Неточные совпадения
От всего лица так и веет простотой, широкой, простецкой натурой, правдой… Если
не ложь, что лицо
есть зеркало души, то в первый
день свидания с господином с кокардой я мог бы дать честное слово, что он
не умеет лгать. Я мог бы даже держать пари.
Мне казалось, что я,
не судебный следователь и еще того менее
не присяжный психолог, открыл страшную тайну одного человека, тайну, до которой мне
не было никакого
дела…
— Меня и спрашивать
не надо… Сам скажу. Опять
будете от него в пьяном безобразии приезжать и в озере купаться, как
есть, во всем костюме… Чисть потом! И за три
дня не вычистишь!
— Право,
не о чем. Я признаю письма только трех сортов: любовные, поздравительные и деловые. Первых я
не писал потому, что ты
не женщина и я в тебя
не влюблен, вторые тебе
не нужны, а от третьих мы избавлены, так как у нас с тобой отродясь общих
дел не было.
— Стало
быть, вы
не будете смеяться… Мне вот как хотелось бы умереть. Одеться в самое дорогое, модное платье, какое я на
днях видела на здешней богачке, помещице Шеффер, надеть на руки браслеты… Потом стать на самый верх Каменной Могилы и дать себя убить молнии так, чтобы все люди видели… Страшный гром, знаете, и конец…
— Предсказал скорую смерть, если я
не оставлю Петербурга и
не уеду! У меня вся печень испорчена от долгого питья… Я и решил ехать сюда. Да и глупо там сидеть… Здесь именье такое роскошное, богатое… Климат один чего стоит!..
Делом, по крайней мере, можно заняться! Труд самое лучшее, самое радикальное лекарство.
Не правда ли, Каэтан? Займусь хозяйством и брошу
пить… Доктор
не велел мне ни одной рюмки… ни одной!
— Да, а теперь
пью… Ужасно
пью! — шепнул он. — Ужасно,
день и ночь,
не давая себе ни минуты отдыха! И граф никогда
не пил в такой мере, в какой я теперь
пью… Ужасно тяжело, Сергей Петрович! Одному только богу ведомо, как тяжело у меня на сердце! Уж именно, что с горя
пью… Я вас всегда любил и уважал, Сергей Петрович, и откровенно вам скажу… повеситься рад бы!
Что дом его сиятельства изобиловал ворами — для меня
не было новостью, и я приобщил письмо Тины к сведениям, уже имевшимся у меня на этот счет в памяти. Рано или поздно — я должен
был пустить в
дело эти сведения… Я знал воров.
— Вот этак лучше, Сергей Петрович, — забормотал он. — Наплюйте на того белобрысого чёрта, чтоб ему… Статочное ли
дело при вашем высоком понятии и при вашей образованности малодушием заниматься? Ваше
дело благородное… Надо, чтобы все вас ублажали, боялись, а ежели
будете с тем чёртом людям головы проламывать да в озере в одеже купаться, то всякий скажет: «Никакого ума! Пустяковый человек!» И пойдет тогда по миру слава! Удаль купцу к лицу, а
не благородному… Благородному наука требуется, служба…
К несчастью, в редких только случаях я
не встречал в церкви своих знакомых, которых у меня, к сожалению,
было очень много; обыкновенно же, чуть только, бывало, входил я в церковь, как ко мне тотчас же подходил какой-нибудь «интеллигент» и после длинных предисловий о погоде начинал разговор о своих грошовых
делах.
— Например, вы являетесь однажды в нашу земскую управу, —
не знаю, какое
было у вас там
дело, — и на вопрос председателя, отчего вас
не стало видно у Калининых, вы сказали…
— Эге-ге!.. Откуда вам известно об этом предложении, щуренька? Стало
быть, ваши
дела недурно идут, если вам стали уже поверять такие тайны!.. Но, однако, вы побледнели от злости и чуть ли
не собираетесь бить меня… А еще тоже уговаривался
быть объективным! Какой вы смешной, щуренька! Ну, бросим эту галиматью… Пойдем на почту…
— Корова у нас заболела, ваше сиятельство, — доложил он. — Посылал я за нашим ветеринаром, а оказывается, что он уехал.
Не послать ли, ваше сиятельство, за городским ветеринаром? Если я пошлю, то он
не послушается,
не поедет, а если вы ему напишете, то тогда другое
дело. Может
быть, у коровы пустяк, а может, и что другое.
Нет и следа той веселости, которая светилась в ее глазах, когда она
не дальше как вчера бегала по саду и с увлечением рассказывала, какие обои
будут в ее гостиной, в какие
дни она
будет приглашать к себе гостей и проч.
Восторженную лесть своих гостей принимал он, как нечто заслуженное, хотя в сущности он нимало
не был повинен в богатстве и роскоши своего брошенного им гнезда, а, напротив, заслуживал самых горьких упреков и даже презрения за свой варварски тупой индифферентизм по отношению к добру, собранному его отцом и дедами, собранному
не днями, а десятками лет!
И, круто повернувшись, я пошел в переднюю, оделся и быстро вышел. Проходя через сад в людскую кухню, где я хотел приказать запрячь мне лошадь, я
был остановлен встречей… Навстречу мне с маленькой чашечкой кофе шла Надя Калинина. Она тоже
была на свадьбе Урбенина, но какой-то неясный страх заставлял меня избегать с ней разговора, и за весь
день я ни разу
не подошел к ней и
не сказал с нею ни одного слова…
В один из июньских вечеров, когда солнце уже зашло, но широкий след его — багрово-золотистая полоса еще красила далекий запад и пророчила назавтра тихий и ясный
день, я подъехал на Зорьке к флигелю, в котором жил Урбенин. В этот вечер у графа предполагался «музыкальный» вечер. Гости уже начали съезжаться, но графа
не было дома: он поехал кататься и обещал скоро вернуться.
На другой
день вечером я опять
был в графской усадьбе. На этот раз я беседовал
не с Сашей, а с ее братом-гимиазистом. Мальчик повел меня в сад и вылил передо мной всю свою душу. Излияния эти
были вызваны моим вопросом о житье его с «новой мамашей».
Через пять минут я ехал домой. Темнота
была ужасная. Озеро сердито бурлило и, казалось, гневалось, что я, такой грешник, бывший сейчас свидетелем грешного
дела, дерзал нарушать его суровый покой. В потемках
не видал я озера. Казалось, что ревело невидимое чудовище, ревела сама окутывавшая меня тьма.
Я засел дома, позволяя себе выходить и выезжать только по
делам службы.
Дел у меня накопилось пропасть, а потому скучать
было невозможно. От утра до вечера я сидел за столом и усердно строчил или же допрашивал попавший в мои следовательские когти люд. В Карнеевку, в графскую усадьбу, меня более уже
не тянуло.
Граф же мне опротивел окончательно. Я рад
был, что
не вижу его, и меня всегда злило, когда его усатая физиономия робко появлялась в моем воображении. Он каждый
день присылал мне письма, в которых умолял меня
не хандрить и посетить «уже
не одинокого отшельника». Послушаться его писем — значило бы сделать для себя неприятность.
Бедная девочка Саша по целым
дням сидит
не евши.
Я вопросительно поглядел на Павла Иваныча и, конечно, благодаря потемкам, ничего
не увидел… Откуда он знал, что я могу отказаться от этого
дела? Я
был любовником Ольги, но кому это
было известно, кроме самой Ольги да, пожалуй, еще Пшехоцкого, угостившего меня когда-то аплодисментами?..
Было ли сотрясение мозга или нет,
не мое
дело решать, но только Ольга открыла глаза и попросила
пить… Возбуждающие средства на нее подействовали.
Таков мрачный вид картины, которую я имел право набросать на основании вышеизложенных данных. Вопрос, кто
был убийцей, по-видимому,
не был труден и решался сам собою. Во-первых, убийцей руководили
не корыстные цели, а какие-то другие… Подозревать, стало
быть, какого-нибудь заблудившегося бродягу или оборванцев, занимавшихся на озере рыбною ловлей,
не было надобности. Крик жертвы
не мог обезоружить грабителя: снять брошку и часы
было делом одной секунды…
— Да-с, я в городе живу, у двоюродной сестры, с самого того времени, как потерял место… Занимался тем, что искал место и пьянствовал с горя… Особенно сильно
пил в этом месяце… Прошлой недели, например, совсем
не помню, потому что
пил без просыпа… Третьего
дня напился тоже… одним словом, пропал… Пропал безвозвратно!..
— Послушайте, Петр Егорыч, — сказал я, — вчера и третьего
дня вы
были так убиты горем, что еле держались на ногах, и едва выговаривали лаконические ответы; сегодня же, напротив, вы имеете такой цветущий, конечно, сравнительно, и веселый вид и даже пускаетесь в разглагольствования. Обыкновенно ведь горюющим людям
не до разговоров, а вы мало того, что длинно разговариваете, но еще и высказываете мелочное неудовольствие. Чем объяснить такую резкую перемену?
Благодаря толкам и газетным корреспонденциям, поднялся на ноги весь прокурорский надзор. Прокурор наезжал в графскую усадьбу через
день и принимал участие в допросах. Протоколы наших врачей
были отправлены во врачебную управу и далее. Поговаривали даже о вырытии трупов и новом осмотре, который, кстати сказать, ни к чему бы
не повел.
Урбенина раза два таскали в губернский город для освидетельствования его умственных способностей, и оба раза он
был найден нормальным. Я стал фигурировать в качестве свидетеля [Роль, конечно, более подходящая г. Камышеву, чем роль следователя: в
деле Урбенина он
не мог
быть следователем. — А. Ч.]. Новые следователи так увлеклись, что в свидетели попал даже мой Поликарп.
Год спустя после моей отставки, когда я жил в Москве, мною
была получена повестка, звавшая меня на разбирательство урбенинского
дела. Я обрадовался случаю повидать еще раз места, к которым меня тянула привычка, и поехал. Граф, живший в Петербурге,
не поехал и послал вместо себя медицинское свидетельство.
Дело в том, что «Драма на охоте»
не могла
быть напечатана в газете, о которой шла речь в первой главе этой повести: газета прекратила свое существование, когда рукопись поступила в набор…
Вам, очевидно,
не было надобности впутывать его в
дело.