Неточные совпадения
— Что-то на дачу больно похоже будет… а впрочем, это все пустяки. Какой зато здесь воздух! Как славно пахнет! Право, мне
кажется, нигде в мире так
не пахнет, как в здешних краях! Да и небо здесь…
Толпа дворовых
не высыпала на крыльцо встречать господ;
показалась всего одна девочка лет двенадцати, а вслед за ней вышел из дому молодой парень, очень похожий на Петра, одетый в серую ливрейную куртку [Ливрейная куртка — короткая ливрея, повседневная одежда молодого слуги.] с белыми гербовыми пуговицами, слуга Павла Петровича Кирсанова.
— Извини, папаша, если мой вопрос тебе
покажется неуместным, — начал он, — но ты сам, вчерашнею своею откровенностью, меня вызываешь на откровенность… ты
не рассердишься?..
Казалось, она находилась во власти каких-то тайных, для нее самой неведомых сил; они играли ею, как хотели; ее небольшой ум
не мог сладить с их прихотью.
В Бадене [Баден — знаменитый курорт.] он как-то опять сошелся с нею по-прежнему;
казалось, никогда еще она так страстно его
не любила… но через месяц все уже было кончено: огонь вспыхнул в последний раз и угас навсегда.
Хозяйственные дрязги наводили на него тоску; притом ему постоянно
казалось, что Николай Петрович, несмотря на все свое рвение и трудолюбие,
не так принимается за дело, как бы следовало; хотя указать, в чем собственно ошибается Николай Петрович, он
не сумел бы.
— Извините, если я помешал, — начал Павел Петрович,
не глядя на нее, — мне хотелось только попросить вас… сегодня,
кажется, в город посылают… велите купить для меня зеленого чаю.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк
не возьму.
Кажется, я все делаю, чтобы
не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
— И я
не поеду. Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя есть. Mathieu хочет
показаться нам во всей своей славе; черт с ним! будет с него губернского фимиама, обойдется без нашего. И велика важность, тайный советник! Если б я продолжал служить, тянуть эту глупую лямку, я бы теперь был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.
— Вот и изменило вам хваленое чувство собственного достоинства, — флегматически заметил Базаров, между тем как Аркадий весь вспыхнул и засверкал глазами. — Спор наш зашел слишком далеко…
Кажется, лучше его прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, — прибавил он вставая, — когда вы представите мне хоть одно постановление в современном нашем быту, в семейном или общественном, которое бы
не вызывало полного и беспощадного отрицания.
«Брат говорит, что мы правы, — думал он, — и, отложив всякое самолюбие в сторону, мне самому
кажется, что они дальше от истины, нежели мы, а в то же время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы
не имеем, какое-то преимущество над нами…
Она говорила и двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно
казалось, что она именно это-то и
не хотела сделать; все у ней выходило, как дети говорят, — нарочно, то есть
не просто,
не естественно.
Аркадий танцевал плохо, как мы уже знаем, а Базаров вовсе
не танцевал: они оба поместились в уголке; к ним присоединился Ситников. Изобразив на лице своем презрительную насмешку и отпуская ядовитые замечания, он дерзко поглядывал кругом и,
казалось, чувствовал истинное наслаждение. Вдруг лицо его изменилось, и, обернувшись к Аркадию, он, как бы с смущением, проговорил: «Одинцова приехала».
— Танцую. А вы почему думаете, что я
не танцую? Или я вам
кажусь слишком стара?
Звук ее голоса
не выходил у него из ушей; самые складки ее платья,
казалось, ложились у ней иначе, чем у других, стройнее и шире, и движения ее были особенно плавны и естественны в одно и то же время.
Катя неохотно приблизилась к фортепьяно; и Аркадий, хотя точно любил музыку, неохотно пошел за ней: ему
казалось, что Одинцова его отсылает, а у него на сердце, как у всякого молодого человека в его годы, уже накипало какое-то смутное и томительное ощущение, похожее на предчувствие любви. Катя подняла крышку фортепьяно и,
не глядя на Аркадия, промолвила вполголоса...
Собственно, ей ничего
не хотелось, хотя ей
казалось, что ей хотелось всего.
Одинцова ему нравилась: распространенные слухи о ней, свобода и независимость ее мыслей, ее несомненное расположение к нему — все,
казалось, говорило в его пользу; но он скоро понял, что с ней «
не добьешься толку», а отвернуться от нее он, к изумлению своему,
не имел сил.
— Нет, — промолвила с расстановкой Одинцова, — но я
не удовлетворена.
Кажется, если б я могла сильно привязаться к чему-нибудь…
— Мы говорили с вами,
кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это
кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Иль вы, может быть, ничего подобного
не ощущаете?
— Вы меня
не поняли, — прошептала она с торопливым испугом.
Казалось, шагни он еще раз, она бы вскрикнула… Базаров закусил губы и вышел.
Одинцова
не изъявила особенного удивления, когда на другой день Аркадий сказал ей, что уезжает с Базаровым; она
казалась рассеянною и усталою.
Садясь в тарантас к Базарову, Аркадий крепко стиснул ему руку и долго ничего
не говорил.
Казалось, Базаров понял и оценил и это пожатие, и это молчание. Предшествовавшую ночь он всю
не спал и
не курил и почти ничего
не ел уже несколько дней. Сумрачно и резко выдавался его похудалый профиль из-под нахлобученной фуражки.
— Я тебя
не совсем понимаю, — промолвил Аркадий, —
кажется, тебе
не на что было пожаловаться.
Он стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский голос. Дверь распахнулась, и на пороге
показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров
не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи, голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
А у самого губы и брови дергало и подбородок трясся… но он, видимо, желал победить себя и
казаться чуть
не равнодушным. Аркадий наклонился.
— Через несколько минут ваша комната будет готова принять вас, — воскликнул он с торжественностию, — Аркадий… Николаич? так,
кажется, вы изволите величаться? А вот вам и прислуга, — прибавил он, указывая на вошедшего с ним коротко остриженного мальчика в синем, на локтях прорванном, кафтане и в чужих сапогах. — Зовут его Федькой. Опять-таки повторяю, хоть сын и запрещает,
не взыщите. Впрочем, трубку набивать он умеет. Ведь вы курите?
Одетая в легкое белое платье, она сама
казалась белее и легче: загар
не приставал к ней, а жара, от которой она
не могла уберечься, слегка румянила ее щеки да уши и, вливая тихую лень во все ее тело, отражалась дремотною томностью в ее хорошеньких глазках.
— Нет… Они в поле уехали… да я и
не боюсь их… а вот Павел Петрович… Мне
показалось…
Раздался топот конских ног по дороге… Мужик
показался из-за деревьев. Он гнал двух спутанных лошадей перед собою и, проходя мимо Базарова, посмотрел на него как-то странно,
не ломая шапки, что, видимо, смутило Петра, как недоброе предзнаменование. «Вот этот тоже рано встал, — подумал Базаров, — да, по крайней мере, за делом, а мы?»
— Извините, я,
кажется, заставил вас ждать, — промолвил он, кланяясь сперва Базарову, потом Петру, в котором он в это мгновение уважал нечто вроде секунданта. — Я
не хотел будить моего камердинера.
Но усовершенствованный слуга,
казалось,
не понимал его слов и
не двигался с места. Павел Петрович медленно открыл глаза. «Кончается!» — шепнул Петр и начал креститься.
— Если б я его очень любила… Нет,
кажется, и тогда бы
не пошла.
Он знал, что Анна Сергеевна сидит наедине с Базаровым, и ревности он
не чувствовал, как бывало; напротив, лицо его тихо светлело;
казалось, он и дивился чему-то, и радовался, и решался на что-то.
Но тут красноречие изменило Аркадию; он сбился, замялся и принужден был немного помолчать; Катя все
не поднимала глаз.
Казалось, она и
не понимала, к чему он это все ведет, и ждала чего-то.
— Полноте, Евгений Васильич. Вы говорите, что он неравнодушен ко мне, и мне самой всегда
казалось, что я ему нравлюсь Я знаю, что я гожусь ему в тетки, но я
не хочу скрывать от вас, что я стала чаще думать о нем. В этом молодом и свежем чувстве есть какая-то прелесть…
— Вот как, — проговорил он, — а вы,
кажется,
не далее как вчера полагали, что он любит Катерину Сергеевну братскою любовью. Что же вы намерены теперь сделать?
— Отчего ты
не ешь, Евгений? — спросил он, придав своему лицу самое беззаботное выражение. — Кушанье,
кажется, хорошо сготовлено.
— Сила-то, сила, — промолвил он, — вся еще тут, а надо умирать!.. Старик, тот, по крайней мере, успел отвыкнуть от жизни, а я… Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста! Кто там плачет? — прибавил он погодя немного. — Мать? Бедная! Кого-то она будет кормить теперь своим удивительным борщом? А ты, Василий Иваныч, тоже,
кажется, нюнишь? Ну, коли христианство
не помогает, будь философом, стоиком, что ли! Ведь ты хвастался, что ты философ?
Перемена к лучшему продолжалась недолго. Приступы болезни возобновились. Василий Иванович сидел подле Базарова.
Казалось, какая-то особенная мука терзала старика. Он несколько раз собирался говорить — и
не мог.
— Я
не отказываюсь, если это может вас утешить, — промолвил он наконец, — но мне
кажется, спешить еще
не к чему. Ты сам говоришь, что мне лучше.