Неточные совпадения
Но в этот второй раз ее
глаза долго, неподвижно смотрели
на немногие строки письма, и эти светлые
глаза тускнели, тускнели, письмо выпало из ослабевших рук
на швейный столик, она закрыла лицо руками, зарыдала.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, — это была уже третья Матрена, после той: у той был всегда подбит левый
глаз, а у этой разбита левая скула, но не всегда, — сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом
на шее.
Странен показался Верочке голос матери: он в самом деле был мягок и добр, — этого никогда не бывало. Она с недоумением посмотрела
на мать. Щеки Марьи Алексевны пылали, и
глаза несколько блуждали.
Я бы ничего не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой грузинки, в ложе которой были с ними обоими; но променять француженку
на русскую… воображаю! бесцветные
глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата, не бесцветное, а, как вы говорите, кровь со сливками, то есть кушанье, которое могут брать в рот только ваши эскимосы!
— Ну, Вера, хорошо.
Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду, а то все
на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем виде была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то
глаз наговорила, — слышишь? не верь.
— Да, могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить
на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа будет в такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась
глазами в гостей: — не знаю, в силах ли будет выйти и показать вам пробу свою
на фортепьянах. — Верочка, друг мой, можешь ты выйти, или нет?
— Верочка не знала, как и отвечать
на это, она только странно раскрыла
глаза.
На диване сидели лица знакомые: отец, мать ученика, подле матери,
на стуле, ученик, а несколько поодаль лицо незнакомое — высокая стройная девушка, довольно смуглая, с черными волосами — «густые, хорошие волоса», с черными
глазами — «
глаза хорошие, даже очень хорошие», с южным типом лица — «как будто из Малороссии; пожалуй, скорее даже кавказский тип; ничего, очень красивое лицо, только очень холодное, это уж не по южному; здоровье хорошее: нас, медиков, поубавилось бы, если бы такой был народ!
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит и слушает, а Марья Алексевна смотрит, не запускает ли он
глаз за корсет, — нет, и не думает запускать! или иной раз вовсе не глядит
на Верочку, а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной раз глядит
на нее, так просто в лицо ей глядит, да так бесчувственно, что сейчас видно: смотрит
на нее только из учтивости, а сам думает о невестином приданом, —
глаза у него не разгораются, как у Михаила Иваныча.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал
глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все
на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
А оправдать его тоже не годится, потому что любители прекрасных идей и защитники возвышенных стремлений, объявившие материалистов людьми низкими и безнравственными, в последнее время так отлично зарекомендовали себя со стороны ума, да и со стороны характера, в
глазах всех порядочных людей, материалистов ли, или не материалистов, что защищать кого-нибудь от их порицаний стало делом излишним, а обращать внимание
на их слова стало делом неприличным.
— Просто, не вино даже, можно сказать, а сироп. — Он вынул красненькую бумажку. — Кажется, будет довольно? — он повел
глазами по записке —
на всякий случай, дам еще 5 рублей.
— Конечно; но, по его замечанию, Вера Павловна скоро решится
на замужество; она ему ничего не говорила, только ведь у него глаза-то есть.
Полгода Вера Павловна дышала чистым воздухом, грудь ее уже совершенно отвыкла от тяжелой атмосферы хитрых слов, из которых каждое произносится по корыстному расчету, от слушания мошеннических мыслей, низких планов, и страшное впечатление произвел
на нее ее подвал. Грязь, пошлость, цинизм всякого рода, — все это бросалось теперь в
глаза ей с резкостью новизны.
Эти люди среди других, будто среди китайцев несколько человек европейцев, которых не могут различить одного от другого китайцы: во всех видят одно, что они «красноволосые варвары, не знающие церемоний»;
на их
глаза, ведь и французы такие же «красноволосые», как англичане.
А между этих дел он сидит, болтает с детьми; тут же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо всем
на свете, — и о том, как хороши арабские сказки «Тысяча и одна ночь», из которых он много уже рассказал, и о белых слонах, которых так уважают в Индии, как у нас многие любят белых кошек: половина компании находит, что это безвкусие, — белые слоны, кошки, лошади — все это альбиносы, болезненная порода, по
глазам у них видно, что они не имеют такого отличного здоровья, как цветные; другая половина компании отстаивает белых кошек.
Тяжеловато и очень хитро это дело: уйти из виду так, чтобы не заметили твоего движения, когда смотрят
на тебя во все
глаза, а нечего делать, надобно действовать так.
Вот она и читает
на своей кроватке, только книга опускается от
глаз, и думается Вере Павловне: «Что это, в последнее время стало мне несколько скучно иногда? или это не скучно, а так? да, это не скучно, а только я вспомнила, что ныне я хотела ехать в оперу, да этот Кирсанов, такой невнимательный, поздно поехал за билетом: будто не знает, что, когда поет Бозио, то нельзя в 11 часов достать билетов в 2 рубля.
А Лопухов еще через два — три дня, тоже после обеда, входит в комнату жены, берет
на руки свою Верочку, несет ее
на ее оттоманку к себе: «Отдыхай здесь, мой друг», и любуется
на нее. Она задремала, улыбаясь; он сидит и читает. А она уж опять открыла
глаза и думает...
— Верочка, друг мой, ты упрекнула меня, — его голос дрожал, во второй раз в жизни и в последний раз; в первый раз голос его дрожал от сомнения в своем предположении, что он отгадал, теперь дрожал от радости: — ты упрекнула меня, но этот упрек мне дороже всех слов любви. Я оскорбил тебя своим вопросом, но как я счастлив, что мой дурной вопрос дал мне такой упрек! Посмотри, слезы
на моих
глазах, с детства первые слезы в моей жизни!
Глаза Кирсанова, все время враждебно и пристально смотревшие
на Лопухова, засверкали негодованьем.
Но если он держал себя не хуже прежнего, то
глаза, которые смотрели
на него, были расположены замечать многое, чего и не могли бы видеть никакие другие глава, — да, никакие другие не могли бы заметить: сам Лопухов, которого Марья Алексевна признала рожденным идти по откупной части, удивлялся непринужденности, которая ни
на один миг не изменила Кирсанову, и получал как теоретик большое удовольствие от наблюдений, против воли заинтересовавших его психологическою замечательностью этого явления с научной точки зрения.
Слишком зорки становятся
глаза, когда гостья шепчет
на ухо.
И пальцы Веры Павловны забывают шить, и шитье опустилось из опустившихся рук, и Вера Павловна немного побледнела, вспыхнула, побледнела больше, огонь коснулся ее запылавших щек, — миг, и они побелели, как снег, она с блуждающими
глазами уже бежала в комнату мужа, бросилась
на колени к нему, судорожно обняла его, положила голову к нему
на плечо, чтобы поддержало оно ее голову, чтобы скрыло оно лицо ее, задыхающимся голосом проговорила: «Милый мой, я люблю его», и зарыдала.
Вера Павловна уж давно смотрела
на мужа теми же самыми
глазами, подозрительными, разгорающимися от гнева, какими смотрел
на него Кирсанов в день теоретического разговора. Когда он кончил, ее лицо пылало.
— Безостановочно продолжает муж после вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, — и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого знает, нет, и все знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно надоели, и почему в каком семействе или с какими учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние
на народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники от этого будут меньше портить машины и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных
глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях, — и мало ли что такое.
Он, как вошел, отвел Кирсанова в сторону и, указавши
глазами на меня, сказал несколько слов.
Когда я отвел хозяина в сторону спросить его, кто вы, я указал
на вас
глазами, потому что ведь вы все равно должны были заметить, что я спрашиваю о вас, кто вы; следовательно, напрасно было бы не делать жестов, натуральных при таком вопросе.
И не за тем описывается много так подробно один экземпляр этой редкой породы, чтобы научить тебя, проницательный читатель, приличному (неизвестному тебе) обращению с людьми этой породы: тебе ни одного такого человека не видать; твои
глаза, проницательный читатель, не так устроены, чтобы видеть таких людей; для тебя они невидимы; их видят только честные и смелые
глаза; а для того тебе служит описание такого человека, чтобы ты хоть понаслышке знал какие люди есть
на свете.
Он опять положил записку. Вера Павловна
на этот раз беспрестанно поднимала
глаза от бумаги: видно было, что она заучивает записку наизусть и поверяет себя, твердо ли ее выучила. Через несколько минут она вздохнула и перестала поднимать
глаза от записки.
Да,
на несколько секунд у обоих закружилась голова, потемнело в
глазах от этого поцелуя…
Просыпаясь, она нежится в своей теплой постельке, ей лень вставать, она и думает и не думает, и полудремлет и не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того, есть еще два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно, в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль о занятии, которое дает ей полную самостоятельность в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта не особая мысль, а всегдашняя мысль, остается одна в ее думе, — она очень, очень много времени бывает одна в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится?
глаза полузакрыты,
на щеках легкий румянец будто румянец сна… да, это дремота.
Роскошная женщина.
На руках и
на ногах ее тяжелые золотые браслеты; тяжелое ожерелье из перлов и кораллов, оправленных золотом,
на ее шее. Ее волоса увлажены миррою. Сладострастие и раболепство в ее лице, сладострастие и бессмыслие в ее
глазах.
На этой царице нет никаких украшений, — она так прекрасна, что ее поклонники не хотели, чтоб она имела одежду, ее дивные формы не должны быть скрыты от их восхищенных
глаз.
Ты видела в зале, как горят щеки, как блистают
глаза; ты видела, они уходили, они приходили; они уходили — это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой — мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались — это я возвращала их из царства моих тайн
на легкое веселье Здесь царствую я».
Потрясенный эффектом консилиума, старик много оселся и смотрел
на Кирсанова уж не теми
глазами, как вчера, а такими, как некогда Марья Алексевна
на Лопухова, когда Лопухов снился ей в виде пошедшего по откупной части.
Катерина Васильевна встретила Кирсанова с восторгом, но удивленными
глазами посмотрела
на него, когда он сказал, зачем приехал.
Я не понимаю, где ж у этих людей
глаза на свое домашнее!
Катерина Васильевна стала собирать все свои воспоминания о Вере Павловне, но в них только и нашлось первое впечатление, которое сделала
на нее Вера Павловна; она очень живо описала ее наружность, манеру говорить, все что бросается в
глаза в минуту встречи с новым человеком; но дальше, дальше у нее в воспоминаниях уже, действительно, не было почти ничего, относящегося к Вере Павловне: мастерская, мастерская, мастерская, — и объяснения Веры Павловны о мастерской; эти объяснения она все понимала, но самой Веры Павловны во все следующее время, после первых слов встречи, она уж не понимала.
Катерина Васильевна ничего не отвечает
на это, только в
глазах ее сверкает злое выражение. «Какая ты горячая, Катя; ты хуже меня, — говорит Вера Павловна.
— Да, мой милый, я два года ждала этого дня, больше двух лет; в то время, как познакомилась вот с ним (она указала
глазами на Никитина), я еще только предчувствовала, но нельзя сказать, чтоб ждала; тогда была еще только надежда, но скоро явилась и уверенность.