Неточные совпадения
Скотинин. Да с ним
на роду вот что случилось. Верхом
на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик
был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый
конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать,
есть ли
на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
Скотинин. Суженого
конем не объедешь, душенька! Тебе
на свое счастье грех пенять. Ты
будешь жить со мною припеваючи. Десять тысяч твоего доходу! Эко счастье привалило; да я столько родясь и не видывал; да я
на них всех свиней со бела света выкуплю; да я, слышь ты, то сделаю, что все затрубят: в здешнем-де околотке и житье одним свиньям.
В это время к толпе подъехала
на белом
коне девица Штокфиш, сопровождаемая шестью пьяными солдатами, которые вели взятую в плен беспутную Клемантинку. Штокфиш
была полная белокурая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и с пухлыми, словно вишни, губами. Толпа заволновалась.
— В первый раз, как я увидел твоего
коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все мне опостылело:
на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно
было мне
на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я
на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
— А вот так: несмотря
на запрещение Печорина, она вышла из крепости к речке.
Было, знаете, очень жарко; она села
на камень и опустила ноги в воду. Вот Казбич подкрался — цап-царап ее, зажал рот и потащил в кусты, а там вскочил
на коня, да и тягу! Она между тем успела закричать; часовые всполошились, выстрелили, да мимо, а мы тут и подоспели.
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека
был бы мне тягостен: я хотел
быть один. Бросив поводья и опустив голову
на грудь, я ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул
коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный,
на измученной лошади.
Слезши с лошадей, дамы вошли к княгине; я
был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я
напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни начинали угасать в окнах; часовые
на валу крепости и казаки
на окрестных пикетах протяжно перекликались…
Все
было бы спасено, если б у моего
коня достало сил еще
на десять минут!
Между тем чай
был выпит; давно запряженные
кони продрогли
на снегу; месяц бледнел
на западе и готов уж
был погрузиться в черные свои тучи, висящие
на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли.
Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст от Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого
коня; седло
было снято — вероятно, проезжим казаком, — и вместо седла
на спине его сидели два ворона. Я вздохнул и отвернулся…
К счастью, по причине неудачной охоты, наши
кони не
были измучены: они рвались из-под седла, и с каждым мгновением мы
были все ближе и ближе… И наконец я узнал Казбича, только не мог разобрать, что такое он держал перед собою. Я тогда поравнялся с Печориным и кричу ему: «Это Казбич!..» Он посмотрел
на меня, кивнул головою и ударил
коня плетью.
Все тут
было богато: торные улицы, крепкие избы; стояла ли где телега — телега
была крепкая и новешенькая; попадался ли
конь —
конь был откормленный и добрый; рогатый скот — как
на отбор.
— Вот как бы догадались
было, Павел Иванович, — сказал Селифан, оборотившись с козел, — чтобы выпросить у Андрея Ивановича другого
коня, в обмен
на чубарого; он бы, по дружественному расположению к вам, не отказал бы, а это конь-с, право, подлец-лошадь и помеха.
Под ним (как начинает капать
Весенний дождь
на злак полей)
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей;
И горожанка молодая,
В деревне лето провождая,
Когда стремглав верхом она
Несется по полям одна,
Коня пред ним остановляет,
Ремянный повод натянув,
И, флер от шляпы отвернув,
Глазами беглыми читает
Простую надпись — и слеза
Туманит нежные глаза.
И минуты две думал он, кинуть ли его
на расхищенье волкам-сыромахам или пощадить в нем рыцарскую доблесть, которую храбрый должен уважать в ком бы то ни
было. Как видит, скачет к нему
на коне Голокопытенко...
Разогнался
на коне Андрий и чуть
было уже не настигнул Голокопытенка, как вдруг чья-то сильная рука ухватила за повод его
коня.
Народ в городе голодный; стало
быть, все съест духом, да и
коням тоже сена… уж я не знаю, разве с неба кинет им
на вилы какой-нибудь их святой… только про это еще Бог знает; а ксендзы-то их горазды
на одни слова.
А
на Остапа уже наскочило вдруг шестеро; но не в добрый час, видно, наскочило: с одного полетела голова, другой перевернулся, отступивши; угодило копьем в ребро третьего; четвертый
был поотважней, уклонился головой от пули, и попала в конскую грудь горячая пуля, — вздыбился бешеный
конь, грянулся о землю и задавил под собою всадника.
И пробились
было уже козаки, и, может
быть, еще раз послужили бы им верно быстрые
кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу
на морях, и
на суше, и в походах, и дома.
Берестовые скамьи вокруг всей комнаты; огромный стол под образами в парадном углу; широкая печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, — все это
было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой
на каникулярное время; приходившим потому, что у них не
было еще
коней, и потому, что не в обычае
было позволять школярам ездить верхом.
Хотел
было поворотить вдруг своего
коня лях и стать ему в лицо; но не послушался
конь: испуганный страшным криком, метнулся
на сторону, и достал его ружейною пулею Кукубенко.
И все, что ни
было, садилось
на коня.
Козаки сошли с
коней своих, взошли
на паром и чрез три часа плавания
были уже у берегов острова Хортицы, где
была тогда Сечь, так часто переменявшая свое жилище.
Он думал: «Не тратить же
на избу работу и деньги, когда и без того
будет она снесена татарским набегом!» Все всполошилось: кто менял волов и плуг
на коня и ружье и отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося, что только можно
было унесть.
Уже
кони, чуя рассвет, все полегли
на траву и перестали
есть; верхние листья верб начали лепетать, и мало-помалу лепечущая струя спустилась по ним до самого низу.
Андрий схватил мешок одной рукой и дернул его вдруг так, что голова Остапа упала
на землю, а он сам вскочил впросонках и, сидя с закрытыми глазами, закричал что
было мочи: «Держите, держите чертова ляха! да ловите
коня,
коня ловите!» — «Замолчи, я тебя убью!» — закричал в испуге Андрий, замахнувшись
на него мешком.
Тарас видел еще издали, что беда
будет всему Незамайковскому и Стебликивскому куреню, и вскрикнул зычно: «Выбирайтесь скорей из-за возов, и садись всякий
на коня!» Но не
поспели бы сделать то и другое козаки, если бы Остап не ударил в самую середину; выбил фитили у шести пушкарей, у четырех только не мог выбить: отогнали его назад ляхи.
— А хотел бы я поглядеть, как они нам обрежут чубы! — говорил Попович, поворотившись перед ними
на коне. И потом, поглядевши
на своих, сказал: — А что ж? Может
быть, ляхи и правду говорят. Коли выведет их вон тот пузатый, им всем
будет добрая защита.
У крыльца стояли оседланные
кони. Бульба вскочил
на своего Черта, который бешено отшатнулся, почувствовав
на себе двадцатипудовое бремя, потому что Тарас
был чрезвычайно тяжел и толст.
Разница
была только в том, что вместо сидения за указкой и пошлых толков учителя они производили набег
на пяти тысячах
коней; вместо луга, где играют в мяч, у них
были неохраняемые, беспечные границы, в виду которых татарин выказывал быструю свою голову и неподвижно, сурово глядел турок в зеленой чалме своей.
Это не
было строевое собранное войско, его бы никто не увидал; но в случае войны и общего движенья в восемь дней, не больше, всякий являлся
на коне, во всем своем вооружении, получа один только червонец платы от короля, — и в две недели набиралось такое войско, какого бы не в силах
были набрать никакие рекрутские наборы.
Немало
было и всяких сенаторских нахлебников, которых брали с собою сенаторы
на обеды для почета, которые крали со стола и из буфетов серебряные кубки и после сегодняшнего почета
на другой день садились
на козлы править
конями у какого-нибудь пана.
Шесть дней уходили козаки проселочными дорогами от всех преследований; едва выносили
кони необыкновенное бегство и спасали козаков. Но Потоцкий
на сей раз
был достоин возложенного поручения; неутомимо преследовал он их и настиг
на берегу Днестра, где Бульба занял для роздыха оставленную развалившуюся крепость.
Один только козак, Максим Голодуха, вырвался дорогою из татарских рук, заколол мирзу, отвязал у него мешок с цехинами и
на татарском
коне, в татарской одежде полтора дни и две ночи уходил от погони, загнал насмерть
коня, пересел дорогою
на другого, загнал и того, и уже
на третьем приехал в запорожский табор, разведав
на дороге, что запорожцы
были под Дубной.
Я знал, что с Савельичем спорить
было нечего, и позволил ему приготовляться в дорогу. Через полчаса я сел
на своего доброго
коня, а Савельич
на тощую и хромую клячу, которую даром отдал ему один из городских жителей, не имея более средств кормить ее. Мы приехали к городским воротам; караульные нас пропустили; мы выехали из Оренбурга.
Между ими
на белом
коне ехал человек в красном кафтане, с обнаженной саблею в руке: это
был сам Пугачев.
Движенья более. В деревню, в теплый край.
Будь чаще
на коне. Деревня летом — рай.
Приятно
было наблюдать за деревьями спокойное, парадное движение праздничной толпы по аллее. Люди шли в косых лучах солнца встречу друг другу, как бы хвастливо показывая себя, любуясь друг другом. Музыка, смягченная гулом голосов, сопровождала их лирически ласково. Часто доносился веселый смех, ржание
коня, за углом ресторана бойко играли
на скрипке, масляно звучала виолончель, женский голос
пел «Матчиш», и Попов, свирепо нахмурясь, отбивая такт мохнатым пальцем по стакану, вполголоса, четко выговаривал...
Заходило солнце, снег
на памятнике царя сверкал рубинами, быстро шли гимназистки и гимназисты с коньками в руках; проехали сани, запряженные парой серых лошадей; лошади
были покрыты голубой сеткой, в санях сидел большой военный человек, два полицейских скакали за ним, черные
кони блестели, точно начищенные ваксой.
«Вот об этих русских женщинах Некрасов забыл написать. И никто не написал, как значительна их роль в деле воспитания русской души, а может
быть, они прививали народолюбие больше, чем книги людей, воспитанных ими, и более здоровое, — задумался он. — «
Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», — это красиво, но полезнее войти в будничную жизнь вот так глубоко, как входят эти, простые, самоотверженно очищающие жизнь от пыли, сора».
— Он имел очень хороший организм, но немножко усердный
пил красное вино и
ел жирно. Он не хотел хорошо править собой, как крестьянин, который едет
на чужой
коне.
Он только что кончил беседовать с ротмистром Рущиц-Стрыйским, человеком такого богатырского объема, что невозможно
было вообразить
коня, верхом
на котором мог бы ездить этот огромный, тяжелый человек.
Молчаливый возница решительно гнал
коня мимо каких-то маленьких кузниц, в темноте их пылали угли горнов, дробно стучали молотки,
на берегу серой реки тоже шумела работа,
пилили бревна, тесали топоры, что-то скрипело, и в быстром темпе торопливо звучало...
Райскому хотелось докончить портрет Веры, и он отклонил
было приглашение. Но
на другой день, проснувшись рано, он услыхал конский топот
на дворе, взглянул в окно и увидел, что Тушин уезжал со двора
на своем вороном
коне. Райского вдруг потянуло за ним.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник
на жарко дышащем, загнанном
коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало
быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может
быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
Экипажи спускают
на Лену
на одной лошади, или
коне, как здесь все говорят, и уже внизу подпрягают других, и тут еще держат их человек пять ямщиков, пока садится очередный ямщик; и когда он заберет вожжи, все расступятся и тройка или пятерка помчит что
есть мочи, но скоро утомится: снег глубок, бежать вязко, или, по-здешнему, убродно.
Кажется, я миновал дурную дорогу и не «хлебных» лошадей. «Тут уж пойдут натуральные
кони и дорога торная, особенно от Киренска к Иркутску», — говорят мне. Натуральные — значит привыкшие, приученные, а не сборные. «Где староста?» — спросишь, приехав
на станцию… «
Коней ладит, барин. Эй, ребята! заревите или гаркните (то
есть позовите) старосту», — говорят потом.
«Однако
есть лошади?» — спросил я
на Ыргалахской станции… «
Коней нету», —
был ответ. «А если я опоздаю, да в городе спросят» и т. д. — «
Коней нет», — повторил русский якут.
— «Что ты, любезный, с ума сошел: нельзя ли вместо сорока пяти проехать только двадцать?» — «Сделайте божескую милость, — начал умолять, —
на станции гора крута, мои
кони не встащат, так нельзя ли вам остановиться внизу, а ямщики сведут
коней вниз и там заложат, и вы поедете еще двадцать пять верст?» — «Однако не хочу, — сказал я, — если озябну, как же
быть?» — «Да как-нибудь уж…» Я сделал ему милость — и ничего.
«Если поедешь направо — сам
будешь сыт,
конь голоден; поедешь налево —
конь будет сыт, сам
будешь голоден; а если поедешь прямо — не видать тебе ни
коня, ни головы, — припомнились Привалову слова сказки, и он поехал прямо
на дымок кошей.