Неточные совпадения
С ним как
с отцом именно случилось то, что должно было случиться, то есть он вовсе и совершенно
бросил своего ребенка, прижитого
с Аделаидой Ивановной, не по злобе к нему или не из каких-нибудь оскорбленно-супружеских чувств, а просто потому, что забыл о нем совершенно.
Наступаю на него и узнаю штуку: каким-то он образом сошелся
с лакеем покойного
отца вашего (который тогда еще был в живых) Смердяковым, а тот и научи его, дурачка, глупой шутке, то есть зверской шутке, подлой шутке — взять кусок хлеба, мякишу, воткнуть в него булавку и
бросить какой-нибудь дворовой собаке, из таких, которые
с голодухи кусок, не жуя, глотают, и посмотреть, что из этого выйдет.
— Папа, папа! Неужели ты
с ним…
Брось ты его, папа! — крикнул вдруг мальчик, привстав на своей постельке и горящим взглядом смотря на
отца.
То казалось ей, что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться,
отец ее останавливал ее,
с мучительной быстротою тащил ее по снегу и
бросал в темное, бездонное подземелие… и она летела стремглав
с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного.
Однажды, вернувшись из заседания,
отец рассказал матери, что один из «подозрительных» пришел еще до начала заседания и,
бросив на стол только что полученное письмо, сказал
с отчаянием...
Колобов только тут припомнил, как предательски поступил
с ним честной
отец —
бросил на растерзание, а сам угнал.
Но если останусь я
с ним… и потом
Он тайну узнает и спросит:
«Зачем не пошла ты за бедным
отцом?..» —
И слово укора мне
бросит?
О, лучше в могилу мне заживо лечь,
Чем мужа лишить утешенья
И в будущем сына презренье навлечь…
Нет, нет! не хочу я презренья!..
Он другом был нашего детства,
В Юрзуфе он жил у
отца моего,
В ту пору проказ и кокетства
Смеялись, болтали мы, бегали
с ним,
Бросали друг в друга цветами.
Тут у меня собрано несколько точнейших фактов, для доказательства, как
отец ваш, господин Бурдовский, совершенно не деловой человек, получив пятнадцать тысяч в приданое за вашею матушкой,
бросил службу, вступил в коммерческие предприятия, был обманут, потерял капитал, не выдержал горя, стал пить, отчего заболел и наконец преждевременно умер, на восьмом году после брака
с вашею матушкой.
— Моего сына убил… Того, первого… — шептала Авгарь,
с яростью глядя на духовного брата. — И
отца Гурия убил и моего сына… Ты его тогда увозил в Мурмос и где-нибудь
бросил по дороге в болото, как Гурия.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему
отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает
с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и
с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа
с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не
бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Изредка езжал я
с отцом в поле на разные работы, видел, как полют яровые хлеба: овсы, полбы и пшеницы; видел, как крестьянские бабы и девки, беспрестанно нагибаясь, выдергивают сорные травы и, набрав их на левую руку целую охапку, бережно ступая, выносят на межи,
бросают и снова идут полоть.
— Я знаю, Нелли, что твою мать погубил злой человек, злой и безнравственный, но знаю тоже, что она
отца своего любила и почитала, —
с волнением произнес старик, продолжая гладить Нелли по головке и не стерпев, чтоб не
бросить нам в эту минуту этот вызов. Легкая краска покрыла его бледные щеки; он старался не взглядывать на нас.
Вы можете
с презрением смотреть на
отца, который сам сознается в том, что наводил сына, из корысти и из предрассудков, на дурной поступок; потому что
бросить великодушную девушку, пожертвовавшую ему всем и перед которой он так виноват, — это дурной поступок.
— Ее мать была дурным и подлым человеком обманута, — произнес он, вдруг обращаясь к Анне Андреевне. — Она уехала
с ним от
отца и передала отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом, завез за границу, обокрал и
бросил. Один добрый человек ее не оставил и помогал ей до самой своей смерти. А когда он умер, она, два года тому назад, воротилась назад к
отцу. Так, что ли, ты рассказывал, Ваня? — спросил он отрывисто.
Феклинья
бросила и
отца и дом. Она выстроила на выезде просторную избу и поселилась там
с двумя другими «девушками». В избе целые ночи напролет светились огни и шло пированье. Старуха, Гришкина мать, умерла, но старики,
отец и тесть, были еще живы и перебивались Христовым именем.
— Яков Васильич,
отец и командир! — говорил он, входя. — Что это вы затеяли
с Экзархатовым? Плюньте,
бросьте! Он уж, ручаюсь вам, больше никогда не будет…
С ним это, может быть, через десять лет случается… — солгал старик в заключение.
— Что дорого тебе, человек? Только бог един дорог; встань же пред ним — чистый ото всего, сорви путы земные
с души твоей, и увидит господь: ты — один, он — один! Так приблизишься господу, это — един путь до него! Вот в чем спасение указано — отца-мать
брось, указано, все
брось и даже око, соблазняющее тебя, — вырви! Бога ради истреби себя в вещах и сохрани в духе, и воспылает душа твоя на веки и веки…
«Их
отцы старые, бедные их матери, которые в продолжение 20 лет любили, обожали их, как умеют обожать только матери, узнают через шесть месяцев или через год, может быть, что сына, большого сына, воспитанного
с таким трудом,
с такими расходами,
с такою любовью, что сына этого, разорванного ядром, растоптанного конницей, проехавшей через него,
бросили в яму, как дохлую собаку. И она спросит: зачем убили дорогого мальчика — ее надежду, гордость, жизнь? Никто не знает. Да, зачем?
Он стал разматывать красное полотенце
с руки, а Матвей, замирая от страха и любопытства, принял ковш из рук Власьевны и
бросил его, налив себе воды в сапоги: он увидал, что из отверстия конуры выкинулся гибкий красный язык огня, словно стремясь лизнуть
отцовы ноги.
Матвей знал, зачем люди женятся; откровенные разговоры Пушкаря, рабочих и Власьевны о женщинах давно уже познакомили его
с этим. Ему было приятно слышать, что
отец бросил Власьевну, и он хотел знать, какая будет мачеха. Но всё-таки он чувствовал, что ему становится грустно, и желание говорить
с отцом пропало.
— Знамо дело, не так же ее
бросить… Не нашли
с отцом-то другого времени, окромя распутицы, — ворчал добродушно Зотушка, щупая лошадь под потником. — Эх, как пересобачил… Ну, я ее тут вывожу, а ты ступай скорей в избу, там чай пьют, надо полагать. В самый раз попал.
Однажды, после обеда, в гостиной, ожидая кофе,
отец заговорил о том, что пора
бросить игрушки и начать учиться серьезно, но сестра, тоном человека, чей ум признан и
с кем нельзя не считаться, — спросила...
Смолин снова
бросил Любови улыбающийся взгляд, и вновь ее сердце радостно дрогнуло.
С ярким румянцем на лице она сказала
отцу, внутренно адресуясь к жениху...
Смолин слушал речь старика
с вежливой улыбкой на губах и
бросал Любови такие взгляды, точно приглашал ее возразить
отцу. Немного смущенная, она сказала...
А если Фоме нездоровилось,
отец его,
бросая все свои дела, не уходил из дома и, надоедая сестре и сыну нелепыми вопросами и советами, хмурый,
с боязнью в глазах, ходил по комнатам сам не свой и охал.
Отец протопоп видел, говорит: «аки бы звезды во мраке сияют, когда он вращается», а учение
бросил, — вот я его теперь за все сразу и проучу — и за краткий сюртук, и за плясание, и за камзельку
с стекловидными пуговками, да… вот я его, скакуна, усмирю… да; я возьму его да на тебе и женю.
С тех пор как я страдаю бессонницей, в моем мозгу гвоздем сидит вопрос: дочь моя часто видит, как я, старик, знаменитый человек, мучительно краснею оттого, что должен лакею; она видит, как часто забота о мелких долгах заставляет меня
бросать работу и по целым часам ходить из угла в угол и думать, но отчего же она ни разу тайком от матери не пришла ко мне и не шепнула: «
Отец, вот мои часы, браслеты, сережки, платья…
После чаю все пошли в детскую.
Отец и девочки сели за стол и занялись работой, которая была прервана приездом мальчиков. Они делали из разноцветной бумаги цветы и бахрому для елки. Это была увлекательная и шумная работа. Каждый вновь сделанный цветок девочки встречали восторженными криками, даже криками ужаса, точно этот цветок падал
с неба; папаша тоже восхищался и изредка
бросал ножницы на пол, сердясь на них за то, что они тупы. Мамаша вбегала в детскую
с очень озабоченным лицом и спрашивала...
Мучило ее другое, это видел Вельчанинов; он угадывал, что ей стыдно его, что ей именно стыдно того, что
отец так легко ее
с ним отпустил, как будто
бросил ее ему на руки.
Я позволил себе уклониться от повествования, так как вчерашний Машин поступок
бросил меня к воспоминаниям о детстве. Матери я не помню, но у меня была тетя Анфиса, которая всегда крестила меня на ночь. Она была молчаливая старая дева,
с прыщами на лице, и очень стыдилась, когда
отец шутил
с ней о женихах. Я был еще маленький, лет одиннадцати, когда она удавилась в маленьком сарайчике, где у нас складывали уголья.
Отцу она потом все представлялась, и этот веселый атеист заказывал обедни и панихиды.
Русаков (садится со слезами). Так зачем же мы поедем? Она своей волей уехала, она своей волей
бросила отца, насмех людям,
бросила старика одного горе мыкать! Дочка! не век тебе будут радости. Вспомнишь ты и обо мне. Кто тебя так любить будет, как я тебя любил?.. Поживи в чужих людях, узнаешь, что такое
отец!.. Диви бы, я
с ней строг был или жалел для нее что. Я ли ее не любил, я ли ее не голубил?.. (Плачет.)
Русаков. Я ее теперь и видеть не хочу, не велю и пускать к себе, живи она, как хочешь! (Молчание.) Я уж не увижу ее… Коли кто из вас увидит ее, так скажите ей, что
отец ей зла не желает, что коли она,
бросивши отца, может быть душой покойна, жить в радости, так бог
с ней! Но за поругание мое, моей седой головы, я видеть ее не хочу никогда. Дуня умерла у меня! Нет, не умерла, ее и не было никогда! Имени ее никто не смей говорить при мне!..
Перед Рождеством Сашку выгнали из гимназии, и, когда мать стала бить его, он укусил ее за палец. Это дало ему свободу, и он
бросил умываться по утрам, бегал целый день
с ребятами, и бил их, и боялся одного голода, так как мать перестала совсем кормить его, и только
отец прятал для него хлеб и картошку.
Мать спала, обессилев от целого дня работы и выпитой водки. В маленькой комнатке, за перегородкой, горела на столе кухонная лампочка, и слабый желтоватый свет ее
с трудом проникал через закопченное стекло,
бросая странные тени на лицо Сашки и его
отца.
Вследствие всего этого на миру «жить стало не можно». «Вместе
отец с сыном, обнявши, погибнет». Общественные связи нарушены. Приходится душу блюсти в одиночку, вразброд. Победа «слугам антихриста» почти обеспечена.
Бросил Яшка семью,
бросил хозяйство,
бросил все, чем наполнялась его труженическая земледельческая жизнь, и теперь он один во власти «беззаконников».
Вскоре после приезда моего в деревню у Никина разыгрался настоящий роман: оказалось, что на святках он сошёлся
с младшей дочерью богача Астахова, Настей, и теперь она была непраздной от него, а
отец начал истязать её, допытываясь, кто соблазнил. О ту пору Авдея не было в деревне, но узнав, что дело открылось,
бросил он работу, явился к старику Астахову.
Андрей (останавливая
отца). Позвольте-с! Что же так со слезами уходить, будто я вас обидел? Ведь я ваш сын-то; нужды нет, что я хожу во фраке, а и во мне тоже этой дикости довольно, достаточно. Вы меня за самое сердце задели, а я — русский человек: в таком разе могу все, что для меня дорогого, сейчас пополам да надвое. Скажите одно ласковое слово, так все
брошу, и не то что конторщиком или машинистом — кочегаром у вас на фабрике буду.
Отец-старик не раз его насчет уды предостерегал. «Пуще всего берегись уды! — говорил он. — Потому что хоть и глупейший это снаряд, да ведь
с нами, пискарями, что глупее, то вернее.
Бросят нам муху, словно нас же приголубить хотят; ты в нее вцепишься — ан в мухе-то смерть!»
Отец с матерью опять свели детей в лес и их там
бросили, и опять мальчик
с пальчик кидал по дороге крошки хлеба.
Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не
бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш,
с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся
отцом.
Осип. Чтоб ни
отцу моему, ни матери не увидать царства небесного, коли вру! К генеральше! От жены ушел! Догоните его, Александра Ивановна! Нет, нет… Всё пропало! И вы несчастная теперь! (Снимает
с плеч ружье.) Она приказала мне в последний раз, а я исполняю в последний раз! (Стреляет в воздух.) Пусть встречает! (
Бросает ружье на землю.) Зарежу его, Александра Ивановна! (Перепрыгивает через насыпь и садится на пень.) Не беспокойтесь, Александра Ивановна… не беспокойтесь… Я его зарежу… Не сомневайтесь…
Бросила горшки свои Фекла; села на лавку и, ухватясь руками за колена, вся вытянулась вперед, зорко глядя на сыновей. И вдруг стала такая бледная, что краше во гроб кладут. Чужим теплом Трифоновы дети не грелись, чужого куска не едали, родительского дома отродясь не покидали. И никогда у
отца с матерью на мысли того не бывало, чтобы когда-нибудь их сыновьям довелось на чужой стороне хлеб добывать. Горько бедной Фекле. Глядела, глядела старуха на своих соколиков и заревела в источный голос.
В Индии была одна царевна
с золотыми волосами; у нее была злая мачеха. Мачеха возненавидела золотоволосую падчерицу и уговорила царя сослать ее в пустыню. Золотоволосую свели далеко в пустыню и
бросили. На пятый день золотоволосая царевна вернулась верхом на льве назад к своему
отцу.
— То-то… И не ходи, миленький! В тягости я, Степушка… Детки скоро будут… Не
бросай нас, бог накажет! Отец-то
с Семкой так и норовят, чтобы ты пошел к ней, а ты не ходи… Не гляди на них. Звери, а не люди.
Цвибуш опустился на колени,
бросил в сторону шляпу и прильнул пылающим лицом к холодной сверкающей поверхности…Илька машинально опустилась на одно колено и последовала примеру
отца. Цвибуш пил ртом и глазами. Он видел в воде свою, покрытую кровью, физиономию и, глядя на кровоподтеки и ссадины, готовил подходящую остроту. Но острота вылетела из головы, и вода полилась изо рта обратно, когда он на зеркальной поверхности, рядом
с своим лицом, увидел лицо Ильки. Он перестал пить и поднял голову.
Кончилась все это тем, что «дева» увлеклась пленительною сладостью твоих обманчивых речей и, положившись на твои сладкие приманки в алюминиевых чертогах свободы и счастия, в труде
с беранжеровскими шансонетками,
бросила отца и мать и пошла жить
с тобою «на разумных началах», глупее которых ничего невозможно представить.
Соскочить
с Шалого,
бросить поводья подоспевшему Михако и ураганом ворваться в комнату, где сидел мой
отец в обществе высокой и величественной старухи
с седою, точно серебряною головою и орлиным взором, было делом одной минуты.
Через два-три месяца он отлично овладел обеими формами душевного расстройства: и молчаливым, как у
отца Вениамина, и болтливо-возбужденным, как у отставного унтер-офицера Капитона Мусатова. Он держался первой формы: она была удобнее и вернее. Директор вряд ли подозревал его: обращался
с ним ласково, предлагал даже перевести в привилегированное отделение и
бросить тяжелое кузнечное дело.
В труппе он занимал исключительное место, как бы «вне конкурса» и выше всяких правил и обязанностей, был на «ты»
с Федоровым, называл его «Паша», сделался — отчасти от
отца, а больше от удачной игры — домовладельцем, членом дорогих клубов, где вел крупную игру, умел обставлять себя эффектно, не
бросал своего любительства, как рисовальщик и даже живописец, почему и отличался всегда своейгримировкой, для которой готовил рисунки.