Поздним вечером возвращалась шумная компания русских офицеров на корвет. Ночь была восхитительная. На бархатном высоком куполе томно светилась луна, обливая своим мягким, нежным светом и белые дома, и виллы маленького Фунчаля, и кудрявые леса гор. Город спал. Изредка встречались прохожие.
Волшебная тишина чудной ночи нарушалась по временам звуками фортепиано, доносившимися из-за опущенных жалюзи.
Неточные совпадения
И он поспешно входит в тот покой, // Где часто с Тирзой пламенные ночи // Он проводил… Всё полно
тишиной // И сумраком
волшебным; прямо в очи // Недвижно смотрит месяц золотой // И на стекле в узоры ледяные // Кидает искры, блески огневые, // И голубым сиянием стена // Игриво и светло озарена. // И он (не месяц, но мой Сашка) слышит, // В углу на ложе кто-то слабо дышит.
Жужжанье прервалось, как по мановению
волшебного жезла, и в дортуаре воцарилась мертвая
тишина.
В замасленной блузе рабочего я говорил, стоя на табурете. Кругом бережным кольцом теснились свои. Начал я вяло и плоско, как заведенная шарманка. Но это море голов подо мною, горящие глаза на бледных лицах, тяжелые вздохи внимания в
тишине. Колдовская волна подхватила меня, и творилось чудо. Был кругом как будто
волшебный сад; я разбрасывал горсти сухих, мертвых семян, — и на глазах из них вырастали пышные цветы братской общности и молодой, творческой ненависти.
Этот кусок льду, облегший былое я, частицу бога, поглотивший то, чему на земле даны были имена чести, благородства, любви к ближним; подле него зияющая могила, во льду ж для него иссеченная; над этим чудным гробом, который служил вместе и саваном, маленькое белое существо, полное духовности и жизни, называемое европейцем и сверх того русским и Зудою; тут же на замерзлой реке черный невольник, сын жарких и свободных степей Африки, может быть, царь в душе своей;
волшебный свет луны, говорящей о другой подсолнечной, такой же бедной и все-таки драгоценной для тамошних жителей, как нам наша подсолнечная;
тишина полуночи, и вдруг далеко, очень далеко, благовест, как будто голос неба, сходящий по лучу месяца, — если это не высокий момент для поэта и философа, так я не понимаю, что такое поэзия и философия.
Иноземцам казалось, что они вошли в палаты
волшебные, где люди окаменели, так неподвижно стояли дворчане, не смыкая глаз, и такая была
тишина.