Неточные совпадения
Часам к 10 утра пришел полицейский чиновник, постучался
сам, велел слугам постучаться, — успех
тот же, как и прежде. «Нечего делать, ломай дверь, ребята».
Я сердит на тебя за
то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что
же ты так зла к
самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с
того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
Когда Верочке исполнилось шестнадцать лет, она перестала учиться у фортепьянного учителя и в пансионе, а
сама стала давать уроки в
том же пансионе; потом мать нашла ей и другие уроки.
Она в ярких красках описывала положение актрис, танцовщиц, которые не подчиняются мужчинам в любви, а господствуют над ними: «это
самое лучшее положение в свете для женщины, кроме
того положения, когда к такой
же независимости и власти еще присоединяется со стороны общества формальное признание законности такого положения,
то есть, когда муж относится к жене как поклонник актрисы к актрисе».
Я хочу делать только
то, чего буду хотеть, и пусть другие делают так
же; я не хочу ни от кого требовать ничего, я хочу не стеснять ничьей свободы и
сама хочу быть свободна.
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас
же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я
сама ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все
то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как
же не жалки женщины! Столько
же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так
же неприятно мне видеть женщин с
той поры, как я узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в
самый день обручения. До
той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после
того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
— Они говорят правду.
То, что называют возвышенными чувствами, идеальными стремлениями, — все это в общем ходе жизни совершенно ничтожно перед стремлением каждого к своей пользе, и в корне
само состоит из
того же стремления к пользе.
Конечно, и
то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних,
то я и не запрещаю хлопотать о их заведении
тем людям, которые находят себе в
том удовольствие; что
же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков,
то, действительно, она помеха делу; но вы
сами не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность,
то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
Но до этого он не договаривался с Марьею Алексевною, и даже не по осторожности, хотя был осторожен, а просто по
тому же внушению здравого смысла и приличия, по которому не говорил с нею на латинском языке и не утруждал ее слуха очень интересными для него
самого рассуждениями о новейших успехах медицины: он имел настолько рассудка и деликатности, чтобы не мучить человека декламациями, непонятными для этого человека.
— Нет, останьтесь. Дайте
же мне хоть сколько-нибудь оправдаться перед вами. Боже мой, как дурна должна я казаться в ваших глазах?
То, что должно заставлять каждого порядочного человека сочувствовать, защищать, — это
самое останавливает меня. О, какие мы жалкие люди!
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе
то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно: кто решился на это,
тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись
сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто
же так говорит, Верочка?
— Нет, я его все-таки ненавижу. И не сказывай, не нужно. Я
сама знаю: не имеете права ни о чем спрашивать друг друга. Итак, в — третьих: я не имею права ни о чем спрашивать тебя, мой милый. Если тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты
сам мне скажешь. И точно
то же наоборот. Вот три правила. Что еще?
— Да, движение есть реальность, — говорит Алексей Петрович, — потому что движение — это жизнь, а реальность и жизнь одно и
то же. Но жизнь имеет главным своим элементом труд, а потому главный элемент реальности — труд, и
самый верный признак реальности — дельность.
Одно из первых последствий
того, что окончательный голос по всему управлению дан был
самим швеям, состояло в решении, которого и следовало ожидать: в первый
же месяц управления девушки определили, что не годится
самой Вере Павловне работать без вознаграждения.
А Вера Павловна чувствовала едва ли не
самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится
самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить
саму себя в
том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие
же мастерские и даже почему
же нет? вот было бы хорошо! — это было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно мыслью и уменьем
самих швей: это была
самая любимая мечта Веры Павловны.
Вера Павловна попробовала сказать, чтоб он бросил толковать об этом, что это пустяки, он привязался к слову «пустяки» и начал нести такую
же пошлую чепуху, как в разговоре с Лопуховым: очень деликатно и тонко стал развивать
ту тему, что, конечно, это «пустяки», потому что он понимает свою маловажность для Лопуховых, но что он большего и не заслуживает, и т. д., и все это говорилось темнейшими, тончайшими намеками в
самых любезных выражениях уважения, преданности.
Идиллия нынче не в моде, и я
сам вовсе не люблю ее,
то есть лично я не люблю, как не люблю гуляний, не люблю спаржи, — мало ли, до чего я не охотник? ведь нельзя
же одному человеку любить все блюда, все способы развлечений; но я знаю, что эти вещи, которые не по моему личному вкусу, очень хорошие вещи, что они по вкусу, или были бы по вкусу, гораздо большему числу людей, чем
те, которые, подобно мне, предпочитают гулянью — шахматную игру, спарже — кислую капусту с конопляным маслом; я знаю даже, что у большинства, которое не разделяет моего вкуса к шахматной игре, и радо было бы не разделять моего вкуса к кислой капусте с конопляным маслом, что у него вкусы не хуже моих, и потому я говорю: пусть будет на свете как можно больше гуляний, и пусть почти совершенно исчезнет из света, останется только античною редкостью для немногих, подобных мне чудаков, кислая капуста с конопляным маслом!
«Какие смешные слова: и «младые» и «лé
та» с неверным удареньем! Но какой голос, и какое чувство у ней! Да, у ней голос стал гораздо лучше прежнего, несравненно лучше, удивительно! Как
же это он мог стать так много лучше? Да, вот я не знала, как с нею познакомиться, а она
сама приехала ко мне с визитом. Как это она узнала мое желанье?
«Так неужели
же я люблю его за
то, что он выводит меня из подвала? не
самого его, а свое избавление из подвала?»
Только руку я и видела:
сама она пряталась за пологом, мне снилось, что у моей постели, — за
то же я ее и бросила, что на ней это приснилось, — что у ней есть полог и что гостья прячется за ним; но какая дивная рука, мой милый!
Если бы Кирсанов рассмотрел свои действия в этом разговоре как теоретик, он с удовольствием заметил бы: «А как, однако
же, верна теория;
самому хочется сохранить свое спокойствие, возлежать на лаврах, а толкую о
том, что, дескать, ты не имеешь права рисковать спокойствием женщины; а это (ты понимай уж
сам) обозначает, что, дескать, я действительно совершал над собою подвиги благородства к собственному сокрушению, для спокойствия некоторого лица и для твоего, мой друг; а потому и преклонись перед величием души моей.
Отчего Кирсанов не вальсирует на этой бесцеремонной вечеринке, на которой
сам Лопухов вальсирует, потому что здесь общее правило: если ты семидесятилетний старик, но попался сюда, изволь дурачиться вместе с другими; ведь здесь никто ни на кого не смотрит, у каждого одна мысль — побольше шуму, побольше движенья,
то есть побольше веселья каждому и всем, — отчего
же Кирсанов не вальсирует?
Но он был слишком ловкий артист в своей роли, ему не хотелось вальсировать с Верою Павловною, но он тотчас
же понял, что это было бы замечено, потому от недолгого колебанья, не имевшего никакого видимого отношения ни к Вере Павловне, ни к кому на свете, остался в ее памяти только маленький,
самый легкий вопрос, который
сам по себе остался бы незаметен даже для нее, несмотря на шепот гостьи — певицы, если бы
та же гостья не нашептывала бесчисленное множество таких
же самых маленьких,
самых ничтожных вопросов.
— Разумеется, она и
сама не знала, слушает она, или не слушает: она могла бы только сказать, что как бы там ни было, слушает или не слушает, но что-то слышит, только не до
того ей, чтобы понимать, что это ей слышно; однако
же, все-таки слышно, и все-таки расслушивается, что дело идет о чем-то другом, не имеющем никакой связи с письмом, и постепенно она стала слушать, потому что тянет к этому: нервы хотят заняться чем-нибудь, не письмом, и хоть долго ничего не могла понять, но все-таки успокоивалась холодным и довольным тоном голоса мужа; а потом стала даже и понимать.
Услуги его могли бы пригодиться, пожалуй, хоть сейчас
же: помогать Вере Павловне в разборке вещей. Всякий другой на месте Рахметова в одну и
ту же секунду и был бы приглашен, и
сам вызвался бы заняться этим. Но он не вызвался и не был приглашен; Вера Павловна только пожала ему руку и с искренним чувством сказала, что очень благодарна ему за внимательность.
Что надобно было бы сделать с другим человеком за такие слова? вызвать на дуэль? но он говорит таким тоном, без всякого личного чувства, будто историк, судящий холодно не для обиды, а для истины, и
сам был так странен, что смешно было бы обижаться, и я только мог засмеяться: — «Да ведь это одно и
то же», — сказал я.
Это я для них
самих говорю, что они смешны, говорю потому, что мне жалко их; это я для
тех благородных людей говорю, которые очаровываются ими: не следуйте за ними, благородные люди, говорю я, потому что скуден личными радостями путь, на который они зовут вас: но благородные люди не слушают меня и говорят: нет, не скуден, очень богат, а хоть бы и был скуден в ином месте, так не длинно
же оно, у нас достанет силы пройти это место, выйти на богатые радостью, бесконечные места.
Она сейчас
же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов, в окончательном результате я ничего не проигрываю оттого, что посылаю к ней Рахметова, который будет ругать меня, ведь она и
сама скоро дошла бы до такого
же мнения; напротив, я выигрываю в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я предвидел содержание разговора Рахметова с нею и устроил этот разговор и зачем устроил; вот она и подумает: «какой он благородный человек, знал, что в
те первые дни волнения признательность моя к нему подавляла бы меня своею экзальтированностью, и позаботился, чтобы в уме моем как можно поскорее явились мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь хотя я и сердилась на Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда
же поняла, что, в сущности, Рахметов говорит правду;
сама я додумалась бы до этого через неделю, но тогда это было бы для меня уж не важно, я и без
того была бы спокойна; а через
то, что эти мысли были высказаны мне в первый
же день, я избавилась от душевной тягости, которая иначе длилась бы целую неделю.
Такими обыкновенными людьми я их считаю,
сами они считают себя, считают их все знакомые,
то есть такие
же люди, как они.
Нет, хоть и думается все это
же, но думаются еще четыре слова, такие маленькие четыре слова: «он не хочет этого», и все больше и больше думаются эти четыре маленькие слова, и вот уж солнце заходит, а все думается прежнее и эти четыре маленькие слова; и вдруг перед
самым тем временем, как опять входит неотвязная Маша и требует, чтобы Вера Павловна пила чай — перед
самым этим временем, из этих четырех маленьких слов вырастают пять других маленьких слов: «и мне не хочется этого».
Но и благодетельная Маша ненадолго прогнала эти пять маленьких слов, сначала они
сами не смели явиться, они вместо себя прислали опровержение себе: «но я должна ехать», и только затем прислали, чтобы
самим вернуться, под прикрытием этого опровержения: в один миг с ним опять явились их носители, четыре маленькие слова, «он не хочет этого», и в
тот же миг эти четыре маленькие слова опять превратились в пять маленьких слов: «и мне не хочется этого».
— Да, но ведь я говорил только для примера, я брал круглые цифры, напамять. Однако
же характер заключения
тот самый, как я говорю. Статистика уже показала, что женский организм крепче, — ты читала выводы только из таблицы продолжительности жизни. Но если к статистическим фактам прибавить физиологические, разница выйдет еще гораздо больше.
И вот проходит год; и пройдет еще год, и еще год после свадьбы с Кирсановым, и все так
же будут идти дни Веры Павловны, как идут теперь, через год после свадьбы, как шли с
самой свадьбы; и много лет пройдет, они будут идти все так
же, если не случится ничего особенного; кто знает, что принесет будущее? но до
той поры, как я пишу это, ничего такого не случилось, и дни Веры Павловны идут все так
же, как шли они тогда, через год, через два после свадьбы с Кирсановым.
Синий чулок с бессмысленною аффектациею самодовольно толкует о литературных или ученых вещах, в которых ни бельмеса не смыслит, и толкует не потому, что в
самом деле заинтересован ими, а для
того, чтобы пощеголять своим умом (которого ему не случилось получить от природы), своими возвышенными стремлениями (которых в нем столько
же, как в стуле, на котором он сидит) и своею образованностью (которой в нем столько
же, как в попугае).
— Да, Саша, я слышу от всех, —
сама я плохая свидетельница в этом, мои глаза подкуплены, но все видят
то же: твои глаза яснеют, твой взгляд становится сильнее и зорче.
Мы сошлись с первого
же раза,
тем больше, что в Кирсанове, ее муже, я нашла
того самого доктора Кирсанова, который пять лет
тому назад оказал мне, помнишь, такую важную услугу.
Поговоривши со мною с полчаса и увидев, что я, действительно, сочувствую таким вещам, Вера Павловна повела меня в свою мастерскую,
ту, которою она
сама занимается (другую, которая была устроена прежде, взяла на себя одна из ее близких знакомых, тоже очень хорошая молодая дама), и я перескажу тебе впечатления моего первого посещения; они были так новы и поразительны, что я тогда
же внесла их в свой дневник, который был давно брошен, но теперь возобновился по особенному обстоятельству, о котором, быть может, я расскажу тебе через несколько времени.
Еще хорошо, что Катя так равнодушно перенесла, что я погубил ее состояние, оно и при моей-то жизни было больше ее, чем мое: у ее матери был капитал, у меня мало; конечно, я из каждого рубля сделал было двадцать, значит, оно, с другой стороны, было больше от моего труда, чем по наследству; и много
же я трудился! и уменье какое нужно было, — старик долго рассуждал в этом самохвальном тоне, — потом и кровью, а главное, умом было нажито, — заключил он и повторил в заключение предисловие, что такой удар тяжело перенести и что если б еще да Катя этим убивалась,
то он бы, кажется, с ума сошел, но что Катя не только
сама не жалеет, а еще и его, старика, поддерживает.
И он, — он сначала приезжал, очевидно, не для нее, а для
того, чтобы узнать через нее о Кирсановой: но с
самого же начала знакомства, с
той минуты, как заговорили они о скуке и о средствах избегать скуки, видно было, что он уважает ее, симпатизирует ей.
Вот, например, это было через неделю после визита, за который «очень благодарил» Бьюмонт Катерину Васильевну, месяца через два после начала их знакомства; продажа завода была покончена, мистер Лотер собирался уехать на другой день (и уехал; не ждите, что он произведет какую-нибудь катастрофу; он, как следует негоцианту, сделал коммерческую операцию, объявил Бьюмонту, что фирма назначает его управляющим завода с жалованьем в 1000 фунтов, чего и следовало ожидать, и больше ничего: какая ж ему надобность вмешиваться во что-нибудь, кроме коммерции,
сами рассудите), акционеры, в
том числе и Полозов, завтра
же должны были получить (и получили, опять не ждите никакой катастрофы: фирма Ходчсона, Лотера и К очень солидная) половину денег наличными, а другую половину — векселями на З — х месячный срок.
— А в
самом деле, они могут наводить на грустные мысли, вот какие: если при таких ничтожных средствах судить о своих потребностях и о характерах мужчин, девушки все-таки довольно часто умеют делать удачный выбор,
то какую
же светлость и здравость женского ума показывает это!