Неточные совпадения
Не ригой, не амбарами,
Не кабаком, не мельницей,
Как часто на Руси,
Село кончалось низеньким
Бревенчатым строением
С железными решетками
В окошках небольших.
За тем этапным
зданиемШирокая дороженька,
Березками обставлена,
Открылась тут как тут.
По будням малолюдная,
Печальная и тихая,
Не та она теперь!
На площади сосредоточиваются каменные
здания,
в которых помещаются общественные заведения, как-то: присутственные места и всевозможные манежи — для обучения гимнастике, фехтованию и пехотному строю, для принятия пищи, для общих коленопреклонений и проч.
Приметив на самом выезде из города полуразвалившееся
здание,
в котором некогда помещалась инвалидная команда, он устроил
в нем сходбища, на которые по ночам собирался весь так называемый глуповский бомонд.
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции документ сей
в себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять
в соображение, что никакое
здание, хотя бы даже то был куриный хлев, разом не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на бога!
Но летописец, очевидно, и
в свою очередь, забывает, что
в том-то, собственно, и заключается замысловатость человеческих действий, чтобы сегодня одно
здание на"песце"строить, а завтра, когда оно рухнет, зачинать новое
здание на том же"песце"воздвигать.
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели
в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз уже
в свою бытность
в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие
в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока все трое дошли до
здания Старого Университета.
Но, прочтя потом историю церкви католического писателя и историю церкви православного писателя и увидав, что обе церкви, непогрешимые по сущности своей, отрицают одна другую, он разочаровался и
в Хомяковском учении о церкви, и это
здание рассыпалось таким же прахом, как и философские постройки.
— Но все же таки… но как же таки… как же запропастить себя
в деревне? Какое же общество может быть между мужичьем? Здесь все-таки на улице попадется навстречу генерал или князь. Захочешь — и сам пройдешь мимо каких-нибудь публичных красивых
зданий, на Неву пойдешь взглянуть, а ведь там, что ни попадется, все это или мужик, или баба. За что ж себя осудить на невежество на всю жизнь свою?
Сам же он во всю жизнь свою не ходил по другой улице, кроме той, которая вела к месту его службы, где не было никаких публичных красивых
зданий; не замечал никого из встречных, был ли он генерал или князь;
в глаза не знал прихотей, какие дразнят
в столицах людей, падких на невоздержанье, и даже отроду не был
в театре.
— Да я и строений для этого не строю; у меня нет
зданий с колоннами да фронтонами. Мастеров я не выписываю из-за границы. А уж крестьян от хлебопашества ни за что не оторву. На фабриках у меня работают только
в голодный год, всё пришлые, из-за куска хлеба. Этаких фабрик наберется много. Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, то увидишь — всякая тряпка пойдет
в дело, всякая дрянь даст доход, так что после отталкиваешь только да говоришь: не нужно.
Во взаимных услугах они дошли наконец до площади, где находились присутственные места: большой трехэтажный каменный дом, весь белый, как мел, вероятно для изображения чистоты душ помещавшихся
в нем должностей; прочие
здания на площади не отвечали огромностию каменному дому.
Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал
в червонное золото там и там желтевшие груши, и тут же среди их чернело висевшее на стене
здания или на древесном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением
в огне.
Так облачный эффект, причудливо построенный солнечными лучами, проникает
в симметрическую обстановку казенного
здания, лишая ее банальных достоинств; глаз видит и не узнает помещения: таинственные оттенки света среди убожества творят ослепительную гармонию.
Все было то же кругом; так же нерушимо
в подробностях и
в общем впечатлении, как пять лет назад, лишь гуще стала листва молодых вязов; ее узор на фасаде
здания сдвинулся и разросся.
Это было длинное деревянное почерневшее
здание,
в котором, несмотря на поздний час, еще светились огни и замечалось некоторое оживление.
Плывущей своей походкой этот важный человек переходил из одного
здания в другое, каменное лицо его было неподвижно, только чуть-чуть вздрагивали широкие ноздри монгольского носа и сокращалась брезгливая губа, но ее движение было заметно лишь потому, что щетинились серые волосы
в углах рта.
Это впечатление спутанного хоровода, ленивой, но мощной толкотни, усиливали игрушечные фигурки людей, осторожно шагавших между
зданий, по изогнутым путям; людей было немного, и лишь редкие из них торопливо разбегались
в разных направлениях, большинство же вызывало мысль о заплутавшихся, ищущих.
Сотни маляров торопливо мазали длинными кистями фасады
зданий, акробатически бесстрашно покачиваясь высоко
в воздухе, подвешенные на веревках, которые издали казались тоненькими нитками.
Можно думать, что красивенькие
здания намеренно построены на унылом поле, о́бок с бедной и грязной слободой, уродливо безличные жилища которой скучно рассеяны по песку, намытому Волгой и Окой, и откуда
в хмурые дни, когда с Волги дул горячий «низовой» ветер, летела серая, колючая пыль.
В глубине двора возвышалось длинное, ушедшее
в землю кирпичное
здание, оно было или хотело быть двухэтажным, но две трети второго этажа сломаны или не достроены. Двери, широкие, точно ворота, придавали нижнему этажу сходство с конюшней;
в остатке верхнего тускло светились два окна, а под ними,
в нижнем, квадратное окно пылало так ярко, как будто за стеклом его горел костер.
Он остановился, указывая рукою вдаль, налево, на вспухшее среди поля красное
здание казармы артиллеристов и старые, екатерининские березы по краям шоссе
в Москву.
Очень пыльно было
в доме, и эта пыльная пустота, обесцвечивая мысли, высасывала их. По комнатам, по двору лениво расхаживала прислуга, Клим смотрел на нее, как смотрят из окна вагона на коров вдали,
в полях. Скука заплескивала его, возникая отовсюду, от всех людей,
зданий, вещей, от всей массы города, прижавшегося на берегу тихой, мутной реки. Картины выставки линяли, забывались, как сновидение, и думалось, что их обесцвечивает, поглощает эта маленькая, сизая фигурка царя.
Мягкими увалами поле, уходя вдаль, поднималось к дымчатым облакам; вдали снежными буграми возвышались однообразные конусы лагерных палаток, влево от них на темном фоне рощи двигались ряды белых, игрушечных солдат, а еще левее возвышалось
в голубую пустоту между облаков очень красное на солнце кирпичное
здание, обложенное тоненькими лучинками лесов, облепленное маленькими, как дети, рабочими.
По панелям, смазанным жидкой грязью, люди шагали чрезмерно торопливо и были неестественно одноцветны. Каменные и тоже одноцветные серые дома, не разъединенные заборами, тесно прижатые один к другому, являлись глазу как единое и бесконечное
здание. Его нижний этаж, ярко освещенный, приплюснут к земле и вдавлен
в нее, а верхние, темные, вздымались
в серую муть, за которой небо не чувствовалось.
Самгин очутился на площади, по которой аккуратно расставлены тяжелые
здания, почти над каждым из них,
в сизых облаках, сиял собственный кусок голубого неба — все это музеи.
Самгин побежал, ощущая, что земля подпрыгивает под ним,
в то же время быстро подвигая к нему разрушающееся
здание.
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но
в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и
в одной из улиц города,
в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое
здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином
в два окна.
Когда он вышел из дома на площадь, впечатление пустоты исчезло, сквозь тьму и окаменевшие
в ней деревья Летнего сада видно было тусклое пятно белого
здания, желтые пятна огней за Невой.
Началось это с того, что однажды, опоздав на урок, Клим Самгин быстро шагал сквозь густую муть февральской метели и вдруг, недалеко от желтого
здания гимназии, наскочил на Дронова, — Иван стоял на панели, держа
в одной руке ремень ранца, закинутого за спину, другую руку, с фуражкой
в ней, он опустил вдоль тела.
На улице люди быстро разделились, большинство, не очень уверенно покрикивая ура, пошло встречу музыке, меньшинство быстро двинулось направо, прочь от дворца, а люди
в ограде плотно прижались к стенам
здания, освободив пред дворцом пространство, покрытое снегом, истоптанным
в серую пыль.
Была
в этой фразе какая-то внешняя правда, одна из тех правд, которые он легко принимал, если находил их приятными или полезными. Но здесь, среди болот, лесов и гранита, он видел чистенькие города и хорошие дороги, каких не было
в России, видел прекрасные
здания школ, сытый скот на опушках лесов; видел, что каждый кусок земли заботливо обработан, огорожен и всюду упрямо трудятся, побеждая камень и болото, медлительные финны.
Клим Самгин подумал: упади она, и погибнут сотни людей из Охотного ряда, из Китай-города, с Ордынки и Арбата, замоскворецкие люди из пьес Островского. Еще большие сотни,
в ужасе пред смертью, изувечат, передавят друг друга. Или какой-нибудь иной ужас взорвет это крепко спрессованное тело, и тогда оно, разрушенное, разрушит все вокруг, все
здания, храмы, стены Кремля.
Пред ним снова встал сизый, точно голубь, человечек на фоне льдистых стекол двери балкона. Он почувствовал что-то неприятно аллегорическое
в этой фигурке, прилепившейся, как бездушная, немая деталь огромного
здания, высоко над массой коленопреклоненных, восторженно ревущих людей. О ней хотелось забыть, так же как о Лидии и о ее муже.
Несколько секунд Клим не понимал видимого. Ему показалось, что голубое пятно неба, вздрогнув, толкнуло стену и, увеличиваясь над нею, начало давить, опрокидывать ее. Жерди серой деревянной клетки,
в которую было заключено огромное
здание, закачались, медленно и как бы неохотно наклоняясь
в сторону Клима, обнажая стену, увлекая ее за собою; был слышен скрип, треск и глухая, частая дробь кирпича, падавшего на стремянки.
Да, тяжелый город, скучный, и есть
в нем —
в зданиях и
в людях — что-то угнетающе напряженное.
Дойдя до конца проспекта, он увидал, что выход ко дворцу прегражден двумя рядами мелких солдат. Толпа придвинула Самгина вплоть к солдатам, он остановился с края фронта, внимательно разглядывая пехотинцев, очень захудалых, несчастненьких. Было их, вероятно, меньше двух сотен, левый фланг упирался
в стену
здания на углу Невского, правый —
в решетку сквера. Что они могли сделать против нескольких тысяч людей, стоявших на всем протяжении от Невского до Исакиевской площади?
—
В закоулке, между монастырем и
зданием судебных установлений, какой-то барин,
в пальто необыкновенного покроя, ругал Витте и убеждал рабочих, что бумажный рубль «христиански нравственная форма денег», именно так и говорил…
Самгин присоединился к толпе рабочих, пошел
в хвосте ее куда-то влево и скоро увидал приземистое
здание Биржи, а около нее и у моста кучки солдат, лошадей. Рабочие остановились, заспорили: будут стрелять или нет?
«Германия — прежде всего Пруссия. Апофеоз культуры неумеренных потребителей пива.
В Париже, сопоставляя Нотр Дам и Тур д’Эйфель, понимаешь иронию истории, тоску Мопассана, отвращение Бодлера, изящные сарказмы Анатоля Франса.
В Берлине ничего не надо понимать, все совершенно ясно сказано
зданием рейхстага и “Аллеей Победы”. Столица Пруссии — город на песке, нечто вроде опухоли на боку Германии, камень
в ее печени…»
В лучшем случае они служат лепкой на фасаде воздвигаемого
здания, но так как
здание еще только воздвигается, то…
Оформилась она не скоро,
в один из ненастных дней не очень ласкового лета. Клим лежал на постели, кутаясь
в жидкое одеяло, набросив сверх его пальто. Хлестал по гулким крышам сердитый дождь, гремел гром, сотрясая
здание гостиницы,
в щели окон свистел и фыркал мокрый ветер.
В трех местах с потолка на пол равномерно падали тяжелые капли воды, от которой исходил запах клеевой краски и болотной гнили.
— Домой пошел, — едва отвечала она, вглядываясь
в здания противоположного берега.
Оттого она не снесла бы понижения ни на волос признанных ею достоинств; всякая фальшивая нота
в его характере или уме произвела бы потрясающий диссонанс. Разрушенное
здание счастья погребло бы ее под развалинами, или, если б еще уцелели ее силы, она бы искала…
Прошло пять лет. Многое переменилось и на Выборгской стороне: пустая улица, ведущая к дому Пшеницыной, обстроилась дачами, между которыми возвышалось длинное, каменное, казенное
здание, мешавшее солнечным лучам весело бить
в стекла мирного приюта лени и спокойствия.
И сама история только
в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается с силами, работает, гомозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они — тут бы хоть сама история отдохнула: нет, опять появились тучи, опять
здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Не остановятся ясные дни, бегут — и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка.
У одного забота: завтра
в присутственное место зайти, дело пятый год тянется, противная сторона одолевает, и он пять лет носит одну мысль
в голове, одно желание: сбить с ног другого и на его падении выстроить
здание своего благосостояния.
Он благоговейно ужасался, чувствуя, как приходят
в равновесие его силы и как лучшие движения мысли и воли уходят туда,
в это
здание, как ему легче и свободнее, когда он слышит эту тайную работу и когда сам сделает усилие, движение, подаст камень, огня и воды.
Райский еще «серьезнее» занялся хождением
в окрестности, проникал опять
в старые
здания, глядел, щупал, нюхал камни, читал надписи, но не разобрал и двух страниц данных профессором хроник, а писал русскую жизнь, как она снилась ему
в поэтических видениях, и кончил тем, что очень «серьезно» написал шутливую поэму, воспев
в ней товарища, написавшего диссертацию «о долговых обязательствах» и никогда не платившего за квартиру и за стол хозяйке.
Вообще мы старались быть любезны с гостями, показывали им, после завтрака, картинки и, между прочим,
в книге Зибольда изображение японских видов: людей,
зданий, пейзажей и прочего.
Утро. Солнце блещет, и все блещет с ним. Какие картины вокруг! Какая жизнь, суматоха, шум! Что за лица! Какие языки! Кругом нас острова, все
в зелени; прямо, за лесом мачт, на возвышенностях, видны городские
здания.