Неточные совпадения
Хотя мне в эту минуту больше хотелось спрятаться с головой под кресло
бабушки, чем
выходить из-за него, как было отказаться? — я встал, сказал «rose» [роза (фр.).] и робко взглянул на Сонечку. Не успел я опомниться, как чья-то рука в белой перчатке очутилась в моей, и княжна с приятнейшей улыбкой пустилась вперед, нисколько не подозревая того, что я решительно не знал, что делать с своими ногами.
Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных
бабушки; я
вышел, чтобы узнать, что ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча и что ночь не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся передать манишку и спросил, встала ли
бабушка.
— Нет, не нужно, — сказал учитель, укладывая карандаши и рейсфедер в задвижной ящичек, — теперь прекрасно, и вы больше не прикасайтесь. Ну, а вы, Николенька, — прибавил он, вставая и продолжая искоса смотреть на турка, — откройте наконец нам ваш секрет, что вы поднесете
бабушке? Право, лучше было бы тоже головку. Прощайте, господа, — сказал он, взял шляпу, билетик и
вышел.
Гости разъехались, папа и Володя
вышли; в гостиной остались князь,
бабушка и я.
Стараясь быть незамеченным, я шмыгнул в дверь залы и почел нужным прохаживаться взад и вперед, притворившись, что нахожусь в задумчивости и совсем не знаю о том, что приехали гости. Когда гости
вышли на половину залы, я как будто опомнился, расшаркался и объявил им, что
бабушка в гостиной. Г-жа Валахина, лицо которой мне очень понравилось, в особенности потому, что я нашел в нем большое сходство с лицом ее дочери Сонечки, благосклонно кивнула мне головой.
Я подошел к лавочке, где были ситцы и платки, и накупил всем нашим девушкам по платью, кому розовое, кому голубое, а старушкам по малиновому головному платку; и каждый раз, что я опускал руку в карман, чтобы заплатить деньги, — мой неразменный рубль все был на своем месте. Потом я купил для ключницыной дочки, которая должна была
выйти замуж, две сердоликовые запонки и, признаться, сробел; но
бабушка по-прежнему смотрела хорошо, и мой рубль после этой покупки благополучно оказался в моем кармане.
Раиса. За Химкой-то уж подсматривать стали.
Бабушка все ворчит на нее, должно быть, что-нибудь заметила; да старуха нянька все братцам пересказывает.
Выходи, Анфиса, поскорей замуж, и я бы к тебе переехала жить: тогда своя воля; а то ведь это тоска.
— Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко говоришь! — гневно возразила
бабушка. — Ты во что сам
вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори: узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота…
Он глядел на Веру. Она встала, поцеловала руку у
бабушки, вместо поклона взглядом простилась с остальными и
вышла.
И язык изменяет ей на каждом шагу; самый образ проявления самоволия мысли и чувства, — все, что так неожиданно поразило его при первой встрече с ней, весь склад ума, наконец, характер, — все давало ей такой перевес над
бабушкой, что из усилия Татьяны Марковны — выручить Веру из какой-нибудь беды, не
вышло бы ровно ничего.
— Как кому? Марфеньке советовал любить, не спросясь
бабушки: сам посуди, хорошо ли это? Я даже не ожидала от тебя! Если ты сам
вышел из повиновения у меня, зачем же смущать бедную девушку?
— Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а то
выйдет, что не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама не хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. — Ты как понимаешь
бабушку, — помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да не понравился ей — я бы стала уговаривать ее?
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не
выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть
бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
— Была бы несчастнейшее создание — верю,
бабушка, — и потому, если Марфенька пересказала вам мой разговор, то она должна была также сказать, что я понял ее и что последний мой совет был — не
выходить из вашей воли и слушаться отца Василья…
Бабушка пошептала ей на ухо, что приготовить для неожиданных гостей к обеду, и Марфенька
вышла.
Он в раздумье воротился домой: там нашел письма.
Бабушка бранила его, что он
вышел из военной службы, а опекун советовал определиться в сенат. Он прислал ему рекомендательные письма.
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня!
Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право,
бабушка, что бы вам…
— Здесь, здесь, сейчас! — отозвался звонкий голос Марфеньки из другой комнаты, куда она
вышла, и она впорхнула, веселая, живая, резвая с улыбкой, и вдруг остановилась. Она глядела то на
бабушку, то на Райского, в недоумении.
Бабушка сильно расходилась.
«Это не
бабушка!» — с замиранием сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи
выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!
— Ты, никак, с ума сошел: поучись-ка у
бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не
выйдет по-твоему…
Райский
вышел из гимназии, вступил в университет и в одно лето поехал на каникулы к своей двоюродной
бабушке, Татьяне Марковне Бережковой.
— А что,
бабушка, — вдруг обратился он к ней, — если б я стал уговаривать вас
выйти замуж?
Иногда она как будто прочтет упрек в глазах
бабушки, и тогда особенно одолеет ею дикая, порывистая деятельность. Она примется помогать Марфеньке по хозяйству, и в пять, десять минут, все порывами, переделает бездну, возьмет что-нибудь в руки, быстро сделает, оставит, забудет, примется за другое, опять сделает и
выйдет из этого так же внезапно, как войдет.
— Брат, — сказала она, — ты рисуешь мне не Ивана Ивановича: я знаю его давно, — а самого себя. Лучше всего то, что сам не подозреваешь, что
выходит недурно и твой собственный портрет. И меня тут же хвалишь, что угадала в Тушине человека! Но это нетрудно!
Бабушка его тоже понимает и любит, и все здесь…
— И я не спала. Моя-то смиренница ночью приползла ко мне, вся дрожит, лепечет: «Что я наделала,
бабушка, простите, простите, беда
вышла!» Я испугалась, не знала, что и подумать… Насилу она могла пересказать: раз пять принималась, пока кончила.
Бабушка, отдав приказания с раннего утра, в восемь часов сделала свой туалет и
вышла в залу к гостье и будущей родне своей, в полном блеске старческой красоты, с сдержанным достоинством барыни и с кроткой улыбкой счастливой матери и радушной хозяйки.
А мне одно нужно: покой! И доктор говорит, что я нервная, что меня надо беречь, не раздражать, и слава Богу, что он натвердил это
бабушке: меня оставляют в покое. Мне не хотелось бы
выходить из моего круга, который я очертила около себя: никто не переходит за эту черту, я так поставила себя, и в этом весь мой покой, все мое счастие.
На лицо
бабушки, вчера еще мертвое, каменное, вдруг хлынула жизнь, забота, страх. Она сделала ему знак рукой, чтоб
вышел, и в полчаса кончила свой туалет.
И сделала повелительный жест рукой, чтоб он шел. Он
вышел в страхе, бледный, сдал все на руки Якову, Василисе и Савелью и сам из-за угла старался видеть, что делается с
бабушкой. Он не спускал глаз с ее окон и дверей.
— Да, это все, конечно, хорошо, и со временем из тебя может
выйти такая же
бабушка. Разве ты хотела бы быть такою?
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна
выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к
бабушке, в уголок, оба…»
Он заглянул к
бабушке: ее не было, и он, взяв фуражку,
вышел из дома, пошел по слободе и добрел незаметно до города, продолжая с любопытством вглядываться в каждого прохожего, изучал дома, улицы.
—
Бабушка! разве можно прощать свою мать? Ты святая женщина! Нет другой такой матери… Если б я тебя знала…
вышла ли бы я из твоей воли!..
—
Выйти замуж? Да, вы мне говорили, и
бабушка часто намекает на то же, но…
Другой день
бабушка не принимала никакой пищи. Райский пробовал
выйти к ней навстречу, остановить ее и заговорить с ней, она махнула ему повелительно рукой, чтоб шел прочь.
Вера, узнав, что Райский не
выходил со двора, пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о новых письмах, узнать, как он примет это, и, смотря по этому, дать ему понять, какова должна быть его роль, если
бабушка возложит на него видеться с Марком.
— Не знаю,
бабушка, пишу жизнь —
выходит роман: пишу роман —
выходит жизнь. А что будет окончательно — не знаю.
— Ты, сударыня, что, — крикнула
бабушка сердито, — молода шутить над
бабушкой! Я тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая! Он от рук отбился,
вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я на него рукой махнула, а ты еще погоди, я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не мели. Я вот Тита Никоныча принимать не велю…
— К обеду только позвольте,
бабушка, не
выходить, — сказала она, едва крепясь, — а после обеда я, может быть, приду…
«Нет, молод, еще дитя: не разумеет дела, — думала
бабушка, провожая его глазами. — Вон как подрал! что-то
выйдет из него?»
Ему хотелось бы рисовать ее бескорыстно, как артисту, без себя, вот как бы нарисовал он, например,
бабушку. Фантазия услужливо рисовала ее во всей старческой красоте: и
выходила живая фигура, которую он наблюдал покойно, объективно.
— Так у вас еще не
выходят девушки, а отдают их —
бабушка! Есть ли смысл в этом…
Вера встала утром без жара и озноба, только была бледна и утомлена. Она выплакала болезнь на груди
бабушки. Доктор сказал, что ничего больше и не будет, но не велел
выходить несколько дней из комнаты.
За неимением другого, тут есть наследство примера, наследство фибрина. Каждый начинает сам и знает, что придет время и его выпроводит старушка
бабушка по стоптанной каменной лестнице, —
бабушка, принявшая своими руками в жизнь три поколения, мывшая их в маленькой ванне и отпускавшая их с полною надеждой; он знает, что гордая старушка уверена и в нем, уверена, что и из него
выйдет что-нибудь… и
выйдет непременно!
На крыльцо кухни
вышла бабушка, я сунулся к ней, а он начал жаловаться...
Вечером он уехал, ласково простившись со всеми, крепко обняв меня. Я
вышел за ворота и видел, как он трясся на телеге, разминавшей колесами кочки мерзлой грязи. Тотчас после его отъезда
бабушка принялась мыть и чистить грязную комнату, а я нарочно ходил из угла в угол и мешал ей.
Мать редко
выходит на палубу и держится в стороне от нас. Она всё молчит, мать. Ее большое стройное тело, темное, железное лицо, тяжелая корона заплетенных в косы светлых волос, — вся она мощная и твердая, — вспоминаются мне как бы сквозь туман или прозрачное облако; из него отдаленно и неприветливо смотрят прямые серые глаза, такие же большие, как у
бабушки.
Этот день наступил в субботу, в начале зимы; было морозно и ветрено, с крыш сыпался снег. Все из дома
вышли на двор, дед и
бабушка с тремя внучатами еще раньше уехали на кладбище служить панихиду; меня оставили дома в наказание за какие-то грехи.
Я сидел на лежанке ни жив ни мертв, не веря тому, что видел: впервые при мне он ударил
бабушку, и это было угнетающе гадко, открывало что-то новое в нем, — такое, с чем нельзя было примириться и что как будто раздавило меня. А он всё стоял, вцепившись в косяк, и, точно пеплом покрываясь, серел, съеживался. Вдруг
вышел на середину комнаты, встал на колени и, не устояв, ткнулся вперед, коснувшись рукою пола, но тотчас выпрямился, ударил себя руками в грудь...
Стонал и всхлипывал дед, ворчала
бабушка, потом хлопнула дверь, стало тихо и жутко. Вспомнив, зачем меня послали, я зачерпнул медным ковшом воды,
вышел в сени — из передней половины явился часовых дел мастер, нагнув голову, гладя рукою меховую шапку и крякая.
Бабушка, прижав руки к животу, кланялась в спину ему и говорила тихонько...