Неточные совпадения
«Там видно
будет», сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат на голубой шелковой подкладке, закинул
кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
Алексей Александрович вздохнул и помолчал. Она тревожно играла
кистями халата, взглядывая на него с тем мучительным чувством физического отвращения к нему, за которое она упрекала себя, но которого не могла преодолеть. Она теперь желала только одного —
быть избавленною от его постылого присутствия.
Анна
была не в лиловом, как того непременно хотела Кити, а в черном, низко срезанном бархатном платье, открывавшем ее точеные, как старой слоновой кости, полные плечи и грудь и округлые руки с тонкою крошечною
кистью.
В маленьком грязном нумере, заплеванном по раскрашенным пано стен, за тонкою перегородкой которого слышался говор, в пропитанном удушливым запахом нечистот воздухе, на отодвинутой от стены кровати лежало покрытое одеялом тело. Одна рука этого тела
была сверх одеяла, и огромная, как грабли,
кисть этой руки непонятно
была прикреплена к тонкой и ровной от начала до средины длинной цевке. Голова лежала боком на подушке. Левину видны
были потные редкие волосы на висках и обтянутый, точно прозрачный лоб.
Анна шла, опустив голову и играя
кистями башлыка. Лицо ее блестело ярким блеском; но блеск этот
был не веселый, — он напоминал страшный блеск пожара среди темной ночи. Увидав мужа, Анна подняла голову и, как будто просыпаясь, улыбнулась.
Всё это знал Левин, и ему мучительно, больно
было смотреть на этот умоляющий, полный надежды взгляд и на эту исхудалую
кисть руки, с трудом поднимающуюся и кладущую крестное знамение на тугообтянутый лоб, на эти выдающиеся плечи и хрипящую пустую грудь, которые уже не могли вместить в себе той жизни, о которой больной просил.
По небу, изголуба-темному, как будто исполинскою
кистью наляпаны
были широкие полосы из розового золота; изредка белели клоками легкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольстительный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам травы и чуть дотрогивался до щек.
Бурсаки вдруг преобразились: на них явились, вместо прежних запачканных сапогов, сафьянные красные, с серебряными подковами; шаровары шириною в Черное море, с тысячью складок и со сборами, перетянулись золотым очкуром; [Очкур — шнурок, которым затягивали шаровары.] к очкуру прицеплены
были длинные ремешки, с
кистями и прочими побрякушками, для трубки.
Тогда
было в ней что-то неконченное, недовершенное, теперь это
было произведение, которому художник дал последний удар
кисти.
Нахмурив брови, мальчик вскарабкался на табурет, зачерпнул длинной ложкой горячей жижи (сказать кстати, это
был суп с бараниной) и плеснул на сгиб
кисти. Впечатление оказалось не слабым, но слабость от сильной боли заставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел к Бетси, заложив горящую руку в карман штанишек.
Высокая соболья шапка с золотыми
кистями была надвинута на его сверкающие глаза.
Он, однако, изумился, когда узнал, что приглашенные им родственники остались в деревне. «Чудак
был твой папа́ всегда», — заметил он, побрасывая
кистями своего великолепного бархатного шлафрока, [Шлафрок — домашний халат.] и вдруг, обратясь к молодому чиновнику в благонамереннейше застегнутом вицмундире, воскликнул с озабоченным видом: «Чего?» Молодой человек, у которого от продолжительного молчания слиплись губы, приподнялся и с недоумением посмотрел на своего начальника.
— Ну — здравствуйте! — обратился незначительный человек ко всем. Голос у него звучный, и
было странно слышать, что он звучит властно. Половина
кисти левой руки его
была отломлена, остались только три пальца: большой, указательный и средний. Пальцы эти слагались у него щепотью, никоновским крестом. Перелистывая правой рукой узенькие страницы крупно исписанной книги, левой он непрерывно чертил в воздухе затейливые узоры, в этих жестах
было что-то судорожное и не сливавшееся с его спокойным голосом.
С плеч ее по руке до
кисти струилась легкая ткань жемчужного цвета, кожа рук, просвечивая сквозь нее, казалась масляной. Она
была несравнимо красивее Лидии, и это раздражало Клима. Раздражал докторальный и деловой тон ее, книжная речь и то, что она,
будучи моложе Веры Петровны лет на пятнадцать, говорила с нею, как старшая.
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он
был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на
кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
В десятке шагов от решетки на булыжнике валялась желтенькая дамская перчатка, пальцы ее
были сложены двухперстным крестом; это воскресило в памяти Самгина отрубленную
кисть руки на снегу.
Клим пораженно провожал глазами одну из телег. На нее
был погружен лишний человек, он лежал сверх трупов, аккуратно положенных вдоль телеги, его небрежно взвалили вкось, почти поперек их, и он высунул из-под брезента голые, разномерные руки; одна
была коротенькая, торчала деревянно и растопырив пальцы звездой, а другая — длинная, очевидно, сломана в локтевом сгибе; свесившись с телеги, она свободно качалась, и
кисть ее, на которой не хватало двух пальцев,
была похожа на клешню рака.
Один из них
был важный: седовласый, вихрастый, с отвисшими щеками и все презирающим взглядом строго выпученных мутноватых глаз человека, утомленного славой. Он великолепно носил бархатную визитку, мягкие замшевые ботинки; под его подбородком бульдога завязан пышным бантом голубой галстух; страдая подагрой, он ходил так осторожно, как будто и землю презирал.
Пил и
ел он много, говорил мало, и, чье бы имя ни называли при нем, он, отмахиваясь тяжелой, синеватой
кистью руки, возглашал барским, рокочущим басом...
Он понимал, что обыск не касается его, чувствовал себя спокойно, полусонно. У двери в прихожую сидел полицейский чиновник, поставив шашку между ног и сложив на эфесе очень красные
кисти рук, дверь закупоривали двое неподвижных понятых. В комнатах, позванивая шпорами, рылись жандармы, передвигая мебель, снимая рамки со стен; во всем этом для Самгина не
было ничего нового.
Было уже темно, когда вбежала Лидия, а Макаров ввел под руку Диомидова. Самгину показалось, что все в комнате вздрогнуло и опустился потолок. Диомидов шагал прихрамывая,
кисть его левой руки
была обернута фуражкой Макарова и подвязана обрывком какой-то тряпки к шее. Не своим голосом он говорил, задыхаясь...
Комната наполнилась шумом отодвигаемых стульев, в углу вспыхнул огонек спички, осветив
кисть руки с длинными пальцами, испуганной курицей заклохтала какая-то барышня, — Самгину
было приятно смятение, вызванное его словами. Когда он не спеша, готовясь рассказать страшное, обошел сад и двор, — из флигеля шумно выбегали ученики Спивак; она, стоя у стола, звенела абажуром, зажигая лампу, за столом сидел старик Радеев, барабаня пальцами, покачивая головой.
Был он мохнатенький, носил курчавую бородку, шея его
была расшита колечками темных волос, и даже на
кистях рук, на сгибах пальцев росли кустики темной шерсти.
По площади ползали окровавленные люди, другие молча подбирали их, несли куда-то; валялось много шапок, галош; большая серая шаль лежала комом, точно в ней
был завернут ребенок, а около ее, на снеге — темная
кисть руки вверх ладонью.
А Гапон проскочил в большую комнату и забегал, заметался по ней. Ноги его подгибались, точно вывихнутые, темное лицо судорожно передергивалось, но глаза
были неподвижны, остеклели. Коротко и неумело обрезанные волосы на голове висели неровными прядями, борода подстрижена тоже неровно. На плечах болтался измятый старенький пиджак, и рукава его
были так длинны, что покрывали
кисти рук. Бегая по комнате, он хрипло выкрикивал...
Среднего роста, он
был не толст, но кости у него широкие и одет он во все толстое. Руки тяжелые, неловкие, они прятались в карманы, под стол, как бы стыдясь широты и волосатости
кистей. Оказалось, что он изъездил всю Россию от Астрахани до Архангельска и от Иркутска до Одессы, бывал на Кавказе, в Финляндии.
На семнадцатом году своей жизни Клим Самгин
был стройным юношей среднего роста, он передвигался по земле неспешной, солидной походкой, говорил не много, стараясь выражать свои мысли точно и просто, подчеркивая слова умеренными жестами очень белых рук с длинными
кистями и тонкими пальцами музыканта.
Летний дождь шумно плескал в стекла окон, трещал и бухал гром, сверкали молнии, освещая стеклянную пыль дождя; в пыли подпрыгивала черная крыша с двумя гончарными трубами, — трубы
были похожи на воздетые к небу руки без
кистей. Неприятно теплая духота наполняла зал, за спиною Самгина у кого-то урчало в животе, сосед с левой руки после каждого удара грома крестился и шептал Самгину, задевая его локтем...
Когда Самгин выбежал на двор, там уже суетились люди, — дворник Панфил и полицейский тащили тяжелую лестницу, верхом на крыше сидел, около трубы, Безбедов и рубил тес. Он
был в одних носках, в черных брюках, в рубашке с накрахмаленной грудью и с незастегнутыми обшлагами; обшлага мешали ему, ерзая по рукам от
кисти к локтям; он вонзил топор в крышу и, обрывая обшлага, заревел...
Трехпалая
кисть его руки, похожая на рачью клешню, болталась над столом, возбуждая чувство жуткое и брезгливое. Неприятно
было видеть плоское да еще стертое сумраком лицо и на нем трещинки, в которых неярко светились хмельные глаза. Возмущал самоуверенный тон, возмущало явное презрение к слушателям и покорное молчание их.
Он взвизгивал и точно читал заголовки конспекта, бессвязно выкрикивая их. Руки его
были коротки сравнительно с туловищем, он расталкивал воздух локтями, а
кисти его болтались, как вывихнутые. Кутузов, покуривая, негромко, неохотно и кратко возражал ему. Клим не слышал его и досадовал — очень хотелось знать, что говорит Кутузов. Многогласие всегда несколько притупляло внимание Самгина, и он уже не столько следил за словами, сколько за игрою физиономий.
Руки у него
были не по фигуре длинные, а
кисти их некрасиво плоски.
— Необходимо? — повторил он медленно, вперяя удивленный взгляд в ее спину. Но там
были только две
кисти мантильи.
На нем
был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без
кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него.
— Нет, Семен Семеныч, выше этого сюжета не может выбрать живописец. Это не вертушка, не кокетка: она достойна
была бы вашей
кисти: это идеал строгой чистоты, гордости; это богиня, хоть олимпийская… но она в вашем роде, то
есть — не от мира сего!
Ему пришла в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна
быть предметом мысли, анализа, пера или
кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня,
будут красками и колоритом… картина
будет верна…»
Он схватил
кисть и жадными, широкими глазами глядел на ту Софью, какую видел в эту минуту в голове, и долго, с улыбкой мешал краски на палитре, несколько раз готовился дотронуться до полотна и в нерешительности останавливался, наконец провел
кистью по глазам, потушевал, открыл немного веки. Взгляд у ней стал шире, но
был все еще покоен.
А плечи у ней
были белы и круглы, так что Райский находил их не совсем недостойными
кисти.
— Бедная Наташа! — со вздохом отнесся он, наконец, к ее памяти, глядя на эскиз. — Ты и живая
была так же бледно окрашена в цвета жизни, как и на полотне моей
кистью, и на бумаге пером! Надо переделать и то, и другое! — заключил он.
— О, какая красота! — шептал он в умилении. — Она кстати заснула. Да, это
была дерзость рисовать ее взгляд, в котором улеглась вся ее драма и роман. Здесь сам Грёз положил бы
кисть.
Руки у него длинные,
кисти рук большие, правильные и цепкие. Взгляд серых глаз
был или смелый, вызывающий, или по большей части холодный и ко всему небрежный.
«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета
кистью? — вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, „в портрете
есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и рук“, — думал он. А портрета Веры нет; ужели он уедет без него!.. Теперь ничто не мешает, страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и роман: перед глазами
будет она, как живая…
Все четверо полномочные
были в широких мантиях из богатой, толстой, шелковой с узорами материи, которая едва сжималась в складки; рукава у
кисти были чрезвычайно широкие, спереди, от самого подбородка до пояса, висел из той же материи нагрудник; под мантией обыкновенный халат и юбка, конечно шелковые же.
Сегодня я проехал мимо полыньи: несмотря на лютый мороз, вода не мерзнет, и облако черного пара, как дым, клубится над ней. Лошади храпят и пятятся. Ямщик франт попался, в дохе, в шапке с
кистью, и везет плохо. Лицо у него нерусское. Вообще здесь смесь в народе. Жители по Лене состоят и из крестьян, и из сосланных на поселение из разных наций и сословий; между ними
есть и жиды, и поляки,
есть и из якутов. Жидов здесь любят: они торгуют, дают движение краю.
Гостей посадили за стол и стали потчевать чаем, хлебом, сухарями и ромом. Потом завязалась с ними живая письменная беседа на китайском языке. Они так проворно писали, что глаза не
поспевали следить за
кистью.
Но время взяло свое, и японцы уже не те, что
были сорок, пятьдесят и более лет назад. С нами они
были очень любезны; спросили об именах, о чинах и должностях каждого из нас и все записали, вынув из-за пазухи складную железную чернильницу, вроде наших старинных свечных щипцов. Там
была тушь и
кисть. Они ловко владеют
кистью. Я попробовал
было написать одному из оппер-баниосов свое имя
кистью рядом с японскою подписью — и осрамился: латинских букв нельзя
было узнать.
На них, сверх черной кофты из льняной материи и длинного шелкового халата,
были еще цветные шелковые же юбки с разрезанными боками и шелковыми
кистями.
Она
была под балдахином из темной шерстяной материи, висевшей тяжелыми фестонами, с
кистями и бахромой.
Тот
был в своем новом полосатом шелковом халатике, которого никогда еще не видал у него Митя, подпоясанном шелковым же шнурком с
кистями.
В
кистях рук, он чувствовал это,
были судороги.
Тут же можно
было видеть серебристо-белые пушки ломоноса с мелкими листьями на длинных черешках, отходящих в сторону от стебля; крупный раскидистый гречишник, обладающий изумительной способностью приспосабливаться и процветать во всякой обстановке, изменяя иногда свой внешний вид до неузнаваемости; особый вид астры, растущей всегда быстро, и высокую веронику, выдающую себя большим ростом и соцветием из белых колосовидных
кистей.