Неточные совпадения
Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается,
ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит
смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах.
На заре Федя разбудил меня. Этот веселый, бойкий парень очень мне нравился; да и, сколько я мог
заметить, у старого Хоря он тоже
был любимцем. Они оба весьма любезно друг над другом подтрунивали. Старик вышел ко мне навстречу. Оттого ли, что я провел ночь под его кровом, по другой ли какой причине, только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со мной.
Его познанья
были довольно, по-своему, обширны, но читать он не умел; Калиныч — умел. «Этому шалопаю грамота далась, —
заметил Хорь, — у него и пчелы отродясь не мерли».
«Славная погода завтра
будет», —
заметил я, глядя на светлое небо.
— Что барин? Прогнал меня! Говорит, как
смеешь прямо ко мне идти: на то
есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести… да и куда я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.
— И пошел. Хотел
было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я,
мол, Филиппов отец»; а он мне говорит: «А я почем знаю? Да и сын твой ничего, говорит, не оставил; еще у меня в долгу». Ну, я и пошел.
— Митя
был сегодня у нас, — вполголоса
заметила Татьяна Ильинична.
—
Пить он с горя начал, —
заметил Митя, понизив голос.
Он
был вольноотпущенный дворовый человек; в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером, знал грамоте, почитывал, сколько я мог
заметить, кое-какие книжонки и, живя теперь, как многие живут на Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался только что не манной небесной.
— У Сучка
есть дощаник [Плоская лодка, сколоченная из старых барочных досок. — Примеч. авт.], —
заметил Владимир, — да я не знаю, куда он его спрятал. Надобно сбегать к нему.
— Да, он не глубок, —
заметил Сучок, который говорил как-то странно, словно спросонья, — да на дне тина и трава, и весь он травой зарос. Впрочем,
есть тоже и колдобины [Глубокое место, яма в пруде или реке. — Примеч. авт.].
— Однако же, если трава так сильна, —
заметил Владимир, — так и грести нельзя
будет.
До берега
было около двухсот шагов, Ермолай шел
смело и безостановочно (так хорошо
заметил он дорогу), лишь изредка покрикивая: «Левей, тут направо колдобина!» или: «Правей, тут налево завязнешь…» Иногда вода доходила нам до горла, и раза два бедный Сучок,
будучи ниже всех нас ростом, захлебывался и пускал пузыри.
Последнего, Ваню, я сперва
было и не
заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову.
Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще
были там другие ребятишки; всех
было нас ребяток человек десять — как
есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то
есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: «Что,
мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите».
— А ведь вот и здесь должны
быть русалки, —
заметил Федя.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог
заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то
есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то
есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
— Знать, от дому отбился, —
заметил Павел. — Теперь
будет лететь, покуда на что наткнется, и где ткнет, там и ночует до зари.
А у нас на деревне такие, брат, слухи ходили, что,
мол, белые волки по земле побегут, людей
есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку [В поверье о «Тришке», вероятно, отозвалось сказание об антихристе.
— В этом бучиле в запрошлом лете Акима лесника утопили воры, —
заметил Павлуша, — так, может
быть, его душа жалобится.
Месяц взошел наконец; я его не тотчас
заметил: так он
был мал и узок.
— Хожу я и в Курск и подале хожу, как случится. В болотах ночую да в залесьях, в поле ночую один, во глуши: тут кулички рассвистятся, тут зайцы кричат, тут селезни стрекочут… По вечеркам
замечаю, по утренничкам выслушиваю, по зарям обсыпаю сеткой кусты… Иной соловушко так жалостно
поет, сладко… жалостно даже.
— Да тебе-то что за дело? чай, в конторщики сам
метишь! — с грубым смехом отвечал Константин. — Должно
быть!
Я посмотрел на него. Редко мне случалось видеть такого молодца. Он
был высокого роста, плечист и сложен на славу. Из-под мокрой замашной рубашки выпукло выставлялись его могучие мышцы. Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей
смело глядели небольшие карие глаза. Он слегка уперся руками в бока и остановился передо мною.
—
Пей, батюшка, не ломайся, нехорошо, —
заметил помещик с укоризной.
Тут
были развязные молодые помещики в венгерках и серых панталонах, с длинными висками и намасленными усиками, благородно и
смело взиравшие кругом; другие дворяне в казакинах, с необыкновенно короткими шеями и заплывшими глазками, тут же мучительно сопели; купчики сидели в стороне, как говорится, «на чуку»; офицеры свободно разговаривали друг с другом.
Я не дождался конца сделки и ушел. У крайнего угла улицы
заметил я на воротах сероватого домика приклеенный большой лист бумаги. Наверху
был нарисован пером конь с хвостом в виде трубы и нескончаемой шеей, а под копытами коня стояли следующие слова, написанные старинным почерком...
— Удивительное дело, —
заметила она мне однажды, — какие нынче всё песни сочиняют, отчаянные какие-то; в мое время иначе сочиняли: и печальные песни
были, а все приятно
было слушать… Например...
Я не
посмел разочаровать больного — и в самом деле, зачем ему
было знать, что Даша его теперь поперек себя толще, водится с купцами — братьями Кондачковыми, белится и румянится, пищит и бранится.
Старушка помещица при мне умирала. Священник стал читать над ней отходную, да вдруг
заметил, что больная-то действительно отходит, и поскорее подал ей крест. Помещица с неудовольствием отодвинулась. «Куда спешишь, батюшка, — проговорила она коснеющим языком, — успеешь…» Она приложилась, засунула
было руку под подушку и испустила последний вздох. Под подушкой лежал целковый: она хотела заплатить священнику за свою собственную отходную…
Вел он себя не то что скромно, — в нем вообще не
было ничего скромного, — но тихо; он жил, словно никого вокруг себя не
замечал, и решительно ни в ком не нуждался.
— Хорошо
поешь, брат, хорошо, — ласково
заметил Николай Иваныч. — А теперь за тобой очередь, Яша: смотри, не сробей. Посмотрим, кто кого, посмотрим…. А хорошо
поет рядчик, ей-богу хорошо.
Г-н Недопюскин-отец успел
было еще при жизни
поместить Тихона заштатным чиновником в канцелярию; но тотчас после смерти родителя Тихон вышел в отставку.
Я поспешил исполнить ее желание — и платок ей оставил. Она сперва отказывалась… на что,
мол, мне такой подарок? Платок
был очень простой, но чистый и белый. Потом она схватила его своими слабыми пальцами и уже не разжала их более. Привыкнув к темноте, в которой мы оба находились, я мог ясно различить ее черты, мог даже
заметить тонкий румянец, проступивший сквозь бронзу ее лица, мог открыть в этом лице — так по крайней мере мне казалось — следы его бывалой красоты.
Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья скончалась. Смерть пришла-таки за ней… и «после Петровок». Рассказывали, что в самый день кончины она все слышала колокольный звон, хотя от Алексеевки до церкви считают пять верст с лишком и день
был будничный. Впрочем, Лукерья говорила, что звон шел не от церкви, а «сверху». Вероятно, она не
посмела сказать: с неба.
Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что «этот дурак (вишь, полюбилось слово! —
заметил вполголоса Филофей), этот дурак совсем счету деньгам не знает», — и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству — то
есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.