Неточные совпадения
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым ему Слюдиным, правителем дел Алексея Александровича. Они были
товарищами по университету и, хотя редко встречались, уважали друг друга и были хорошие приятели, и оттого никому, как Слюдину, доктор не высказал бы своего откровенного мнения о
больном.
— Отчего? Подумай, у меня выбор из двух: или быть беременною, то есть
больною, или быть другом,
товарищем своего мужа, всё равно мужа, — умышленно поверхностным и легкомысленным тоном сказала Анна.
Потом, еще Тагильский,
товарищ прокурора, кажется, циник и, должно быть, венерический
больной, — страшно надушен, но все-таки пахнет йодоформом…
Наши
товарищи, путешествующие с самоотвержением, едва дотащились назад после посещения
больных.
Один из тузов, ездивший неизвестно зачем с ученою целью в Париж, собственными глазами видел Клода Бернара, как есть живого Клода Бернара, настоящего; отрекомендовался ему по чину, званию, орденам и знатным своим
больным, и Клод Бернар, послушавши его с полчаса, сказал: «Напрасно вы приезжали в Париж изучать успехи медицины, вам незачем было выезжать для этого из Петербурга»; туз принял это за аттестацию своих занятий и, возвратившись в Петербург, произносил имя Клода Бернара не менее 10 раз в сутки, прибавляя к нему не менее 5 раз «мой ученый друг» или «мой знаменитый
товарищ по науке».
Рассказ прошел по мне электрической искрой. В памяти, как живая, стала простодушная фигура Савицкого в фуражке с большим козырем и с наивными глазами. Это воспоминание вызвало острое чувство жалости и еще что-то темное, смутное, спутанное и грозное.
Товарищ… не в карцере, а в каталажке,
больной, без помощи, одинокий… И посажен не инспектором… Другая сила, огромная и стихийная, будила теперь чувство товарищества, и сердце невольно замирало от этого вызова. Что делать?
Судья с
больным лицом, его пухлый
товарищ и прокурор смотрели в сторону подсудимых.
Он остановился перед ними и хотел их взять приступом, отчаянной храбростью мысли, — он не обратил внимания на то, что разрешения эти бывают плодом долгих, постоянных, неутомимых трудов: на такие труды у него не было способности, и он приметно охладел к медицине, особенно к медикам; он в них нашел опять своих канцелярских
товарищей; ему хотелось, чтоб они посвящали всю жизнь разрешению вопросов, его занимавших; ему хотелось, чтоб они к кровати
больного подходили как к высшему священнодействию, — а им хотелось вечером играть в карты, а им хотелось практики, а им было недосуг.
Голос у Якова стал слаб и звучал, как скрип пилы, режущей дерево. Читая, он поднимал левую руку кверху, как бы приглашая
больных в палате слушать зловещие пророчества Исайи. Большие мечтательные глаза придавали жёлтому лицу его что-то страшное. Увидав Илью, он бросал книгу и с беспокойством спрашивал
товарища всегда об одном...
— Я — не один… нас много таких, загнанных судьбой, разбитых и
больных людей… Мы — несчастнее вас, потому что слабее и телом и духом, но мы сильнее вас, ибо вооружены знанием… которое нам некуда приложить… Мы все с радостью готовы прийти к вам и отдать вам себя, помочь вам жить… больше нам нечего делать! Без вас мы — без почвы, вы без нас — без света!
Товарищи! Мы судьбой самою созданы для того, чтоб дополнять друг друга!
Из мокрой слизистой норы выползла противная, бородавчатая, цвета мрака, жаба… Заныряла в воздухе летучая мышь, заухал на весь лес филин, только что сожравший маленькую птичку, дремавшую около гнезда в ожидании рассвета; филину вторит сова, рыдающая
больным ребенком. Тихо и жалобно завыл голодный волк, ему откликнулись его
товарищи, и начался дикий лесной концерт — ария полуночников.
Расшалившиеся польские мальчики,
товарищи Бенни, заметив обессиленного,
больного русского солдата, стали кидать в него мячом.
Случилось так, что когда он, вообще чуждавшийся в то время своих
товарищей, сидел однажды на дворе, где играли его сверстники, на этот же двор выполз подышать воздухом какой-то
больной русский солдат и лег на солнышке, на куче сваленных на дворе бревен.
Брат Николая Федоровича, Павел Фермор, о котором неоднократно приходилось упоминать в этой эпопее, не мог сопровождать
больного в Штетин. Он нужен был по службе в петергофском лагере, а Николай Федорович был поручен смотрению своего
товарища, по фамилии Степанова, которому вместе с
больным были поручены и деньги на его расходы и подробная инструкция, как
больного везти, оберегая его от всяких опасностей в пути. Он же должен был и устроить Николая Фермора в Берлине, согласно воле и приказанию императора.
Больной ходил то с одним
товарищем, то с другим и к концу дня еще более убедился, что «все готово», как он сказал сам себе.
Хотя это обстоятельство само по себе не давало никаких поводов к перетолковыванию, потому что Винский ехал навестить
больного приятеля, прежнего
товарища своей тяжелой участи, и потому что дорога лежала возле самого дома Болдухиных, но Варваре Михайловне показалось, что «умысел другой тут есть», что Винский знает все и едет посмотреть невесту и что, может быть, нужно еще его одобрение для решительного окончания их дела.
По невольному побуждению, я пошел к дому Менделей. Симхе [В рукописи «Братья Мендель» — Фроим. (Прим. ред.)] было лучше, и
товарищам позволяли посещать его, хотя ненадолго. В квартире Менделей было сумрачно и тихо. Окна были закрыты ставнями. Г-н Мендель вышел ко мне задумчивый и как будто растерянный. Израиль горячо пожал мне руку и провел к
больному.
Из такого побуждения Орлов совершал разные рискованные вещи, вроде того, что единолично, не ожидая помощи
товарищей и надрываясь, тащил коренастого
больного с койки в ванну, ухаживал за самыми грязными
больными, относился с каким-то ухарством к возможности заражения, а к мёртвым — с простотой, порою переходившей в цинизм.
Я ближе увидел отношение
больных к врачам, ближе узнал своих товарищей-врачей.
И каждый раз, когда мы с ним стояли у постели
больного, он — спокойный, находчивый и уверенный в себе, и я — беспомощный и робкий, мне казалось вопиющей бессмыслицей, что оба мы с ним — равноправные
товарищи, имеющие одинаковые дипломы.
Мне особенно ярко вспоминается моя первая трахеотомия; это воспоминание кошмаром будет стоять передо мною всю жизнь… Я много раз ассистировал при трахеотомиях
товарищам, много раз сам проделал операцию на трупе. Наконец однажды мне предоставили сделать ее на живой девочке, которой интубация перестала помогать. Один врач хлороформировал
больную, другой — Стратонов, ассистировал мне, каждую минуту готовый прийти на помощь.
Я послал за
товарищем, ассистентом-хирургом, и велел отвести
больного в операционную.
Он закивал головою и развел руками, показывая, как ему хорошо… Я вышел с тяжелым чувством: я не мог бы спасти его, если бы не было под рукою
товарища,
больной бы погиб.
Я сидел весь красный, стараясь не смотреть на
больную; мне казалось, что взгляды всех
товарищей устремлены на меня; когда я поднимал глаза, передо мною было все то же гордое, холодное, прекрасное лицо, склоненное над бледною грудью: как будто совсем не ее тело ощупывали эти чужие мужские руки.
Тяжелые
больные особенно поучительны для врача; раньше я не понимал, как могут
товарищи мои по больнице всего охотнее брать себе палаты с «интересными» труднобольными, я, напротив, всячески старался отделываться от таких
больных; мне было тяжело смотреть на эти иссохшие тела с отслаивающимся мясом и загнивающею кровью, тяжело было встречаться с обращенными на тебя надеющимися взглядами, когда так ничтожно мало можешь помочь.
« — Подумай, у меня выбор из двух: или быть беременною, то есть
больною, или быть другом,
товарищем своего мужа, все равно мужа… Ты пойми, я не жена; он любит меня до тех пор, пока любит. И что же, чем же я поддержу его любовь? Вот этим?
Тенеромо приводит рассказ одного студента, как он с
товарищами встречал на харьковском вокзале
больного Льва Николаевича, когда его везли в Крым. Софья Андреевна поручила рассказчику принести для Льва Николаевича из буфета чашку кофе.
Уже оба эти
больные и выздоровели, и все не едут: одного магнит держит, другой для
товарища сидит, да и сам тоже неравнодушен.
Андрей Иванович пролежал
больной с неделю. Ему заложило грудь, в левом боку появились боли; при кашле стала выделяться кровь. День шел за днем, а Андрей Иванович все не мог освоиться с тем, что произошло: его, Андрея Ивановича, при всей мастерской отхлестали по щекам, как мальчишку, — и кто совершил это? Его давнишний друг,
товарищ! И этот друг знал, что он болен и не в силах защититься! Андрей Иванович был готов биться головою об стену от ярости и негодования на Ляхова.
Наши финансы были настолько не роскошны, что мы взяли товаро-пассажирский поезд, совершавший переезд в шестьсот четыре версты в двое суток. Второй
товарищ, Зарин заболел и доехал до Петербурга уже совсем
больной. Мы должны были поместить его в Обуховской больнице. У него открылся тиф, и он приехал в Дерпт уже в начале следующего полугодия.
И так же его, тяжело
больного, избил его друг-переплетчик,
товарищ по мастерской.
Успокоившись и приведя свои чувства в порядок, Сигаев стал утешать Щипцова, врать ему, что
товарищи порешили его на общий счет в Крым отправить и проч., но тот не слушал и всё бормотал про Вязьму… Наконец, комик махнул рукой и, чтобы утешить
больного, сам стал говорить про Вязьму.
— Да ведь я не знаю, правда ли это, люди ложь и я тож, рассказывают, что когда он получил приглашение на вашу свадьбу, разосланное всем гвардейским офицерам, то покушался на самоубийство, но его спас
товарищ… Это скрыли, объявили его
больным… Теперь, впрочем, он поправился… и, как слышно, просится в действующую армию…
В другом положении находился
товарищ ее детских игр, ее друг, Константин Николаевич Рачинский. Не прошло и полугода после смерти Глафиры Петровны Салтыковой, как к Дарье Николаевне прибыла «власть имущая в Москве особа». Принята была «особа», конечно, с должною торжественною почтительностью. Ее встретила Дарья Николаевна, извинившись за мужа, лежавшего
больным.
Гладких, Марья Петровна, Таня с Егором Никифоровым уехали из К. в высокий дом, откуда, впрочем, первый еженедельно ездил узнавать о положении
больного, оставленного на попечении его
товарищей, посвященных, тоже, конечно, в общих чертах, в грустный романический эпизод, приключившийся с их любимым
товарищем.
— Успокойтесь… он в К., но он болен. У него нервная горячка… Из рассказа его
товарища я узнал, что он еще в Завидове получил какое-то страшно поразившее его письмо, и
больной уехал оттуда в К. Теперь он лежит без сознания… Бог даст, он поправится, но пока с ним нельзя говорить и, быть может, очень долго следует избегать всякого потрясения… пока он совсем не оправится и не окрепнет…
Этика — наше
больное место, господа, и, чтобы не казаться голословным, я назову вам уважаемого
товарища Пузырькова, который, будучи на именинах у полковницы Трещинской, рассказывал, что будто бы с женою нашего председателя живет не Скоропалительный, а я!
Не могу также не напомнить вам случая, когда уважаемый
товарищ Терхарьянц с таким усердием катетеризовал у солдата Иванова евстахиевы трубы, что у
больного лопнули обе барабанные перепонки.
Припоминаю кстати, как этот же самый
товарищ, извлекая зуб, вывихнул
больному нижнюю челюсть и не вправил ее до тех пор, пока
больной не согласился уплатить ему за вправление пять рублей.
К вечеру заходит к Егору Саввичу его
товарищ и сосед по даче, исторический художник Костылев, малый лет 35-ти, тоже начинающий и подающий надежды. Он длинноволос, носит блузу и воротники а la Шекспир, держит себя с достоинством. Увидев водку, он морщится, жалуется на
больную грудь, но, уступая просьбам
товарищей, выпивает рюмку.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить.
Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте, и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания
товарищей и не громко и равномерно стонал. Видимо не столько страдания — он был болен кровавым поносом — сколько страх и горе оставаться одному, заставляли его стонать.
Это были два, прятавшиеся в лесу, француза. Хрипло говоря что-то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом в офицерской шляпе и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего
товарища и, указывая на свой рот, говорил что-то. Солдаты окружили французов, подстелили
больному шинель и обоим принесли каши и водки.