Вдруг стон тяжелый вырвался из груди, // Как будто сердца лучшая струна // Оборвалась… он вышел мрачно, твердо, //
Прыгнул в седло и поскакал стремглав, // Как будто бы гналося вслед за ним // Раскаянье… и долго он скакал, // До самого рассвета, без дороги, // Без всяких опасений — наконец // Он был терпеть не в силах… и заплакал!
Блеснула шашка. Раз, — и два! // И покатилась голова… // И окровавленной рукою // С земли он приподнял ее. // И острой шашки лезвее // Обтер волнистою косою. // Потом, бездушное чело // Одевши буркою косматой, // Он вышел, и
прыгнул в седло. // Послушный конь его, объятый // Внезапно страхом неземным, // Храпит и пенится под ним: // Щетиной грива, — ржет и пышет, // Грызет стальные удила, // Ни слов, ни повода не слышит, // И мчится в горы как стрела.
Неточные совпадения
Он проехал, не глядя на солдат, рассеянных по улице, — за ним, подпрыгивая
в седлах, снова потянулись казаки; один из последних, бородатый, покачнулся
в седле, выхватил из-под мышки солдата узелок, и узелок превратился
в толстую змею мехового боа; солдат взмахнул винтовкой, но бородатый казак и еще двое заставили лошадей своих
прыгать, вертеться, — солдаты рассыпались, прижались к стенам домов.
Со всех сторон к яслям наклоняются
седые обнаженные головы, суровые лица, всюду блестят ласковые глаза. Вспыхнули бенгальские огни, всё темное исчезло с площади — как будто неожиданно наступил рассвет. Дети поют, кричат, смеются, на лицах взрослых — милые улыбки, можно думать, что они тоже хотели бы
прыгать и шуметь, но — боятся потерять
в глазах детей свое значение людей серьезных.
Как пробужденная от сна, вскочила Ольга, не веруя глазам своим; с минуту пристально вглядывалась
в лицо
седого ловчего и наконец воскликнула с внезапным восторгом: «так он меня не забыл? так он меня любит? любит! он хочет бежать со мною, далеко, далеко…» — и она
прыгала и едва не целовала шершавые руки охотника, — и смеялась и плакала… «нет, — продолжала она, немного успокоившись, — нет! бог не потерпит, чтоб люди нас разлучили, нет, он мой, мой на земле и
в могиле, везде мой, я купила его слезами кровавыми, мольбами, тоскою, — он создан для меня, — нет, он не мог забыть свои клятвы, свои ласки…»
Само собою, дурного хорошим не назовешь; да разница-то велика: по морозу
в каком-нибудь страм-пальто
прыгать да
в кулаки подувать или
в шубе с
седым бобровым воротником по Ильинке проехаться.
— Не смешь продать! — дико захрипел отец, выкатив красные глаза, бессильно взмахивая руками и хлопая ими по коленям, как недорезанный петух крыльями. Икота, участившись, мешала ему говорить, язык выскальзывал изо рта, лицо перекосилось, а
седые пряди волос
прыгали по щекам, путаясь с бородою. Николай снова двинулся
в передний угол, говоря жёстко и угрюмо: