Неточные совпадения
«Я смущал ваше спокойствие. Я схожу со сцены.
Не жалейте; я так
люблю вас обоих, что очень счастлив своею решимостью. Прощайте».
Я хотела жить, я хотела
любить, — боже! ведь это
не грех, — за что же ты так наказываешь меня?
— Садись ко мне на колени, моя милая Жюли. — Он стал ласкать ее, она успокоилась. — Как я
люблю тебя в такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что ты
не соглашаешься повенчаться со мною? сколько раз я просил тебя об этом! Согласись.
— Мне жаль вас, — сказала Верочка: — я вижу искренность вашей любви (Верочка, это еще вовсе
не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью, — любовь
не то;
не всякий тот
любит женщину, кому неприятно получить от нее отказ, — любовь вовсе
не то, — но Верочка еще
не знает этого, и растрогана), — вы хотите, чтобы я
не давала вам ответа — извольте. Но предупреждаю вас, что отсрочка ни к чему
не поведет: я никогда
не дам вам другого ответа, кроме того, какой дала нынче.
«Однако же — однако же», — думает Верочка, — что такое «однако же»? — Наконец нашла, что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно говорит о девушках, о том, что красавиц
любят глупые и — и — что такое «и» — нашла что такое «и» — и почему же он
не хотел ничего слушать обо мне, сказал, что это
не любопытно?
— Все равно, как
не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же
не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень
любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
— Зачем он считается женихом? — зачем! — одного я
не могу сказать вам, мне тяжело. А другое могу сказать: мне жаль его. Он так
любит меня. Вы скажете: надобно высказать ему прямо, что я думаю о нашей свадьбе — я говорила; он отвечает:
не говорите, это убивает меня, молчите.
—
Не смейтесь тому, что я скажу: ведь мне жаль его, — он так меня
любит!
— Вы хотели сказать: но что ж это, если
не любовь? Это пусть будет все равно. Но что это
не любовь, вы сами скажете. Кого вы больше всех
любите? — я говорю
не про эту любовь, — но из родных, из подруг?
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы ни
любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет,
не знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «
не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
Знаешь, мой милый, об чем бы я тебя просила: обращайся со мною всегда так, как обращался до сих пор; ведь это
не мешало же тебе
любить меня, ведь все-таки мы с тобою были друг другу ближе всех.
—
Не замечал что-то. Впрочем, спросим у него: ты
любил, что ли, меня, Дмитрий?
— Ну, когда так, Александр Матвеич, я
не буду запрещать ему видеться с вами, и сама буду
любить вас.
— Да она еще какое слово сказала: ежели, говорит, я
не хочу, чтобы другие меня в безобразии видели, так мужа-то я больше
люблю, значит, к нему-то и вовсе
не приходится
не умывшись на глаза лезть.
В азарт она
не приходила, а впадала больше буколическое настроение, с восторгом вникая во все подробности бедноватого быта Лопуховых и находя, что именно так следует жить, что иначе нельзя жить, что только в скромной обстановке возможно истинное счастье, и даже объявила Сержу, что они с ним отправятся жить в Швейцарию, поселятся в маленьком домике среди полей и гор, на берегу озера, будут
любить друг друга, удить рыбу, ухаживать за своим огородом...
— Маменька, чего вы от меня хотите? Я
не могу
любить вас.
— Да, Верочка, после так
не будет. Когда добрые будут сильны, мне
не нужны будут злые, Это скоро будет, Верочка. Тогда злые увидят, что им нельзя быть злыми; и те злые, которые были людьми, станут добрыми: ведь они были злыми только потому, что им вредно было быть добрыми, а ведь они знают, что добро лучше зла, они полюбят его, когда можно будет
любить его без вреда.
Вера Павловна, проснувшись, долго нежится в постели; она
любит нежиться, и немножко будто дремлет, и
не дремлет, а думает, что надобно сделать; и так полежит,
не дремлет, и
не думает — нет, думает: «как тепло, мягко, хорошо, славно нежиться поутру»; так и нежится, пока из нейтральной комнаты, — нет, надобно сказать: одной из нейтральных комнат, теперь уже две их, ведь это уже четвертый год замужества, — муж, то есть «миленький», говорит: «Верочка, проснулась?» — «Да, миленький».
Как же долго она одевается! — нет, она одевается скоро, в одну минуту, но она долго плещется в воде, она
любит плескаться, и потом долго причесывает волосы, — нет,
не причесывает долго, это она делает в одну минуту, а долго так шалит ими, потому что она
любит свои волосы; впрочем, иногда долго занимается она и одною из настоящих статей туалета, надеванием ботинок; у ней отличные ботинки; она одевается очень скромно, но ботинки ее страсть.
После обеда сидит еще с четверть часа с миленьким, «до свиданья» и расходятся по своим комнатам, и Вера Павловна опять на свою кроватку, и читает, и нежится; частенько даже спит, даже очень часто, даже чуть ли
не наполовину дней спит час — полтора, — это слабость, и чуть ли даже
не слабость дурного тона, но Вера Павловна спит после обеда, когда заснется, и даже
любит, чтобы заснулось, и
не чувствует ни стыда, ни раскаяния в этой слабости дурного тона.
Он, после долгих отнекиваний, начал говорить какой-то нелепый вздор о своих чувствах к Лопухову и к Вере Павловне, что он очень
любит и уважает их; но из всего этого следовало, что они к нему невнимательны, о чем, — что хуже всего, —
не было, впрочем, никакого намека в его высокопарности.
Лопухов возвратился домой даже опечаленный: горько было увидеть такую сторону в человеке, которого он так
любил. На расспросы Веры Павловны, что он узнал, он отвечал грустно, что лучше об этом
не говорить, что Кирсанов говорил неприятный вздор, что он, вероятно, болен.
А теперь опасность была больше, чем тогда: в эти три года Вера Павловна, конечно, много развилась нравственно; тогда она была наполовину еще ребенок, теперь уже
не то; чувство, ею внушаемое, уже
не могло походить на шутливую привязанность к девочке, которую
любишь и над которой улыбаешься в одно и то же время.
Ведь я в мастерской сколько вожусь с детьми, и меня все
любят, и старухи
не скажут, чтобы я
не учила их самому хорошему.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его
люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а
не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого
не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Но — читатель уже знает вперед смысл этого «но», как и всегда будет вперед знать, о чем будет рассказываться после страниц, им прочтенных, — но, разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй встрече было вовсе
не то, как у Крюковой к нему: любовь к ней давным — давно прошла в Кирсанове; он только остался расположен к ней, как к женщине, которую когда-то
любил.
Вера Павловна старалась развлекать его, и он поддавался этому, считая себя безопасным, или, лучше сказать, и
не вспоминая, что ведь он
любит Веру Павловну,
не вспоминая, что, поддаваясь ее заботливости, он идет на беду.
А между этих дел он сидит, болтает с детьми; тут же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо всем на свете, — и о том, как хороши арабские сказки «Тысяча и одна ночь», из которых он много уже рассказал, и о белых слонах, которых так уважают в Индии, как у нас многие
любят белых кошек: половина компании находит, что это безвкусие, — белые слоны, кошки, лошади — все это альбиносы, болезненная порода, по глазам у них видно, что они
не имеют такого отличного здоровья, как цветные; другая половина компании отстаивает белых кошек.
«Так неужели же я
люблю его за то, что он выводит меня из подвала?
не самого его, а свое избавление из подвала?»
— Милая моя, кого же ты
любишь, как
не меня? Нет, это пустой, смешной сон!
Пока ты хорош и хочешь, чтобы я
любил тебя, мне очень приятно; нет, — мне очень жаль, и ступай, куда хочешь,
не все ли равно мне?
Но теперь,
не то: действия Кирсанова представлялись имеющими важное отношение к интересам женщины, которую Лопухов
любил.
Понимаешь ли ты, что если я
люблю этого человека, а ты требуешь, чтоб я дал ему пощечину, которая и по — моему и по — твоему вздор, пустяки, — понимаешь ли, что если ты требуешь этого, я считаю тебя дураком и низким человеком, а если ты заставляешь меня сделать это, я убью тебя или себя, смотря по тому, чья жизнь менее нужна, — убью тебя или себя, а
не сделаю этого?
То, что «миленький» все-таки едет, это, конечно,
не возбуждает вопроса: ведь он повсюду провожает жену с той поры, как она раз его попросила: «отдавай мне больше времени», с той поры никогда
не забыл этого, стало быть, ничего, что он едет, это значит все только одно и то же, что он добрый и что его надобно
любить, все так, но ведь Кирсанов
не знает этой причины, почему ж он
не поддержал мнения Веры Павловны?
— Я
не хочу обижать тебя, мой милый, я хочу
любить тебя.
В этих отрывочных словах, повторявшихся по многу раз с обыкновенными легкими вариациями повторений, прошло много времени, одинаково тяжелого и для Лопухова, и для Веры Павловны. Но, постепенно успокоиваясь, Вера Павловна стала, наконец, дышать легче. Она обнимала мужа крепко, крепко и твердила: «Я хочу
любить тебя, мой милый, тебя одного,
не хочу
любить никого, кроме тебя».
— Нет, мой милый, я хочу
любить тебя и
не хочу,
не хочу обижать тебя.
— Конечно, Верочка, очень; об этом что говорить. Но ведь мы с тобою понимаем, что такое любовь. Разве
не в том она, что радуешься радости, страдаешь от страданья того, кого
любишь? Муча себя, ты будешь мучить меня.
Одевался он очень бедно, хоть
любил изящество, и во всем остальном вел спартанский образ жизни; например,
не допускал тюфяка и спал на войлоке, даже
не разрешая себе свернуть его вдвое.
Как он благороден! как я
люблю тебя! я
не могла жить без тебя!» и потом — что было потом? как они перешли через комнату?
— Вот видишь, мой милый, я теперь поняла, что именно это возмущает мою гордость. Ведь ты
любил же меня очень сильно. Отчего же борьба
не отразилась на тебе такими явными признаками? Ведь никто
не видел, чтобы ты бледнел, худел в те месяцы, когда расходился со мною. Отчего же ты выносил это так легко?
Так
любить, как я, и
не понимать, пока ты сама
не растолковала!
Но зато же ведь они и честны друг перед другом, они
любят друг друга через десять лет после свадьбы сильнее и поэтичнее, чем в день свадьбы, но зато же ведь в эти десять лет ни он, ни она
не дали друг другу притворного поцелуя,
не сказали ни одного притворного слова.
«Повинуйся твоему господину; услаждай лень его в промежутки набегов; ты должна
любить его потому что он купил тебя, и если ты
не будешь
любить его, он убьет тебя», — говорит она женщине, лежащей перед нею во прахе.
Тогда страсть к ней заставляла его умолять и смиряться, и он забывал, что
не считает ее человеком, и он
любил ее, недоступную, неприкосновенную, непорченную деву.
«Когда мужчина признает равноправность женщины с собою, он отказывается от взгляда на нее, как на свою принадлежность. Тогда она
любит его, как он
любит ее, только потому, что хочет
любить, если же она
не хочет, он
не имеет никаких прав над нею, как и она над ним. Поэтому во мне свобода.
И девицы, и вдовы, молодые и старые, строили ему куры, но он
не захотел жениться во второй раз, — отчасти потому, что сохранял верную привязанность к памяти жены, а еще больше потому, что
не хотел давать мачеху Кате, которую очень
любил.
Отец
любил Катю,
не давал ультравеликосветским гувернанткам слишком муштровать девушку: «это глупости», говорил он про всякие выправки талии, выправки манер и все тому подобное; а когда Кате было 15 лет, он даже согласился с нею, что можно обойтись ей и без англичанки и без француженки.
— Вам
не угодно отвечать. Я
не имею права продолжать расспросов. Но я могу просить у вас дозволения рассказать вам о себе самом то, что может послужить к увеличению доверия между нами? Да? благодарю вас. От чего бы то ни было, но вы страдаете? Я также. Я страстно
люблю женщину, которая даже
не знает и никогда
не должна узнать, что я
люблю ее. Жалеете ли вы меня?