Неточные совпадения
На другой
день г-н Полутыкин принужден
был отправиться в город по
делу с соседом Пичуковым.
Иные помещики вздумали
было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в
дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Но особенно любопытно
было послушать спор Калиныча с Хорем, когда
дело доходило до г-на Полутыкина.
— А не знаю. Она грамоте разумеет; в их
деле оно… того… хорошо бывает. Стало
быть, понравилась.
Именно в такой
день случилось мне
быть на охоте.
Даже, бывало, в праздничные
дни,
дни всеобщего жалованья и угощения хлебом-солью, гречишными пирогами и зеленым вином, по старинному русскому обычаю, — даже и в эти
дни Степушка не являлся к выставленным столам и бочкам, не кланялся, не подходил к барской руке, не
выпивал духом стакана под господским взглядом и за господское здоровье, стакана, наполненного жирною рукою приказчика; разве какая добрая душа, проходя мимо, уделит бедняге недоеденный кусок пирога.
Плохое
дело не знать поутру, чем к вечеру сыт
будешь!
Вот, изволите видеть,
дело было этак, как бы вам сказать — не солгать, в Великий пост, в самую ростопель.
— Не стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная на другой же
день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может
быть, виновата перед вами… болезнь… но, поверьте, я никого не любила более вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
На другое утро вошел я к жене, —
дело было летом, солнце освещало ее с ног до головы, да так ярко.
А то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало: всех как
есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил и
день назначил, и три месяца сроку дал.
Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного, но, за неименьем пока другой дичи (
дело было в начале сентября: вальдшнепы еще не прилетали, а бегать по полям за куропатками мне надоело), я послушался моего охотника и отправился в Льгов.
Мы пошли
было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не
были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по
дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
— Да, он не глубок, — заметил Сучок, который говорил как-то странно, словно спросонья, — да на
дне тина и трава, и весь он травой зарос. Впрочем,
есть тоже и колдобины [Глубокое место, яма в пруде или реке. — Примеч. авт.].
Был прекрасный июльский
день, один из тех
дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго.
Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая, высокая трава на
дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней
было как-то жутко.
Я добрался наконец до угла леса, но там не
было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение
дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно
быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на
дне ее торчало стоймя несколько больших белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, — и до того в ней
было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось.
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца
дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться
буду: убивайся же и ты до конца
дней».
— Чудное
дело! Чего ему
быть невеселым?.. А, знать, он ей понравился, что позвала его.
— С тех пор… Какова теперь! Но а говорят, прежде красавица
была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут. Вот он ее, там у себя на
дне, и испортил.
Я возвращался с охоты в тряской тележке и, подавленный душным зноем летнего облачного
дня (известно, что в такие
дни жара бывает иногда еще несноснее, чем в ясные, особенно когда нет ветра), дремал и покачивался, с угрюмым терпением предавая всего себя на съедение мелкой белой пыли, беспрестанно поднимавшейся с выбитой дороги из-под рассохшихся и дребезжавших колес, — как вдруг внимание мое
было возбуждено необыкновенным беспокойством и тревожными телодвижениями моего кучера, до этого мгновения еще крепче дремавшего, чем я.
— Да… горячка… Третьего
дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали… А плотник
был хороший; зашибал маненько, а хороший
был плотник. Вишь, баба-то его как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода… Да.
Старик неохотно встал и вышел за мной на улицу. Кучер мой находился в раздраженном состоянии духа: он собрался
было попоить лошадей, но воды в колодце оказалось чрезвычайно мало, и вкус ее
был нехороший, а это, как говорят кучера, первое
дело… Однако при виде старика он осклабился, закивал головой и воскликнул...
Я попросил Ерофея заложить ее поскорей. Мне самому захотелось съездить с Касьяном на ссечки: там часто водятся тетерева. Когда уже тележка
была совсем готова, и я кое-как вместе с своей собакой уже уместился на ее покоробленном лубочном
дне, и Касьян, сжавшись в комочек и с прежним унылым выражением на лице, тоже сидел на передней грядке, — Ерофей подошел ко мне и с таинственным видом прошептал...
И в самом
деле, ничего съестного он в деревне не нашел, водопой для лошадей
был плохой.
— Ведь вы, может
быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там мужики на оброке. Конституция — что
будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь, как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их
дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите… Как, право, это хорошо пришлось!
Несколько мужиков в пустых телегах попались нам навстречу; они ехали с гумна и
пели песни, подпрыгивая всем телом и болтая ногами на воздухе; но при виде нашей коляски и старосты внезапно умолкли, сняли свои зимние шапки (
дело было летом) и приподнялись, как бы ожидая приказаний.
Я и сам
был не прочь убедиться на
деле в отличных качествах государственного человека — Софрона.
— А отчего недоимка за тобой завелась? — грозно спросил г. Пеночкин. (Старик понурил голову.) — Чай, пьянствовать любишь, по кабакам шататься? (Старик разинул
было рот.) Знаю я вас, — с запальчивостью продолжал Аркадий Павлыч, — ваше
дело пить да на печи лежать, а хороший мужик за вас отвечай.
При входе шумливой ватаги толстяк нахмурил
было брови и поднялся с места; но, увидав в чем
дело, улыбнулся и только велел не кричать: в соседней, дескать, комнате охотник спит.
— Да тебе-то что за
дело? чай, в конторщики сам метишь! — с грубым смехом отвечал Константин. — Должно
быть!
— Говорил, что, дескать, к Тютюреву вечером заедет и вас
будет ждать. Нужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном
деле переговорить, а о каком
деле — не сказывал: уж Василий Николаич, говорит, знает.
По их словам, не бывало еще на свете такого мастера своего
дела: «Вязанки хворосту не даст утащить; в какую бы ни
было пору, хоть в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, — силен, дескать, и ловок, как бес…
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое
дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что
будешь делать? Плодущи, проклятые.
И в самом
деле, не все ли ей равно, кто ее бить
будет!
Привели мне лошадь на дом. На другой же
день она оказалась запаленной и хромой. Вздумал я
было ее заложить: пятится моя лошадь назад, а ударишь ее кнутом — заартачится, побрыкает, да и ляжет. Я тотчас отправился к г-ну Чернобаю. Спрашиваю...
— Удивительное
дело, — заметила она мне однажды, — какие нынче всё песни сочиняют, отчаянные какие-то; в мое время иначе сочиняли: и печальные песни
были, а все приятно
было слушать… Например...
Я не посмел разочаровать больного — и в самом
деле, зачем ему
было знать, что Даша его теперь поперек себя толще, водится с купцами — братьями Кондачковыми, белится и румянится, пищит и бранится.
Был невыносимо жаркий июльский
день, когда я, медленно передвигая ноги, вместе с моей собакой поднимался вдоль Колотовского оврага в направлении Притынного кабачка.
Это
был загулявший, холостой дворовый человек, от которого собственные господа давным-давно отступились и который, не имея никакой должности, не получая ни гроша жалованья, находил, однако, средство каждый
день покутить на чужой счет.
Я узнал только, что он некогда
был кучером у старой бездетной барыни, бежал со вверенной ему тройкой лошадей, пропадал целый год и, должно
быть, убедившись на
деле в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся сам, но уже хромой, бросился в ноги своей госпоже и, в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность, попал в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным на волю, приписался в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи.
Сложен он
был неуклюже, «сбитнем», как говорят у нас, но от него так и несло несокрушимым здоровьем, и — странное
дело — его медвежеватая фигура не
была лишена какой-то своеобразной грации, происходившей, может
быть, от совершенно спокойной уверенности в собственном могуществе.
Дикий-Барин посмеивался каким-то добрым смехом, которого я никак не ожидал встретить на его лице; серый мужичок то и
дело твердил в своем уголку, утирая обоими рукавами глаза, щеки, нос и бороду: «А хорошо, ей-богу хорошо, ну, вот
будь я собачий сын, хорошо!», а жена Николая Иваныча, вся раскрасневшаяся, быстро встала и удалилась.
— Ну, конечно,
дело известное. Я не вытерпел: «Да помилуйте, матушка, что вы за ахинею порете? Какая тут женитьба? я просто желаю узнать от вас, уступаете вы вашу девку Матрену или нет?» Старуха заохала. «Ах, он меня обеспокоил! ах, велите ему уйти! ах!..» Родственница к ней подскочила и раскричалась на меня. А старуха все стонет: «Чем это я заслужила?.. Стало
быть, я уж в своем доме не госпожа? ах, ах!» Я схватил шляпу и, как сумасшедший, выбежал вон.
Верите ли, ни
днем, ни ночью покоя мне не
было…
Но на другой же
день, по непредвиденным обстоятельствам, я должен
был выехать из Москвы и не видался более с Петром Петровичем Каратаевым.
Не могу сказать, сколько я времени проспал, но когда я открыл глаза — вся внутренность леса
была наполнена солнцем и во все направленья, сквозь радостно шумевшую листву, сквозило и как бы искрилось ярко-голубое небо; облака скрылись, разогнанные взыгравшим ветром; погода расчистилась, и в воздухе чувствовалась та особенная, сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущеньем, почти всегда предсказывает мирный и ясный вечер после ненастного
дня.
— А! (Он снял картуз, величественно провел рукою по густым, туго завитым волосам, начинавшимся почти у самых бровей, и, с достоинством посмотрев кругом, бережно прикрыл опять свою драгоценную голову.) А я
было совсем и позабыл. Притом, вишь, дождик! (Он опять зевнул.)
Дела пропасть: за всем не усмотришь, а тот еще бранится. Мы завтра едем…