Неточные совпадения
Мы
начали было толковать
с ним о новом уездном предводителе, как вдруг у двери раздался голос Ольги: «Чай готов».
В «тверёзом» виде не лгал; а как выпьет — и
начнет рассказывать, что у него в Питере три дома на Фонтанке: один красный
с одной трубой, другой — желтый
с двумя трубами, а третий — синий без труб, и три сына (а он и женат-то не бывал): один в инфантерии, другой в кавалерии, третий сам по себе…
— Миловидка, Миловидка… Вот граф его и
начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка,
с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень
с надписью над псицей поставил.
Вот и
начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять; а то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать
с него нельзя.
— Мне нечего стыдиться, —
с живостью
начал Митя и тряхнул головой.
А Беспандин узнал и грозиться
начал: «Я, говорит, этому Митьке задние лопатки из вертлюгов повыдергаю, а не то и совсем голову
с плеч снесу…» Посмотрим, как-то он ее снесет: до сих пор цела.
— Пить он
с горя
начал, — заметил Митя, понизив голос.
Я сел под деревом; он же, напротив того,
с своей стороны,
начал выкидывать ружьем артикул-с, причем целился в меня.
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались
с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и
с криком улетали. Мы
начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
— Ось сломалась… перегорела, — мрачно отвечал он и
с таким негодованием поправил вдруг шлею на пристяжной, что та совсем покачнулась было набок, однако устояла, фыркнула, встряхнулась и преспокойно
начала чесать себе зубом ниже колена передней ноги.
— Скажи, пожалуйста, Касьян, —
начал я, не спуская глаз
с его слегка раскрасневшегося лица, — чем ты промышляешь?
Странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме; даже комфорт вас не радует, и всякий раз, вечером, когда появится перед вами завитый камердинер в голубой ливрее
с гербовыми пуговицами и
начнет подобострастно стягивать
с вас сапоги, вы чувствуете, что если бы вместо его бледной и сухопарой фигуры внезапно предстали перед вами изумительно широкие скулы и невероятно тупой нос молодого дюжего парня, только что взятого барином от сохи, но уже успевшего в десяти местах распороть по швам недавно пожалованный нанковый кафтан, — вы бы обрадовались несказанно и охотно бы подверглись опасности лишиться вместе
с сапогом и собственной вашей ноги вплоть до самого вертлюга…
Со всем тем, ехали мы довольно долго; я сидел в одной коляске
с Аркадием Павлычем и под конец путешествия почувствовал тоску смертельную, тем более, что в течение нескольких часов мой знакомец совершенно выдохся и
начинал уже либеральничать.
— Ну, так как же, Николай Еремеич? —
начал опять купец, — надо дельце-то покончить… Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, — продолжал он, беспрерывно моргая, — две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой на барский двор) шесть
с полтиною. По рукам, что ли?
Купец вручил приказчику небольшую пачку бумаги, поклонился, тряхнул головой, взял свою шляпу двумя пальчиками, передернул плечами, придал своему стану волнообразное движение и вышел, прилично поскрипывая сапожками. Николай Еремеич подошел к стене и, сколько я мог заметить,
начал разбирать бумаги, врученные купцом. Из двери высунулась рыжая голова
с густыми бакенбардами.
Сидор замолчал и
начал переступать
с ноги на ногу.
— Наши… мужики… Николай Еремеич… — заговорил наконец Сидор, запинаясь на каждом слове, — приказали вашей милости… вот тут… будет… (Он запустил свою ручищу за пазуху армяка и
начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце
с красными разводами.)
Мерными шагами дошел он до печки, сбросил свою ношу, приподнялся, достал из заднего кармана табакерку, вытаращил глаза и
начал набивать себе в нос тертый донник, смешанный
с золой.
— Нет, господа, что, — заговорил презрительным и небрежным голосом человек высокого роста, худощавый,
с лицом, усеянным прыщами, завитый и намасленный, должно быть камердинер, — вот пускай нам Куприян Афанасьич свою песенку споет. Нут-ка,
начните, Куприян Афанасьич!
Главный кассир
начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал на кошку. На плечах его болтался старый черный фрак,
с очень узкими фалдами; одну руку он держал на груди, а другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и
с напряжением вертел головой. Сапоги он носил козловые, без скрипу, и выступал очень мягко.
Сидит он обыкновенно в таких случаях если не по правую руку губернатора, то и не в далеком от него расстоянии; в
начале обеда более придерживается чувства собственного достоинства и, закинувшись назад, но не оборачивая головы, сбоку пускает взор вниз по круглым затылкам и стоячим воротникам гостей; зато к концу стола развеселяется,
начинает улыбаться во все стороны (в направлении губернатора он
с начала обеда улыбался), а иногда даже предлагает тост в честь прекрасного пола, украшения нашей планеты, по его словам.
Однако табачный дым
начинал выедать мне глаза. В последний раз выслушав восклицание Хлопакова и хохот князя, я отправился в свой нумер, где на волосяном, узком и продавленном диване,
с высокой выгнутой спинкой, мой человек уже постлал мне постель.
Мы
начали торговаться тут же на улице, как вдруг из-за угла
с громом вылетела мастерски подобранная ямская тройка и лихо остановилась перед воротами Ситникова дома.
Показали других. Я наконец выбрал одну, подешевле.
Начали мы торговаться. Г-н Чернобай не горячился, говорил так рассудительно,
с такою важностью призывал Господа Бога во свидетели, что я не мог не «почтить старичка»: дал задаток.
Г-н Беневоленский
начал,
с видом знатока, ее перелистывать.
—
Начнем, пожалуй, — хладнокровно и
с самоуверенной улыбкой промолвил рядчик, — я готов.
Но, несмотря на единодушно изъявленное желание, никто не
начинал; рядчик даже не приподнялся
с лавки, — все словно ждали чего-то.
Обалдуй
с Моргачом
начали вполголоса подхватывать, подтягивать, покрикивать: «Лихо!..
Обалдуй бросился ему на шею и
начал душить его своими длинными, костлявыми руками; на жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!» — даже мой сосед, мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, черт побери, хорошо!» — и
с решительностью плюнул в сторону.
Тот кивнул головой, сел на лавку, достал из шапки полотенце и
начал утирать лицо; а Обалдуй
с торопливой жадностью выпил стакан и, по привычке горьких пьяниц, крякая, принял грустно озабоченный вид.
— Скажите, пожалуйста, —
начал было я; но он продолжал
с жаром...
Виктор лениво протянул руку, взял, небрежно понюхал цветы и
начал вертеть их в пальцах,
с задумчивой важностью посматривая вверх.
Расставшись
с хозяином, я
начал расхаживать по комнатам.
Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком
с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке
с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и
с букетом во рту, — как слуги, в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то
с малагой, то
с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и
начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
С другой стороны, я уже давно замечал, что почти все мои соседи, молодые и старые, запуганные сначала моей ученостию, заграничной поездкой и прочими удобствами моего воспитания, не только успели совершенно ко мне привыкнуть, но даже
начали обращаться со мной не то грубовато, не то
с кондачка, не дослушивали моих рассуждений и, говоря со мной, уже «слово-ерика» более не употребляли.
Избы крестьянам по новому плану перестраивать
начал, и всё из хозяйственного расчета; по три двора вместе ставил треугольником, а на середине воздвигал шест
с раскрашенной скворешницей и флагом.
Однако, несмотря на порядок и хозяйственный расчет, Еремей Лукич понемногу пришел в весьма затруднительное положение:
начал сперва закладывать свои деревеньки, а там и к продаже приступил; последнее прадедовское гнездо, село
с недостроенною церковью, продала уже казна, к счастью, не при жизни Еремея Лукича, — он бы не вынес этого удара, — а две недели после его кончины.
Она подошла к окну и села. Я не хотел увеличить ее смущенья и заговорил
с Чертопхановым. Маша легонько повернула голову и
начала исподлобья на меня поглядывать украдкой, дико, быстро. Взор ее так и мелькал, словно змеиное жало. Недопюскин подсел к ней и шепнул ей что-то на ухо. Она опять улыбнулась. Улыбаясь, она слегка морщила нос и приподнимала верхнюю губу, что придавало ее лицу не то кошачье, не то львиное выражение…
Года за два до кончины здоровье стало изменять ему: он
начал страдать одышкой, беспрестанно засыпал и, проснувшись, не скоро мог прийти в себя: уездный врач уверял, что это
с ним происходили «ударчики».
— Ах ты, шут этакой! — промолвил он наконец и, сняв шляпу,
начал креститься. — Право, шут, — прибавил он и обернулся ко мне, весь радостный. — А хороший должен быть человек, право. Но-но-но, махонькие! поворачивайтесь! Целы будете! Все целы будем! Ведь это он проехать не давал; он лошадьми-то правил. Экой шут парень. Но-но-но-ноо!
с Бо-гам!