Райский сунул письмо
в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел
в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может быть, как змея,
с обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, —
Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и
молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно
в нее каменья.
Долго шептали они, много раз бабушка крестила и целовала Марфеньку, пока наконец та заснула на ее плече. Бабушка тихо сложила ее голову на подушку, потом уже встала и молилась
в слезах, призывая благословение на новое счастье и новую жизнь своей внучки. Но еще жарче молилась она о
Вере.
С мыслью о ней она подолгу склоняла седую голову к подножию креста и шептала горячую
молитву.
— Лишь бы —
с верой, а бог всё примет: был отшельник, ушёл
с малых лет
в леса,
молитв никаких не знал и так говорил богу: «Ты — один, я — один, помилуй меня, господин!»
— «Хорошо, сын мой! Так и надо: всё надо делать
с верой в благостный исход и
в бога, который помогает,
молитвами мадонны, добрым делам. Я прошу тебя, сын, если это случится, если сойдутся люди — приди ко мне на могилу и скажи: отец — сделано! Чтобы я знал!»