Неточные совпадения
Мужичок ехал рысцой на
белой лошадке по темной узкой
дорожке вдоль самой рощи: он весь был ясно виден, весь до заплаты на плече, даром что ехал в тени; приятно отчетливо мелькали ноги лошадки.
В большой комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые
дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью —
белые двери...
И, пошевелив красными ушами, ткнул пальцем куда-то в угол, а по каменной лестнице, окрашенной в рыжую краску, застланной серой с красной каемкой
дорожкой, воздушно спорхнула маленькая горничная в
белом переднике. Лестница напомнила Климу гимназию, а горничная — фарфоровую пастушку.
Бабушка с княгиней пила кофе, Райский смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую в комнаты из сада зелень; видел расчищенную
дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок: слушал, как во всех комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя, в красной ленте, самой княгини, с
белой розой в волосах, с румянцем, живыми глазами, и сравнивал с оригиналом.
«Это все и у нас увидишь каждый день в любой деревне, — сказал я барону, — только у нас, при таком побоище, обыкновенно баба побежит с кочергой или кучер с кнутом разнимать драку, или мальчишка бросит камешком». Вскоре
белый петух упал на одно крыло, вскочил, побежал, хромая, упал опять и наконец пополз по арене. Крыло волочилось по земле, оставляя
дорожку крови.
Нехлюдов поблагодарил его и, не входя в комнаты, пошел ходить в сад по усыпанным
белыми лепестками яблочных цветов заросшим
дорожкам, обдумывая всё то, что он видел.
Кроме полезного, Софрон заботился еще о приятном: все канавы обсадил ракитником, между скирдами на гумне
дорожки провел и песочком посыпал, на ветряной мельнице устроил флюгер в виде медведя с разинутой пастью и красным языком, к кирпичному скотному двору прилепил нечто вроде греческого фронтона и под фронтоном
белилами надписал: «Пастроен вселе Шипилофке втысеча восем Сод саракавом году.
Круглые, низкие холмы, распаханные и засеянные доверху, разбегаются широкими волнами; заросшие кустами овраги вьются между ними; продолговатыми островами разбросаны небольшие рощи; от деревни до деревни бегут узкие
дорожки; церкви
белеют; между лозниками сверкает речка, в четырех местах перехваченная плотинами; далеко в поле гуськом торчат драхвы; старенький господский дом со своими службами, фруктовым садом и гумном приютился к небольшому пруду.
День склонялся к вечеру. По небу медленно ползли легкие розовые облачка. Дальние горы, освещенные последними лучами заходящего солнца, казались фиолетовыми. Оголенные от листвы деревья приняли однотонную серую окраску. В нашей деревне по-прежнему царило полное спокойствие. Из длинных труб фанз вились
белые дымки. Они быстро таяли в прохладном вечернем воздухе. По
дорожкам кое-где мелькали
белые фигуры корейцев. Внизу, у самой реки, горел огонь. Это был наш бивак.
Начал прищуривать глаза — место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на
дорожку. Месяца не было;
белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» — подумал дед. Глядь, в стороне от
дорожки на могилке вспыхнула свечка.
На этот раз первый
белый день повеял на него только большею грустью. Надев с утра высокие сапоги, он пошел, прокладывая рыхлый след по девственным еще
дорожкам, к мельнице.
Кругом все было покрыто
белой снежной пеленой, исчерченной вдоль и поперек желтыми промысловыми
дорожками.
Здесь, у извилистой горной
дорожки, был врыт тонкий
белый столб и возле него выкопана могила.
Теперь в густой пуще давно уже нет и следа той
белой башни, от которой она, по догадкам польских историков, получила свое название, но с мыслью об этом лесе у каждого литвина и поляка, у каждого человека, кто когда-нибудь бродил по его дебрям или плелся по узеньким
дорожкам, насыпанным в его топких внутренних болотах, связаны самые грандиозные воспоминания.
Только перейдя болото и видя, что последняя пара его отряда сошла с
дорожки, кое-как насыпанной через топкое болото, он остановил лошадь, снял темно-малиновую конфедератку с
белой опушкой и, обернувшись к отряду, перекрестился.
Пришли на кладбище и долго кружились там по узким
дорожкам среди могил, пока не вышли на открытое пространство, усеянное низенькими
белыми крестами. Столпились около могилы и замолчали. Суровое молчание живых среди могил обещало что-то страшное, от чего сердце матери вздрогнуло и замерло в ожидании. Между крестов свистел и выл ветер, на крышке гроба печально трепетали измятые цветы…
На другой день вечером опять егерская музыка играла на бульваре, и опять офицеры, юнкера, солдаты и молодые женщины празднично гуляли около павильона и по нижним
дорожкам из цветущих душистых
белых акаций.
Открытая дверь подергивалась от ветра на железном крючке,
дорожки были сыры и грязны; старые березы с оголенными
белыми ветвями, кусты и трава, крапива, смородина, бузина с вывернутыми бледной стороной листьями бились на одном месте и, казалось, хотели оторваться от корней; из липовой аллеи, вертясь и обгоняя друг друга, летели желтые круглые листья и, промокая, ложились на мокрую дорогу и на мокрую темно-зеленую отаву луга.
Ечкинские нарядные тройки одна за другою подкатывали к старинному строгому подъезду, ярко освещенному, огороженному полосатым тиковым шатром и устланному ковровой
дорожкой. Над мокрыми серыми лошадьми клубился густой
белый пахучий пар. Юнкера с трудом вылезали из громоздких саней. От мороза и от долгого сидения в неудобных положениях их ноги затекли, одеревенели и казались непослушными: трудно стало их передвигать.
Прикрепив прочно медный инструмент к борту, боцман пустил гирьку на отвес, быстро развертел ее правой рукой, так что она вместе с концом шнура образовала сплошной мреющий круг, и вдруг далеко метнул ее назад, туда, куда уходила зелено-белая
дорожка из-под винта.
Внизу, под винтом, вода кипела
белыми, как вспененное молоко, буграми, и далеко за пароходом среди ровной широкой синевы тянулась, чуть змеясь, узкая зеленая гладкая
дорожка, изборожденная, как мрамор, пенными,
белыми причудливыми струйками.
— Старик-то? — сказал он, наступая неприметно на ногу Коршуна. — Это, вишь, мой товарищ, Амелька Гудок; борода у него длинна, да ум короток; когда я речь веду скоромную, не постную, несу себе околесную, он мне поддакивает, потакает да присвистывает, похваляет да помалчивает. Так ли, дядя,
белая борода, утиная поступь, куриные ножки; не сбиться бы нам с
дорожки!
Долинский сделал шаг вперед и поднял с пыльной дороги небольшую серую птичку, за ножку которой волокся пук завялой полевой травы и не давал ей ни хода, ни полета. Дорушка взяла из рук Долинского птичку, села на дернистый край
дорожки и стала распутывать сбившуюся траву. Птичка с сомлевшей ножкой тихо лежала на
белой руке Доры и смотрела на нее своими круглыми, черными глазками.
От прежних цветников уцелели одни пионы и маки, которые поднимали из травы свои
белые и ярко-красные головы; по
дорожкам, вытягиваясь, мешая друг другу, росли молодые клены и вязы, уже ощипанные коровами.
На
дорожке аллейки я увидел
белый квадрат и, наклонившись, поднял оброненное кем-то письмо.
Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и не шумном, весело распевали ранние птички. На вершине пологого холма, сверху донизу покрытого только что зацветшею рожью, виднелась небольшая деревенька. К этой деревеньке, по узкой проселочной
дорожке, шла молодая женщина, в
белом кисейном платье, круглой соломенной шляпе и с зонтиком в руке. Казачок издали следовал за ней.
Были сумерки; на дворе опять порошил беленький снежок. Петровна в черной свитке, повязанная темненьким бумажным платочком, вышла с палочкою на двор и, перейдя шероховатую мельничную плотину, зашкандыбала знакомой
дорожкой, которая желтоватой полосой вилась по
белой равнине замерзшего пруда. За Петровной бежала серая шавка Фиделька и тот рябый кобель, к которому Настя приравнивала своего прежнего жениха, а теперешнего мужа.
Она вышла и велела им уехать. Они отговаривали ее, но она рассердилась и велела уезжать. Тогда сани уехали, а она, в своей
белой собачьей шубе, пошла по
дорожке. Адвокат слез и остался смотреть.
И они сели вдвоем на маленькие санки и понеслись с приятной быстротой в темноте, по узкой,
белой, беззвучной
дорожке, между высокими соснами.
Иосаф проворно зашагал к бульвару. На средней главной аллее он еще издали узнал идущего впереди под ручку с сестрою Бжестовского, который был на этот раз в пестром пиджаке, с тоненькой, из китового уса, тросточкой и в соломенной шляпе. На Эмилии была та же
белая шляпа, тот же
белый кашемировый бурнус, но только надетый на голубое барежевое платье, которое, низко спускаясь сзади, волочилось по песку. Какой-то королевой с царственным шлейфом показалась она Иосафу. На половине
дорожки он их нагнал.
На мысу рос тальник, стояла маленькая грязная водокачка, с тонкой высокой трубой на крыше, а за мысом, уютно прикрытая зеленью, встала полосатая купальня, синяя и
белая. Берег укреплён фашинником, по склону его поло́го вырезана
дорожка, он весь густо усажен молодым березняком, а с верха, через зелёную гриву, смотрит вниз, на реку и в луга, небольшой дом, приземистый, опоясанный стеклянной террасой, точно подавленный антресолями, неуклюжей башенкой и красным флюгером над нею.
Прохожий отскочил от меня в испуге. Я сконфузился и крякнул. Но я уже подходил к городскому саду. Там играл военный оркестр, по
дорожкам, шаркая ногами, ходили тоненькие местные барышни в розовом и голубом, без шляпок, а за ними увивались с непринужденным смехом, заложив руку за борт кителя, с
белыми фуражками набекрень, местные писцы, телеграфисты и акцизники.
Вот он выбежал на просеку, которую некогда сам прорубил. Деревья,
белые от инея, стояли по обеим сторонам, а внизу, суживаясь, маячила
дорожка, и в конце ее насторожилось жерло большой плахи… Недалеко…
Дом “Северных Записок” был дивный дом; сплошной нездешний вечер. Стены книг, с только по верхам приметными темно-синими
дорожками обоев, точно вырезанными из ночного неба,
белые медведи на полу, день и ночь камин, и день и ночь стихи, особенно — “ночь”. Два часа. Звонок по телефону: “К вам не поздно?” — “Конечно, нет! Мы как раз читаем стихи”. — Это “как раз” было — всегда.
Мне захотелось взглянуть на
белый сад и представить, как мог бы я идти с Марией по голубой песчаной
дорожке, — я закрыл свет в комнате и раздернул широко драпри.
И как видение, как сон, встал передо мною
белый сад, и — подумай! — по голубой, по песчаной
дорожке шли двое, мужчина и женщина, и женщина была — Мария.
Балаган, отданный в распоряжение труппе фокусника, стоял почти на конце квартала, и за ним сразу начинался большой старый парк, примыкавший к городу. Летом должно было быть чудно хорошо в этом парке, но теперь огромные сугробы снега сплошь покрыли его аллеи и
дорожки. Деревья стояли совсем серебряные от инея, a над всей этой
белой полосой темнело темное зимнее небо, осыпанное миллиардами звезд.
Поспешаю я что есть мочи, гляжу, а по
дорожке, промеж терновых кустов — терен тогда в цвету был —
белый вол идет.
Мы шли, кое-где проваливаясь по рыхлой, плохо наезженной
дорожке;
белая темнота как будто качалась перед глазами, тучи были низкие; конца не было этому
белому, в котором только мы одни хрустели по снегу; ветер шумел по голым макушкам осин, а нам было тихо за лесом. Я кончил рассказ тем, как окруженный абрек запел песню и потом сам бросился на кинжал. Все молчали. Семка спросил...
Поднявшись на
дорожку сада, после окончания своей последней работы, горбун оглянулся посмотреть, не бросается ли в глаза перемещенный им на другое место камень, и вдруг увидел идущую по мосту высокую женскую фигуру, одетую во все
белое.
Одним словом, отрядила барыня солдата перед крыльцом
дорожки полоть, песком посыпать. Как ни артачился, евонное ли, бариново, дело в воскресный день
белые ручки о лопух зеленить, никаких резонов не принимает. Как в приказе: отдано — баста. Слуги все в город за вяземскими пряниками усланы. Илья-холуй на полу сидит, медь-серебро красной помадой чистит. Полез было солдат в буфет, травнику хватить, чтобы сердце утишить. Ан буфет на запоре, а ключи у барыни на крутом боку гремят. Сунься-ка.
День был морозный и ясный. Зимнее холодное солнце освещало покрытое белоснежным ковром жилище мертвых — кладбище; по нем желтой лентой вилась посыпанная песком
дорожка, а на остальном его
белом фоне рельефно выступали надгробные плиты и памятники.
Я вышел побродить по саду, и у одной из чистеньких
белых скамеек, на ровной
дорожке, не хранящей следов, я увидел Володю: он сидел прямо на сыром песке и обеими руками держался за ногу.
Он долго шел тропинкою среди высоко поднявшейся ржи и смотрел вниз, на мягкую
белую пыль, сохранившую кое-где глубокие следы каблуков и округлые, живые очертания чьих-то босых ног. Ближайшие к
дорожке колосья были согнуты и поломаны, некоторые лежали поперек тропинки, и колос их был раздавленный, темный и плоский.