Неточные совпадения
Татьяна (
русская душою,
Сама не зная почему)
С ее холодною красою
Любила
русскую зиму,
На солнце иней в день морозный,
И сани, и зарею поздной
Сиянье розовых снегов,
И мглу крещенских вечеров.
По старине торжествовали
В их доме эти вечера:
Служанки со всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый год
Мужьев
военных и поход.
Это был один из тех баронов Р., которых очень много в
русской военной службе, все людей с сильнейшим баронским гонором, совершенно без состояния, живущих одним жалованьем и чрезвычайных служак и фрунтовиков.
Наконец, сам адмирал на самодельной шкуне «Хеда», с остальною партиею около сорока человек, прибыл тоже, едва избежав погони английского
военного судна, в устья Амура и по этой реке поднялся вверх до
русского поста Усть-Стрелки, на слиянии Шилки и Аргуни, и достиг Петербурга.
Русское падение и бесчестье способствовало
военным успехам Германии.
Польско-русский вопрос ставится и самими поляками и
русскими слишком внешне, в плане политическом, и решение его колеблется в зависимости от колебания политических настроений и
военных удач.
Три мои экспедиции в Сихотэ-Алинь были снаряжены на средства Приамурского отдела
Русского географического общества и на особые ассигнования из сумм
военного ведомства.
Во время крымской кампании несколько английских судов преследовали
русский военный корабль.
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с
военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы,
русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
А тут чувствительные сердца и начнут удивляться, как мужики убивают помещиков с целыми семьями, как в Старой Руссе солдаты
военных поселений избили всех
русских немцев и немецких
русских.
Он, между прочим, говорил, что не следует рассчитывать ни на какие интервенции и
военные насилия для свержения большевизма, а исключительно на духовный переворот внутри
русского народа.
Он был поляк и католик, но служил сначала в
русской военной службе, а затем по лесному ведомству, откуда и вышел в отставку «корпуса лесничих штабс — капитаном, с мундиром и пенсией».
Как объяснить, с точки зрения славянофильской философии
русской истории, возникновение огромной империи
военного типа и гипертрофии государства на счет свободной народной жизни?
Он работал в те еще «доисторические» времена, когда в Южном Сахалине не было дорог и
русское население, особенно
военное, было разбросано небольшими группами по всему югу.
Когда начались
военные действия, всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции; Кошанский читал их нам громогласно в зале. Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов: читались наперерыв
русские и иностранные журналы при неумолкаемых толках и прениях; всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему. Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное.
Недели через три после состояния приказа, вечером, Петр Михайлыч, к большому удовольствию капитана, читал историю двенадцатого года Данилевского […историю двенадцатого года Данилевского. — Имеется в виду книга
русского военного историка А.И.Михайловского-Данилевского (1790—1848) «Описание Отечественной войны в 1812 году».], а Настенька сидела у окна и задумчиво глядела на поляну, облитую бледным лунным светом. В прихожую пришел Гаврилыч и начал что-то бунчать с сидевшей тут горничной.
— Нисколько я вас не осуждаю, нисколько! Вы совсем другое дело; вы, как все
русские,
военный…
— Здравствуй, здравствуй, милый Алешенька, — говорила она, целуясь с братом. — Иди скорее к нам в столовую. Я тебя познакомлю с очень интересным человеком. Позвольте вам представить, Диодор Иванович, моего брата. Он только что окончил кадетский корпус и через месяц станет юнкером Александровского
военного училища. А это, Алеша, наш знаменитый
русский поэт Диодор Иванович Миртов. Его прелестные стихи часто появляются во всех прогрессивных журналах и газетах. Такое наслаждение читать их!
Потом поднимались тосты за всех
военных и штатских, за великую Россию, за победоносную армию, за
русское искусство и художество.
В Александровском училище нет даже и следов того, что в других
военных школах, особенно в привилегированных, называется «цуканьем» и состоит в грубом, деспотическом и часто даже унизительном обращении старшего курса с младшим: дурацкий обычай, собезьяненный когда-то, давным-давно, у немецких и дерптских студентов, с их буршами и фуксами, и обратившийся на
русской черноземной почве в тупое, злобное, бесцельное издевательство.
Еще в детстве его, в той специальной
военной школе для более знатных и богатых воспитанников, в которой он имел честь начать и кончить свое образование, укоренились в нем некоторые поэтические воззрения: ему понравились замки, средневековая жизнь, вся оперная часть ее, рыцарство; он чуть не плакал уже тогда от стыда, что
русского боярина времен Московского царства царь мог наказывать телесно, и краснел от сравнений.
Под конец, впрочем, беседа была несколько омрачена печальным известием, которое принес вновь прибывший господин, с лицом отчасти польского характера, в усах, и как бы похожий на отставного
военного, но на самом деле это был один из первоклассных
русских музыкальных талантов.
Были преступники и
военного разряда, не лишенные прав состояния, как вообще в
русских военных арестантских ротах.
В последних заговорах против
русского правительства многие из замешанных были
военные.
Опять пишут в Петербург и оттуда выходит решение перевести молодого человека в войска, стоящие на окраинах, в места, где войска находятся на
военном положении и где за отказ повиноваться можно расстрелять его, и где дело это может пройти незаметно, так как в далеком крае этом очень мало
русских и христиан, а большинство инородцы и магометане.
То же с судьями и прокурорами: судьи, обязанные судить и приговаривать преступников, ведут заседания так, чтобы оправдывать их, так что правительство
русское, для осуждения тех лиц, которых ему нужно осудить, уже никогда не подвергает их обыкновенным судам, а передает так называемому
военному суду, представляющему только подобие суда.
Так это сказано в
русском военном уставе и точно то же, хотя и другими словами, сказано во всех
военных уставах, как оно и не может быть иначе, потому что в сущности на этом обмане освобождения людей от повиновения богу или своей совести и замене этого повиновения повиновением случайному начальнику основано всё могущество войска и государства.
Во всех
военных уставах сказано теми или другими словами то, что сказано в
русском военном уставе следующими словами (§ 87...
Однажды слышит
русский пленный,
В горах раздался клик
военный:
«В табун, в табун!» Бегут, шумят;
Уздечки медные гремят,
Чернеют бурки, блещут брони,
Кипят оседланные кони,
К набегу весь аул готов,
И дикие питомцы брани
Рекою хлынули с холмов
И скачут по брегам Кубани
Сбирать насильственные дани.
Созидание Москвы и патриархальная неурядица московского уклада отзывались на худом народе крайне тяжело; под гнетом этой неурядицы создался неистощимый запас голутвенных, обнищалых и до конца оскуделых худых людишек, которые с замечательной энергией тянули к излюбленным
русским человеком украйнам, а в том числе и на восток, на Камень, как называли тогда Урал, где сибирская украйна представлялась еще со времен новгородских ушкуйников [Ушкуйники (от «ушкуй» — плоскодонная ладья с парусами и веслами) — дружины новгородцев в XI–XV вв., отправлявшиеся по речным и североморским путям с торговыми и
военными целями.
— Ну, если, граф, вы непременно этого хотите, то, конечно, я должен… я не могу отказать вам. Уезжайте же скорее отсюда, господин Данвиль; советую вам быть вперед осторожнее: император никогда не любил шутить
военной дисциплиною, а теперь сделался еще строже. Говорят, он беспрестанно сердится; эти проклятые
русские выводят его из терпения. Варвары! и не думают о мире! Как будто бы война должна продолжаться вечно. Прощайте, господа!
— Понимаю: вы метите в начальники
русских гвериласов. Но ведь и тут надобен некоторый навык и
военные познания; а вы…
В тысяче политических книжонок наперерыв доказывали, что мы никогда не были победителями, что за нас дрался холод, что французы нас всегда били, и благодаря нашему смирению и
русскому обычаю — верить всему печатному, а особливо на французском языке — эти письменные ополчение против нашей
военной славы начинали уже понемножку находить отголоски в гостиных комнатах большого света.
Вершинин. Да-с… Но мне кажется, все равно, что штатский, что
военный, одинаково неинтересно, по крайней мере в этом городе. Все равно! Если послушать здешнего интеллигента, штатского или
военного, то с женой он замучился, с домом замучился, с имением замучился, с лошадьми замучился…
Русскому человеку в высшей степени свойствен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко? Почему?
На другой день после взятия каланчей турки привели в ужас
русских, напав на них в то время, как они отдыхали после обеда — «обычай, которому мы не изменяли ни дома, ни в стане
военном», — по замечанию историка.
Такие же точно отношения
русское правительство до Петра наблюдало и с другими иноземцами, не
военными.
На вопрос о причине замедления инженеры отвечали, что в Вене никак не ожидали такого раннего похода
русских войск и что
русский посланник при цесарском дворе, Кузьма Нефимонов, ничего им не говорил и сам ничего не знал о ходе
военных действий.
Считая, вероятно, для сына, предназначаемого в
военную службу, мое товарищество полезным, хотя бы в видах практики в
русском языке, полковник сперва упросил Крюммера отпускать меня в гостиницу в дни, когда сам приезжал и брал к себе сына, а затем, узнавши, что изо всей школы на время двухмесячных каникул я один останусь в ней по отдаленности моих родителей, он упросил Крюммера отпустить меня к ним вместе с сыном.
— Милютин Дмитрий Алексеевич (1816–1912) —
русский военный и государственный деятель; с 1861 г. по 1881 г.
военный министр.
Старые посетители любили рассказывать о легендарном побоище между
русскими военными матросами, уволенными в запас с какого-то крейсера, и английскими моряками.
Едва только кончилась беспримерная в летописях мира борьба, в которой
русская доблесть и верность стояла против соединенных усилий могущественных держав Запада, вспомоществуемых наукою, искусством, богатством средств, опытностию на морях и всею их
военного и гражданскою организацией, — едва кончилась эта внешняя борьба под
русскою Троею — Севастополем, как началась новая борьба — внутренняя — с пороками и злоупотреблениями, скрывавшимися доселе под покровом тайны в стенах канцелярий и во мраке судейских архивов.
Так являются во время Петра книга «О причинах, какие имел он к начатию войны со шведами», «Правда воли монаршей о наследовании престола», множество регламентов, специальных книг по части инженерной, артиллерийской, морской и пр., наконец, «Ведомости», в которых в первый раз
русские увидали всенародное объявление событий
военных и политических.
— На современность нам смотреть нечего, — отвечал другой: — мы живем вне современности, но евреи прескверные строители, а наши инженеры и без того гадко строят. А вот война…
военное дело тоже убыточно, и чем нам лить на полях битвы
русскую кровь, гораздо бы лучше поливать землю кровью жидовскою.
Но не могли жиды задарить только одного графа Мордвинова, который был хоть и не богат, да честен, и держался насчет жидов таких мыслей, что если они живут на
русской земле, то должны одинаково с
русскими нести все тягости и служить в
военной службе.
Говорить здесь любили о материях важных, и один раз тут при мне шла замечательная речь о министрах и царедворцах, причем все тогдашние вельможи были подвергаемы очень строгой критике; но вдруг усилием одного из иереев был выдвинут и высокопревознесен Николай Семенович Мордвинов, который «один из всех» не взял денег жидов и настоял на призыве евреев к
военной службе, наравне со всеми прочими податными людьми в
русском государстве.
Через несколько минут входит опять тот же ординарец и говорит: „Извините, ваше высокопревосходительство, раненый офицер неотступно требует доложить вам, что он страдает от раны, и ждать не может, и не верит, чтоб
русский военный министр заставил дожидаться
русского раненого офицера“.
Надобно видеть
русского крестьянина перед судом, чтобы вполне понять его положение, надобно видеть его убитое лицо, его пугливый, испытующий взор, чтобы понять, что это военнопленный перед
военным советом, путник перед шайкою разбойников. С первого взгляда заметно, что жертва не имеет ни малейшего доверия к этим враждебным, безжалостным, ненасытным грабителям, которые допрашивают, терзают и обирают его. Он знает, что если у него есть деньги, то он будет прав, если нет — виноват.
Обязанности директора канцелярии были очень большие и чрезвычайно разносторонние. По взятии Варшавы, тут сосредоточивалась и
военная, и гражданская переписка по всему Царству Польскому; он должен был восстановить
русское правление вместо революционного; привести в известность статьи доходов и образовать правильный приход и обращение финансов. Вообще требовалось организовать дело, которое после
военного разгрома представляло обыкновенный в таких случаях хаос.
При нас, как ни горячился Ивашин,
русские чиновники
военного министерства все получали за выслугу 35 лет 150–200 р. пенсии, а чиновники Царства Польского из поляков по той же должности получали за выслугу 25 лет по 6.000 злотых эмеритального пенсиона.
Несколько мгновений спустя Кузьма Васильевич уже знал, что ее звали Эмилией Карловной, что она была родом из Риги, а в Николаев приехала погостить к своей тетеньке, которая тоже была из Риги, что ее папенька также служил в
военной службе, но умер «от груди»; что у тетеньки была кухарка из
русских, очень хорошая и дешевая, только без паспорта, и что самая та кухарка в самый тот день их обокрала и сбежала неизвестно куда.
Более общим вопросом был вопрос о том, как встретить и перенести будущую
русскую революцию образованному и
военному сословию.