Неточные совпадения
Тем
не. менее через Елизавету Николаевну и горничных я знал обо всем,
что происходило наверху: как ежедневно приезжал туда доктор, как поставил
за уши ребенку двенадцать пиявок и положил на голову пузырь со льдом.
А
не то, опять про жар-птицу и про то, как царь на походе стал пить из студеного колодца, и водяной, схватив его
за бороду, стал требовать того,
чего он дома
не знает… Кажется, век бы сидел и слушал!
Не знаю,
что мог видеть дядя в моих глазах, но он всегда с улыбкой брал меня
за уши,
за подбородок, щеки, нос и т. д. и спрашивал: «
Что это такое?» и когда я отвечал: «Нос, ухо», — дядя говорил: «Врешь, плутишка, это глаза».
Так, когда в слове: «получено» — ножка «л» слишком близко подвигалась под брюшко «о», и читающий мог принять это сочетание
за «а», — на выручку являлась запятая, указывающая,
что это две буквы, а
не одна.
Так как отец большею частию спал на кушетке в своем рабочем кабинете, или был в разъездах по имениям, то я знал,
что мама
не только одна в спальне на своей широкой постели, но
что за высокими головашками последней под образами постоянно горит ночник. Когда мною окончательно овладевал восторг побежденных трудностей, я вскакивал с постели и босиком бежал к матери, тихонько отворяя дверь в спальню.
Вероятно, приветствие понравилось, ибо через месяц Петр Степанович получил хорошее место чуть ли
не в самом Орле. Даже
за короткое время его пребывания мне казалось,
что Аннушка нравится ему более,
чем мне; и я заключил,
что стихотворение, забытое им впопыхах на столе, начинавшееся стихами...
Все окрестные помещики считали Петра Яковлевича весельчаком и неистощимым шутником и забавником. По своему уменью попасть в тон каждого, по щедрости, с которою он совал деньги чужой прислуге,
что в те времена
не было в обычае, он был всеми любим,
за пределами собственного дома, в котором
за все проигрыши и неудачи искал сорвать сердце на первом встречном.
Тогда хозяин начинал его уговаривать, доказывая,
что никто
не виноват в его неумении обращаться с огнестрельным оружием,
что с Дениски взыщется
за неисправность тележки, и
что в доказательство своего благорасположения он готов подарить попу кобылу, которая нисколько
не хуже его прежней, хотя и пегая.
За дышло коляска эта возилась легко, и я
не знал лучшего наслаждения,
чем, подражая самому рьяному коню, возить эту коляску.
Правда, и это оживление в неурочное время мало споспешествовало нашему развитию, так как система преподавания «отсюда и досюда» оставалась все та же, и проспрягав быть может безошибочно laudo, мы ни
за что не сумели бы признать другого глагола первого спряжения.
Протрещав с неимоверной быстротою: «Корон, Модон и Наварин» или «Свевы, Аланы, Вандалы с огнем и мечом проходили по Испании», — мы никакого
не отдавали себе отчета,
что это такие
за предметы, которые память наша обязана удерживать.
Параллельно с занятиями науки шла и охота
за птичками. Мы с Митькой очень хорошо знали,
что птичка, спугнутая с яиц, бросит их высиживать, а потому, разыскавши в садовых кустах или в лесу птичку на яйцах, мы довольствовались наслаждением видеть, как она неподвижно припадает на своем гнездышке, недоверчиво смотря блестящими глазками на любопытных, очевидно,
не зная наверное, открыта ли она или нет. Но когда молодые уже вывелись, птичка
не покидает детей даже спугнутая с гнезда.
— Знаю, брат, знаю, — говорил отец, — но
что хочешь, говори, хоть ты там «Утушку» пой, я
не могу
не помочь этому несчастному семейству. Борисов убит, в этом
не может быть сомнения, и если никто
за это дело
не возьмется, то и самое преступление может остаться ненаказанным.
«А
что, говорю, тетка,
не видала ли тут какого прохожего?» — «
Не видала, касатик, никакого, разве мы
за ними смотрим?
Сравнительно богатые молодые Зыбины воспитывались в московском дворянском пансионе и
не раз приезжали в мундирах с красными воротниками и золотыми галунами к нам с визитом, но никогда, невзирая на приглашение матери,
не оставались обещать. Вероятно, желая казаться светски развязными, они громогласно хохотали
за каждым словом,
чем заставили случившегося в гостиной о. Сергия неосторожно сказать: «Per lisum multum…» (по причине выпавшего зуба он говорил lisum вместо risum).
Ко всем зыбинским забавам следует присовокупить их 5-ти верстное катанье по льду до Мценска. Самому мне с Андреем Карповичем приходилось
не раз кататься на одиночке или парой в городе с кучером Никифором, который, проезжая мимо гауптвахты, часто раскланивался с кем-то, стоявшим
за сошками в грязном овчинном полушубке. На вопрос — «кто это?» Никифор отвечал: «Да это Борис Антонович Овсянников, бывший папашин секретарь,
что теперь под судом».
Устремив глаза на одну точку, импровизованные охотники и
не заметили,
что и я
за ними иду с ружьем.
Минуты через две слуга возвращался с донесением,
что хозяин меньше пятиалтынного
за самовар
не берет.
Поступления новичков в третью и четвертую палату (Stube) я
не видал, находясь в самом верхнем этаже корпуса в первой; а в эту,
за исключением меня, новичков
не поступало, и я могу только рассказать о том,
что было со мною.
Но ежедневные музыкальные мучения нисколько
не подвигали дела, и казалось,
что чем более я повторял заученные по пальцам пьесы, тем чаще пальцы мои сбивались с толку; так
что однажды Крюммер
за завтраком при всех учителях громко через всю залу спросил меня: «Ты, большун, или это все та же пьеса, которую ты два года играешь?» Чаша горести перелилась через край: на другой день, набравшись храбрости, я пошел в кабинет директора и объявил ему,
что готов идти в карцер и куда угодно, но только играть больше
не буду.
Как ни горька была мне эта нежданная новость, но убежденный,
что у отца была к тому достаточная причина, я считал вопрос до того деликатным,
что ни разу
не обращался
за разрешением его ни к кому.
Любивший надо мною подтрунить, Крюммер говорил в моем присутствии кому-то, чуть ли
не полковнику Перейре, будто я пишу на аспидной доске стихи известных русских поэтов и потом выдаю их
за свои. А между тем удивительно,
что Крюммер мог говорить о моих мараниях стихов, так как я их никому
не показывал.
Оказалось,
что он чуть ли
не исключенный
за непохвальное поведение из Троицкой духовной академии, недавно вышел из больницы и,
не зная,
что начать, обратился с предложением услуг к Погодину. Михаил Петрович, обрадовавшись сходному по цене учителю, пригласил его остаться у него и помог перейти без экзаменов на словесный факультет.
Не только в тогдашней действительности, но и теперь в воспоминании
не могу достаточно надивиться на этого человека.
Не помню в жизни более блистательного образчика схоласта.
Француз кончил свою карьеру у Григорьевых, по рассказам Александра Ивановича, тем,
что за год до поступления Аполлона в университет напился на святой до того,
что,
не различая лестницы, слетел вниз по всем ступенькам.
Не берусь определить времени, когда нам стало известным,
что старшая Антонина дала слово выйти
за Кавелина.
Он совершенно упускал из виду,
что Гамлет слабое, нерешительное существо, на плечи которого сверхъестественная сила взвалила неподсильное бремя и который
за постоянною рефлексией желает скрыть томящую его нерешительность; он
не в состоянии рассмотреть,
что иронически-холодное отношение Гамлета к Офелии явилось
не вследствие какого-либо проступка со стороны последней, а единственно потому,
что, со времени рокового открытия, ему
не до мелочей женской любви.
— Теперь, — говорила Елена, — я поступила в компаньонки к дочерям генерала Коровкина в Ливенский уезд, и вот причина, почему из этого дома я
не могла тебе писать. В настоящее время Коровкины переехали в Москву, — и она сказала их адрес. — А я по праздникам буду брать карету и приезжать сюда, а у Коровкиных буду говорить,
что эту карету прислала
за мною моя подруга.
Ничто в домашнем обиходе Семена Николаевича
не изменилось,
за исключением разве того,
что старшей дочери, вышедшей замуж
за богатого соседнего однофамильца Влад.
Но вот начались и самые экзамены, и сдавались мною один
за другим весьма успешно, хотя и с возрастающим чувством томительного страха перед греческим языком. Мучительное предчувствие меня
не обмануло, и в то время, когда Ап. Григорьев радостный принес из университета своим старикам известие,
что кончил курс первым кандидатом, я, получив единицу у Гофмана из греческого языка, остался на третьем курсе еще на год.
Подавайте мне руку, хватая меня
за кисть руки сколько хотите, но я ни
за что не поверю, чтобы вы были масоном».
Пока продолжались мои экзамены, Матвеев писал уже из Киева,
что, будучи назначен профессором и директором клиник, он ни в каком случае
не имеет возможности ехать снова
за границу
за невестой.
Как ни тяжела была такая неожиданная утрата, но я всегда держался убеждения,
что надо разметать путь перед собою, а
не за собою, и поэтому в жизни всегда заботило меня будущее, а
не прошедшее, которого изменить нельзя.
Стараясь по возможности поручать воспитание детей отдельному доверенному лицу, отец соображал,
что для брата моего Васи, воспитывавшегося, подобно мне, в Верро у Крюммера,
не может быть лучшего места для приготовления в университет,
чем дом Матвеевых в Киеве. Поэтому, дождавшись зимы, отец отправился в заветных кибитках
за сыном в Верро, покуда я раздумывал об окончательном направлении своего жизненного пути.
Не имея никакого понятия о родах оружия, я
не мог понять, почему Семенкович отдавал такое предпочтение жандармскому дивизиону. Тем временем отец вернулся из Лифляндии с братом Васей, которого я сперва
не узнал, принимая его по пестрой ермолке
за какого-то восточного человека. Оказалось,
что по причине недавно перенесенной горячки он был с бритой головою.
Она была чрезвычайно зла,
что хорошо знали солдатики, и замечательно,
чего мне
не приходилось более встречать, она была плотоядна. Солдаты носили ей молодых воробьев и лягушек. На Дашке ездил сам Лисицкий, и только он, при замечательной силе своей, мог смирить ее. Но иногда и его она выводила из терпения, и я сам видел и слышал во фронте, как Лисицкий, схватив ее
за ухо, наклонялся и кусал ее, ворча или, лучше сказать, рыча: «У, подлая!»
Но
чем объяснить,
что сколько бы раз ни командовали: «Палаши (или сабли) в ножны, пики
за плечо!» — лошади остаются безучастны к такой команде; но едва начальные слова той же команды раздадутся к концу учения перед конным фронтом, как ликующее ржание
не дает дослушать слов.
На этой лошади я проездил все летние кампаменты и
не могу
не упомянуть об ее замашках вырываться во
что бы то ни стало из рук солдатика,
за что последним
не раз приходилось слышать ругань, а подчас и выносить подзатыльники.
— Как жаль,
что вы проскучаете с нами,
не застав никого из наших гостей; но позвольте считать вас в качестве друга Алексея Федоровича,
за близкого нам человека. Мы ждем на днях приезда родных на продолжительное время и надеемся,
что близкое соседство доставит вам возможность радовать нас своими посещениями. Уж как наши барышни-то будут рады!
Видя,
что наши лошади подхватывают, я обеими руками схватился
за вожжу левой пристяжной; но тотчас же убедился,
что усилия мои напрасны: лошадь, подобно остальной паре, мчала сани
не постромкой, а вожжей.
Подходило время к весне. В полку вместе с принятием его бароном Бюлером произошли значительные перемены. Вышел в отставку полковой казначей Иосиф Безрадецкий, удержавший из первого моего офицерского жалованья деньги
за юнкерскую обмундировку. Когда я ему объяснил,
что заплатил закройщику Лихоте сто рублей, т. е. чуть
не втрое против казенной стоимости сукна, Безрадецкий сказал,
что всем юнкерам строится обмундировка в полковой швальне на их счет, а
что, вероятно, я дал Лихоте сто рублей на чай.
Небогатый Бюлер прямо говорил,
что, потерявши по болезни Клястицкий полк, он
не может
не принять Орденского,
не рискуя остаться без полка; но
что без этого обстоятельства он ни
за что не принял бы полка от беспомощного Кноринга, принявшего полк от Энгельгардта.
«Гостила она у нас, но так как ко времени сенной и хлебной уборки старый генерал посылал всех дворовых людей, в том числе и кучера, в поле, то прислал
за нею карету перед покосом. Пришлось снова биться над уроками упрямой сестры, после которых наставница ложилась на диван с французским романом и папироской, в уверенности,
что строгий отец, строго запрещавший дочерям куренье,
не войдет.
Вернувшись в Елизаветград, я на вечере у полковника Мельцера узнал,
что Романовы дали слово Соловьеву отдать
за него дочь ‹…›…никакая школа жизни
не может сравниться с военного службой, требующей одновременно строжайшей дисциплины, величайшей гибкости и твердости хорошего стального клинка в сношениях с равными и привычку к мгновенному достижению цели кратчайшим путем.