Неточные совпадения
Будем учиться и трудиться,
будем петь и
любить,
будет рай на земле.
Будем же веселы жизнью, — это дело пойдет, оно скоро придет, все дождемся его, —
— Маменька, прежде я только не
любила вас; а со вчерашнего вечера мне стало вас и жалко. У вас
было много горя, и оттого вы стали такая. Я прежде не говорила с вами, а теперь хочу говорить, только когда вы не
будете сердиться. Поговорим тогда хорошенько, как прежде не говорили.
— Она заметила, что я не
люблю быть в дурном расположении духа, и шепнула мне такую их тайну, что я не могу видеть женщину без того, чтобы не прийти в дурное расположение, — и потому я избегаю женщин.
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она
была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень
любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
— Вы хотели сказать: но что ж это, если не любовь? Это пусть
будет все равно. Но что это не любовь, вы сами скажете. Кого вы больше всех
любите? — я говорю не про эту любовь, — но из родных, из подруг?
А вот он говорит, что его невеста растолковала всем, кто ее
любит, что это именно все так
будет, как мне казалось, и растолковала так понятно, что все они стали заботиться, чтоб это поскорее так
было.
Ах, как это
будет смешно, что они
будут плакать, и маменька станет рассказывать, как она меня
любила.
Знаешь, мой милый, об чем бы я тебя просила: обращайся со мною всегда так, как обращался до сих пор; ведь это не мешало же тебе
любить меня, ведь все-таки мы с тобою
были друг другу ближе всех.
— Ах, мой миленький, еще 64 дня осталось! Ах, какая тоска здесь! Эти два дня шли дольше тех трех дней. Ах, какая тоска! Гадость какая здесь, если бы ты знал, мой миленький. До свиданья, мой милый, голубчик мой, — до вторника; а эти три дня
будут дольше всех пяти дней. До свиданья, мой милый. («Гм, гм! Да! Гм! — Глаза не хороши. Она плакать не
любит. Это нехорошо. Гм! Да!»)
Но я могу сказать в вашу честь еще одно: из всех людей, которых я не
люблю и с которыми не желал бы иметь дела, я все-таки охотнее
буду иметь дело с вами, чем с другими.
—
Будь признательна, неблагодарная. Не
люби, не уважай. Я злая: что меня
любить? Я дурная: что меня уважать? Но ты пойми, Верка, что кабы я не такая
была, и ты бы не такая
была. Хорошая ты — от меня дурной; добрая ты — от меня злой. Пойми, Верка, благодарна
будь.
Не
люби ее, она злая, но ты ей всем обязана, знай это: без нее не
было бы тебя.
Вера Павловна, проснувшись, долго нежится в постели; она
любит нежиться, и немножко будто дремлет, и не дремлет, а думает, что надобно сделать; и так полежит, не дремлет, и не думает — нет, думает: «как тепло, мягко, хорошо, славно нежиться поутру»; так и нежится, пока из нейтральной комнаты, — нет, надобно сказать: одной из нейтральных комнат, теперь уже две их, ведь это уже четвертый год замужества, — муж, то
есть «миленький», говорит: «Верочка, проснулась?» — «Да, миленький».
Он, после долгих отнекиваний, начал говорить какой-то нелепый вздор о своих чувствах к Лопухову и к Вере Павловне, что он очень
любит и уважает их; но из всего этого следовало, что они к нему невнимательны, о чем, — что хуже всего, — не
было, впрочем, никакого намека в его высокопарности.
Лопухов возвратился домой даже опечаленный: горько
было увидеть такую сторону в человеке, которого он так
любил. На расспросы Веры Павловны, что он узнал, он отвечал грустно, что лучше об этом не говорить, что Кирсанов говорил неприятный вздор, что он, вероятно, болен.
А теперь опасность
была больше, чем тогда: в эти три года Вера Павловна, конечно, много развилась нравственно; тогда она
была наполовину еще ребенок, теперь уже не то; чувство, ею внушаемое, уже не могло походить на шутливую привязанность к девочке, которую
любишь и над которой улыбаешься в одно и то же время.
— Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой вы хотите начать. И той, которая говорит, и той, которая слушает, — обеим тяжело. Я вас
буду уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда знаю теперь, что вы иного перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не
будем говорить об этом: передо мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших огорчениях; я стараюсь не думать о них и не
люблю говорить о них, — это тяжело.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его
люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога
была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Вера Павловна несколько раз просиживала у них поздние вечера, по их возвращении с гулянья, а еще чаще заходила по утрам, чтобы развлечь ее, когда она оставалась одна; и когда они
были одни вдвоем, у Крюковой только одно и
было содержание длинных, страстных рассказов, — какой Сашенька добрый, и какой нежный, и как он
любит ее!
Но — читатель уже знает вперед смысл этого «но», как и всегда
будет вперед знать, о чем
будет рассказываться после страниц, им прочтенных, — но, разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй встрече
было вовсе не то, как у Крюковой к нему: любовь к ней давным — давно прошла в Кирсанове; он только остался расположен к ней, как к женщине, которую когда-то
любил.
Идиллия нынче не в моде, и я сам вовсе не
люблю ее, то
есть лично я не
люблю, как не
люблю гуляний, не
люблю спаржи, — мало ли, до чего я не охотник? ведь нельзя же одному человеку
любить все блюда, все способы развлечений; но я знаю, что эти вещи, которые не по моему личному вкусу, очень хорошие вещи, что они по вкусу, или
были бы по вкусу, гораздо большему числу людей, чем те, которые, подобно мне, предпочитают гулянью — шахматную игру, спарже — кислую капусту с конопляным маслом; я знаю даже, что у большинства, которое не разделяет моего вкуса к шахматной игре, и радо
было бы не разделять моего вкуса к кислой капусте с конопляным маслом, что у него вкусы не хуже моих, и потому я говорю: пусть
будет на свете как можно больше гуляний, и пусть почти совершенно исчезнет из света, останется только античною редкостью для немногих, подобных мне чудаков, кислая капуста с конопляным маслом!
Мое положение вот какое: я
люблю вино, и передо мною стоит кубок с очень хорошим вином; но
есть у меня подозрение, что это вино отравлено.
— Тогда, действительно, они
будут мне приятны. Я и так
люблю их, но тогда мне приятнее
будет иметь их. Но, Верочка, ты
была задумчива, ты думала о своем сне. Позволишь ли ты мне просить тебя, чтоб ты побольше рассказала мне об этом сне, который так напугал тебя?
— Изволь, мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не поехала в оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая-то женщина, которую я сначала приняла за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня читать мой дневник; там
было написано все только о том, как мы с тобою
любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них показывались новые слова, говорившие, что я не
люблю тебя.
Но когда жена заснула, сидя у него на коленях, когда он положил ее на ее диванчик, Лопухов крепко задумался о ее сне. Для него дело
было не в том,
любит ли она его; это уж ее дело, в котором и она не властна, и он, как он видит, не властен; это само собою разъяснится, об этом нечего думать иначе, как на досуге, а теперь недосуг, теперь его дело разобрать, из какого отношения явилось в ней предчувствие, что она не
любит его.
Почему, например, когда они, возвращаясь от Мерцаловых, условливались на другой день ехать в оперу на «Пуритан» и когда Вера Павловна сказала мужу: «Миленький мой, ты не
любишь этой оперы, ты
будешь скучать, я поеду с Александром Матвеичем: ведь ему всякая опера наслажденье; кажется, если бы я или ты написали оперу, он и ту стал бы слушать», почему Кирсанов не поддержал мнения Веры Павловны, не сказал, что «в самом деле, Дмитрий, я не возьму тебе билета», почему это?
То, что «миленький» все-таки едет, это, конечно, не возбуждает вопроса: ведь он повсюду провожает жену с той поры, как она раз его попросила: «отдавай мне больше времени», с той поры никогда не забыл этого, стало
быть, ничего, что он едет, это значит все только одно и то же, что он добрый и что его надобно
любить, все так, но ведь Кирсанов не знает этой причины, почему ж он не поддержал мнения Веры Павловны?
— Конечно, Верочка, очень; об этом что говорить. Но ведь мы с тобою понимаем, что такое любовь. Разве не в том она, что радуешься радости, страдаешь от страданья того, кого
любишь? Муча себя, ты
будешь мучить меня.
Когда вы
будете дома, чтоб я мог зайти к вам?» Я тогда не
любил новых знакомств, а эта навязчивость уж вовсе не нравилась мне.
А это
будет сказано тебе на следующих страницах, тотчас же после разговора Рахметова с Верою Павловною; как только он уйдет, так это я скажу тебе в конце главы, угадай — ко теперь, что там
будет сказано: угадать нетрудно, если ты имеешь хоть малейшее понятие о художественности, о которой ты так
любишь толковать, — да куда тебе!
Как он благороден! как я
люблю тебя! я не могла жить без тебя!» и потом — что
было потом? как они перешли через комнату?
Но, серьезно, знаешь ли, что мне кажется теперь, мой милый: если моя любовь к Дмитрию не
была любовью женщины, уж развившейся, то и он не
любил меня в том смысле, как мы с тобою понимаем это.
— Это уж вовсе, вовсе не обо мне, — говорит светлая красавица. — Он
любил ее, пока не касался к ней. Когда она становилась его женою, она становилась его подданною; она должна
была трепетать его; он запирал ее; он переставал
любить ее. Он охотился, он уезжал на войну, он пировал с своими товарищами, он насиловал своих вассалок, — жена
была брошена, заперта, презрена. Ту женщину, которой касался мужчина, этот мужчина уж не
любил тогда. Нет, тогда меня не
было. Ту царицу звали «Непорочностью». Вот она.
Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько
будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в нее из будущего.
Отец
любил Катю, не давал ультравеликосветским гувернанткам слишком муштровать девушку: «это глупости», говорил он про всякие выправки талии, выправки манер и все тому подобное; а когда Кате
было 15 лет, он даже согласился с нею, что можно обойтись ей и без англичанки и без француженки.
— Вам не угодно отвечать. Я не имею права продолжать расспросов. Но я могу просить у вас дозволения рассказать вам о себе самом то, что может послужить к увеличению доверия между нами? Да? благодарю вас. От чего бы то ни
было, но вы страдаете? Я также. Я страстно
люблю женщину, которая даже не знает и никогда не должна узнать, что я
люблю ее. Жалеете ли вы меня?
— Как вы думаете, что я скажу вам теперь? Вы говорите, он
любит вас; я слышал, что он человек неглупый. Почему же вы думаете, что напрасно открывать ему ваше чувство, что он не согласится? Если бы препятствие
было только в бедности любимого вами человека, это не удержало бы вас от попытки убедить вашего батюшку на согласие, — так я думаю. Значит, вы полагаете, что ваш батюшка слишком дурного мнения о нем, — другой причины вашего молчания перед батюшкою не может
быть. Так?
Катерина Васильевна
любила отца, привыкла уважать его мнение: он никогда не стеснял ее; она знала, что он говорит единственно по любви к ней; а главное, у ней
был такой характер больше думать о желании тех, кто
любит ее, чем о своих прихотях, она
была из тех, которые
любят говорить своим близким: «как вы думаете, так я и сделаю».
Конечно, она не сделала бы и, по своему характеру — не лгать, — не сказала бы этого, если бы
любила; но привязанность ее к Соловцову
была еще очень слаба, почти еще вовсе не существовала тогда: он
был только занимательнее других для нее.
Почему же Катерина Васильевна ничего не говорила отцу? — она
была уверена, что это
было бы напрасно: отец тогда сказал ей так твердо, а он не говорит даром. Он не
любит высказывать о людях мнения, которое не твердо в нем; и никогда не согласится на брак ее с человеком, которого считает дурным.
Вот они замечают, что
любят друг друга; это
были ее мечты, о которых она сама знала, что они только мечты.
Но она
любила мечтать о том, как завидна судьба мисс Найтингель, этой тихой, скромной девушки, о которой никто не знает ничего, о которой нечего знать, кроме того, за что она любимица всей Англии: молода ли она? богата ли она, или бедна? счастлива ли она сама, или несчастна? об этом никто не говорит, этом никто не думает, все только благословляют девушку, которая
была ангелом — утешителем в английских гошпиталях Крыма и Скутари, и по окончании войны, вернувшись на родину с сотнями спасенных ею, продолжает заботиться о больных…
— Вы хотите найти себе дело? О, за этим не должно
быть остановки; вы видите вокруг себя такое невежество, извините, что я так отзываюсь о вашей стране, о вашей родине, — поправил он свой англицизм: — но я сам в ней родился и вырос, считаю ее своею, потому не церемонюсь, — вы видите в ней турецкое невежество, японскую беспомощность. Я ненавижу вашу родину, потому что
люблю ее, как свою, скажу я вам, подражая вашему поэту. Но в ней много дела.
Конечно, первая мысль Катерины Васильевны
была тогда, при первом его вопросе о Кирсановой, что он влюблен в Веру Павловну. Но теперь
было слишком видно, что этого вовсе нет. Сколько теперь знала его Катерина Васильевна, она даже думала, что Бьюмонт и не способен
быть влюбленным.
Любить он может, это так. Но если теперь он
любит кого-нибудь, то «меня», думала Катерина Васильевна.
А впрочем,
любили ль они друг друга? Начать хотя с нее.
Был один случай, в котором выказалась с ее стороны заботливость о Бьюмонте, но как же и кончился этот случай! Вовсе не так, как следовало бы ожидать по началу. Бьюмонт заезжал к Полозовым решительно каждый день, иногда надолго, иногда ненадолго. но все-таки каждый день; на этом-то и
была основана уверенность Полозова, что он хочет сватать Катерину Васильевну; других оснований для такой надежды не
было. Но вот однажды прошел вечер, Бьюмонта нет.
Дальше, дети, глупость; и это, пожалуй, глупость; можно, дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только с разбором, и без обмана, без обмана, дети. Я вам
спою про себя, как я выходила замуж, романс старый, но ведь и я старуха. Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал; к балкону, конечно, тайком, подходит мой жених; он бедный, а я богатая, дочь барона, лорда; но я его очень
люблю, и я ему
пою...
— В самом деле, так
было. Значит, мне и нельзя жалеть: мне
было сказано, на что я иду. Так можно жениться и
любить, дети: без обмана; и умейте выбирать.
— Таких
любить разрешаю и благословляю, дети: Мой милый, смелее Вверяйся ты року! совсем развеселилась я с вами, — а где веселье, там надобно
пить...