трубку.
Досужев. Ну, прощай! Вперед будем знакомы! Захмелел,
брат! (Жмет Жадову руку.) Василий, манто! (Надевает шинель.) Ты меня строго не суди! Я человек потерянный. Постарайся быть лучше меня, коли можешь. (Идет
к двери и
возвращается.) Да! вот тебе еще мой совет. Может быть, с моей легкой руки, запьешь, так вина не пей, а пей водку. Вино нам не по карману, а водка,
брат, лучше всего: и горе забудешь, и дешево! Adieu! [Прощай! (франц.) — Ред.] (Уходит.)
Сколько раз впоследствии она говорила мне, что в год моего рождения ей было двадцать лет от роду. Посещения Веры Алексеевны, отличавшейся благословенным аппетитом, были до того часты, что у всех моих
братьев и сестер она считалась домашним человеком, так как незаметно приходила за четыре или пять верст и
к вечеру летней порой
возвращалась домой.
Игнатий принял
братьев в своих покоях, при чем находился и Чихачев, на племяннице которого был женат Павел Федорович. Они поговорили здесь вкратце потому, что надо было идти в трапезную
к братии. За трапезою в монастыре разговоры невозможны, но после трапезы до звона
к вечерне подробнее поговорили обо всем, что вспомянулось, затем офицеры должны были
возвратиться в лагерь.
Лучше, кажется, уже нельзя было отправить больного, как он отправлялся, и Павел Фермор в полном спокойствии
возвратился к своему полку в петергофский лагерь, а на третий день после проводов
брата поехал
к своей тетке, которая тогда проводила лето на даче близ Сергия, и там скоро получил неожиданное известие, как отменно уберегли на пароходе его
брата.
Павел Федорович подумал, что вот именно теперь
брат его совсем уже сошел с ума и галлюцинирует и зрением и слухом, но, по наведенным справкам, оказалось однако, что Николай Фермор говорит сущую правду. По крайней мере особливые люди, которым все надо видеть, — действительно видели, что император встретил Фермора в Нижнем Саду и довольно долго с ним разговаривал, два раза
к нему
возвращался, и обтер своим платком его лицо, и поцеловал его в лоб.
Брат горбун, раскинув в широком уме своем, тотчас вызвался требуемое поставить — и вышел. Вскоре
возвратился он и,
к удивлению инспектора и Петруся, принес три курицы, полхлеба и полон сапог пшеничной муки. Все это он, по художеству своему, секретно набрал у ближних спавших соседей; как же не во что было ему взять муки, так он — изобретательный ум! — разулся и полон сапог набрал ее. Все эти припасы отданы были стряпухе, готовившей ужин на все общество.
Как должна была огорчить ее смерть
брата, которого она страстно любила и который умер за нее, об этом и говорить нечего; но она не рыдала, не рвалась, как Марья Виссарионовна, а тихо и спокойно подошла и поцеловала усопшего; потом пошла было
к матери, но скоро
возвратилась: та с ней не хотела говорить.
— Домовитый же ты хозяин, отец Михаил, — сказал Патап Максимыч,
возвращаясь в гостиницу. —
К тебе учиться ездить нашему
брату.
Посланный застал Подозерова в городе и
возвратился к вечеру с двумя письмами: одним
к Ларе, другим —
к ее
брату.
С этим она, обойдя с огнем всю квартиру, распорядилась внести свои вещи в кабинет мужа, а сама наскоро умылась, сделала без всякой сторонней помощи довольно скромный туалет и, послав человека за новою каретой, присела у мужниного письменного стола и написала: «Я еду
к брату Григорию и через час
возвращусь. Если вы ранее меня
возвратитесь от княгини Казимиры, то распорядитесь избрать мне в вашей квартире уголок для моего приюта».
— Ничего, доедет… Только,
брат, вот что, — сурово обратился Сергей Андреевич
к Володе, — кнут пускай в дело пореже и назад
возвращайся через Басово, а не через Игнашкин Яр.
Но
возвратимся опять
к протесту Деревянной Трубки. Сделавшись модной личностью, обладатель забавного псевдонима стал выпускать периодически нечто вроде журнальца с виньеткой, изображавшей короткую трубку-носогрейку, до сих пор употребительную во Франции и между студентами, и между всяким деловым и бездельным людом. Журналец этот не пошел; через несколько месяцев история была забыта, а с ней и
братья Гонкур, которые, однако, продолжали неутомимо свою беллетристическую работу.
Она зажила светскою, совершенно отдельною от него жизнью, а он почувствовал себя, как это бывает в массе современных супружеств, более холостым, нежели до свадьбы. Он и повел холостую жизнь. Снова начались кутежи и попойки, снова
возвратился он
к компании своих временно покинутых собутыльников, в числе которых находился и
брат жены, Виктор Гарин, оплакавший было своего потерянного коновода, пошедшего стезей семейного человека.
— Хорошо, — сказал Ермак, — больше ты мне не нужен,
возвращайся к Кучуму и скажи ему, что мы идем
к нему в гости. Пусть принимает с честью, а то мы его угостим по-свойски из наших пищалей. Сам, чай, видел, как сыпятся от них с лошадей ваши
братья, что твой горох…
После погребения все
возвратились в дом Бирона на большой обед, на котором уже больше веселились, нежели скорбели. Казалось, все забыли печальное событие. Муж и ее
брат — только двое были сражены действительною скорбью. Он любил ее во все время супружества — это видно было из его обращения с ней. Огорченный потерей любимой жены и скучая невольным одиночеством, Густав Бирон стал подумывать о развлечениях боевой жизни, тем более что случай
к ним представился сам собою.
6 декабря адъютант Лазарев
возвратился из Варшавы со следующим письмом цесаревича
к брату его Николаю: «Твой адъютант, любезный Николай, по прибытии сюда, вручил мне твое письмо, которое я прочел с живейшею горечью и печалью.
Максим Яковлевич и Никита Григорьевич уехали на охоту в то самое утро, когда узнали, что в ночь было предупреждено нападение кочевников, и уже успокоились, получив известие, что Ермак с казаками
возвращается обратно. Поэтому
братья Ксении Яковлевны не знали о приглашении Ермака Тимофеевича
к ней в качестве знахаря.
Может статься, Владислав дал ей слово остаться верным России, убедить
брата возвратиться к своему долгу и просить прощения у Того, Кто в беспредельной доброте милует раскаявшихся преступников.
«Встал в восемь часов, читал Св. Писание, потом пошел
к должности (Пьер по совету благодетеля поступил на службу в один из комитетов),
возвратился к обеду, обедал один (у графини много гостей, мне неприятных), ел и пил умеренно и после обеда списывал пиесы для
братьев. Ввечеру сошел
к графине и рассказал смешную историю о Б., и только тогда вспомнил, что этого не должно было делать, когда все уже громко смеялись.
И потому Пьер был восхищен своим путешествием по именьям, и вполне
возвратился к тому филантропическому настроению, в котором он выехал из Петербурга, и писал восторженные письма своему наставнику-брату, как он называл великого мастера.