Неточные совпадения
— Хорошо, хорошо. Татьяна! — Вошла старшая горничная. — Найди мое синее бархатное пальто. Это я дарю вашей жене. Оно стоит 150 р. (85 р.), я его только 2 раза (гораздо более 20) надевала. Это я дарю вашей дочери, Анна Петровна подала управляющему очень маленькие дамские часы, — я за них заплатила 300 р. (120 р.). Я
умею награждать, и вперед
не забуду. Я снисходительна к шалостям молодых людей.
— Вы сами задерживаете меня. Я хотела сказать, что даже она, — понимаете ли, даже она! —
умела понять и оценить мои чувства, даже она, узнавши от матери о вашем предложении, прислала своего отца сказать мне, что
не восстанет против моей воли и
не обесчестит нашей фамилии своим замаранным именем.
— Это моя тайна, которой Федя
не расскажет вам. Я совершенно разделяю желание бедных, чтоб их
не было, и когда-нибудь это желание исполнится: ведь раньше или позже мы
сумеем же устроить жизнь так, что
не будет бедных; но…
А мужчина говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это все для нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня в кармане: вот, милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый и набит все одними 100–рублевыми бумажками, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще, милая маменька, я вам
не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в нем все банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем весь бумажник, который я вам подарил, милая маменька, Марья Алексевна!» —
Умели вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего семейства; только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили?
Ваш взгляд на людей уже совершенно сформировался, когда вы встретили первого благородного человека, который
не был простодушным, жалким ребенком, знал жизнь
не хуже вас, судил о ней
не менее верно, чем вы,
умел делать дело
не менее основательно, чем вы: вам простительно было ошибиться и принять его за такого же пройдоху, как вы.
Вы, разумеется, рады были бы изжарить на медленном огне вашу дочь и ее мужа, но вы
умели обуздать мстительное влечение, чтобы холодно рассудить о деле, и поняли, что изжарить их
не удалось бы вам; а ведь это великое достоинство, Марья Алексевна,
уметь понимать невозможность!
— Ах, какой ты! Все мешаешь. Ты слушай, сиди смирно. Ведь тут, мне кажется, главное то, чтобы с самого начала, когда выбираешь немногих, делать осмотрительно, чтобы это были в самом деле люди честные, хорошие,
не легкомысленные,
не шаткие, настойчивые и вместе мягкие, чтобы от них
не выходило пустых ссор и чтобы они
умели выбирать других, — так?
Жюли держала себя солидно и выдержала солидность без малейшего отступления, хотя просидела у Лопуховых долго; он видела, что тут
не стены, а жиденькие перегородки, а она
умела дорожить чужими именами.
— Что, моя милая, насмотрелась, какая ты у доброй-то матери была? — говорит прежняя, настоящая Марья Алексевна. — Хорошо я колдовать
умею? Аль
не угадала? Что молчишь? Язык-то есть? Да я из тебя слова-то выжму: вишь ты, нейдут с языка-то! По магазинам ходила?
Таким образом, проработали месяц, получая в свое время условленную плату, Вера Павловна постоянно была в мастерской, и уже они успели узнать ее очень близко как женщину расчетливую, осмотрительную, рассудительную, при всей ее доброте, так что она заслужила полное доверие. Особенного тут ничего
не было и
не предвиделось, а только то, что хозяйка — хорошая хозяйка, у которой дело пойдет:
умеет вести.
— Теперь надобно мне рассказать вам самую трудную вещь изо всего, о чем придется нам когда-нибудь говорить, и
не знаю,
сумею ли рассказать ее хорошенько.
— «Да ведь я сам медик, и сам
сумею лечиться, если понадобится; а теперь пока еще
не нужно», — отговаривался Дмитрий Сергеич.
— Мой милый, иди к себе, занимайся или отдохни, — и хочет сказать, и
умеет сказать эти слова простым,
не унылым тоном.
Правда и то, что теория эта сама-то дается
не очень легко: нужно и пожить, и подумать, чтоб
уметь понять ее.
А если первая минута была так хорошо выдержана, то что значило выдерживать себя хорошо в остальной вечер? А если первый вечер он
умел выдержать, то трудно ли было выдерживать себя во все следующие вечера? Ни одного слова, которое
не было бы совершенно свободно и беззаботно, ни одного взгляда, который
не был бы хорош и прост, прям и дружествен, и только.
Приехала Мерцалова, потужила, поутешила, сказала, что с радостью станет заниматься мастерскою,
не знает,
сумеет ли, и опять стала тужить и утешать, помогая в разборке вещей.
В глазах Веры Павловны стало выражаться недоумение; ей все яснее думалось: «я
не знаю, что это? что же мне думать?» О, Рахметов, при всей видимой нелепости своей обстоятельной манеры изложения, был мастер, великий мастер вести дело! Он был великий психолог, он знал и
умел выполнять законы постепенного подготовления.
Если бы тут был кто посторонний, он, каким бы чувствительным сердцем ни был одарен,
не мог бы
не засмеяться над торжественностью всей этой процедуры и в особенности над обрядными церемонностями этого ее финала. Смешно, это правда. Но как бы хорошо было для наших нерв, если бы, при сообщении нам сильных известий,
умели соблюдать хоть десятую долю той выдержки подготовления, как Рахметов.
Саша ее репетитор по занятиям медициною, но еще больше нужна его помощь по приготовлению из тех предметов гимназического курса для экзамена, заниматься которыми ей одной было бы уж слишком скучно; особенно ужасная вещь — это математика: едва ли
не еще скучнее латинский язык; но нельзя, надобно поскучать над ними, впрочем,
не очень же много: для экзамена, заменяющего гимназический аттестат, в медицинской академии требуется очень, очень немного: например, я
не поручусь, что Вера Павловна когда-нибудь достигнет такого совершенства в латинском языке, чтобы перевести хотя две строки из Корнелия Непота, но она уже
умеет разбирать латинские фразы, попадающиеся в медицинских книгах, потому что это знание, надобное ей, да и очень
не мудреное.
«Когда он стал более развит, он стал больше прежнего ценить ее красоту, преклонился перед ее красотою. Но ее сознание было еще
не развито. Он ценил только в ней красоту. Она
умела думать еще только то, что слышала от него. Он говорил, что только он человек, она
не человек, и она еще видела в себе только прекрасную драгоценность, принадлежащую ему, — человеком она
не считала себя. Это царство Афродиты.
Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: «я постарше тебя и поопытней, да и нет никого на свете умнее меня; а тебя, молокосос и голыш, мне и подавно
не приходится слушать, когда я своим умом нажил 2 миллиона (точно, в сущности, было только 2, а
не 4) — наживи — ка ты, тогда и говори», а теперь он думал: — «экой медведь, как поворотил;
умеет ломать», и чем дальше говорил он с Кирсановым, тем живее рисовалась ему, в прибавок к медведю, другая картина, старое забытое воспоминание из гусарской жизни: берейтор Захарченко сидит на «Громобое» (тогда еще были в ходу у барышень, а от них отчасти и между господами кавалерами, военными и статскими, баллады Жуковского), и «Громобой» хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у «Громобоя» сильно порваны, в кровь.