Неточные совпадения
…Часу во втором ночи он вернулся в
свой кабинет. Он выслал слугу, зажегшего свечки, и, бросившись в кресло около камина, закрыл лицо обеими
руками.
Санин проворно снял сюртук с лежавшего мальчика, расстегнул ворот, засучил рукава его рубашки — и, вооружившись щеткой, начал изо всех сил тереть ему грудь и
руки. Панталеоне так же усердно тер другой — головной щеткой — по его сапогам и панталонам. Девушка бросилась на колени возле дивана и, схватив обеими
руками голову, не мигая ни одной векою, так и впилась в лицо
своему брату. Санин сам тер — а сам искоса посматривал на нее. Боже мой! какая же это была красавица!
Джемма засмеялась, ударила брата по
руке, воскликнула, что он «всегда такое придумает!» Однако тотчас пошла в
свою комнату и, вернувшись оттуда с небольшой книжкой в
руке, уселась за столом перед лампой, оглянулась, подняла палец — «молчать, дескать!» — чисто итальянский жест — и принялась читать.
Г-н Клюбер начал с того, что отрекомендовался, причем так благородно наклонил стан, так приятно сдвинул ноги и так учтиво тронул каблуком о каблук, что всякий непременно должен был почувствовать: «У этого человека и белье и душевные качества — первого сорта!» Отделка обнаженной правой
руки (в левой, облеченной в шведскую перчатку, он держал до зеркальности вылощенную шляпу, на дне которой лежала другая перчатка) — отделка этой правой
руки, которую он скромно, но с твердостью протянул Санину, превосходила всякое вероятие: каждый ноготь был в
своем роде совершенство!
Потом он сообщил, на отборнейшем немецком языке, что желал заявить
свое почтение и
свою признательность г-ну иностранцу, который оказал такую важную услугу будущему его родственнику, брату его невесты; при этом он повел левой
рукой, державшей шляпу, в направлении Эмиля, который словно застыдился и, отвернувшись к окну, положил палец в рот.
Санина в тот день особенно поразила изящная красота ее
рук; когда она поправляла и поддерживала ими
свои темные, лоснистые кудри — взор его не мог оторваться от ее пальцев, гибких и длинных и отделенных дружка от дружки, как у Рафаэлевой Форнарины.
Кончилось тем, что и он словно замер — и сидел неподвижно, как очарованный, и всеми силами души
своей любовался картиной, которую представляли ему и эта полутемная комната, где там и сям яркими точками рдели вставленные в зеленые старинные стаканы свежие, пышные розы — и эта заснувшая женщина с скромно подобранными
руками и добрым, усталым лицом, окаймленным снежной белизной подушки, и это молодое, чутко-настороженное и тоже доброе, умное, чистое и несказанно прекрасное существо с такими черными глубокими, залитыми тенью и все-таки светившимися глазами…
Джемма поднялась молча; он подставил ей
руку калачиком, она подала ему
свою — и он направился к трактиру величественной походкой, которая, так же как и осанка его, становилась все величественней и надменней, чем более он удалялся от места, где происходил обед. Бедный Эмиль поплелся вслед за ними.
Тот бережно положил его в боковой карман — и, еще раз повторив: «Через час!» — направился было к дверям; но круто повернул назад, подбежал к Санину, схватил его
руку — и, притиснув ее к
своему жабо, подняв глаза к небу, воскликнул...
Он стал прощаться с Джеммой. Вспомнилось ему почему-то расставание Ленского с Ольгой в «Онегине». Он крепко стиснул ей
руку и попытался заглянуть ей в лицо — но она слегка отворотилась и высвободила
свои пальцы.
— Что это было такое? Молния? — спросила она, широко поводя глазами и не принимая с его плеч
своих обнаженных
рук.
Он ходил по комнате, садился за стол, брал лист бумаги, чертил на нем несколько строк — и тотчас их вымарывал… Вспоминал удивительную фигуру Джеммы, в темном окне, под лучами звезд, всю развеянную теплым вихрем; вспоминал ее мраморные
руки, подобные
рукам олимпийских богинь, чувствовал их живую тяжесть на плечах
своих… Потом он брал брошенную ему розу — и казалось ему, что от ее полузавядших лепестков веяло другим, еще более тонким запахом, чем обычный запах роз…
Он протянул ему
руку. Эмиль покачнулся вперед, всхлипнул, прижал се к
своим губам — и, соскочив с дороги, побежал назад к Франкфурту, через поле.
Панталеоне, который успел уже затушеваться за куст так, чтобы не видеть вовсе офицера-обидчика, сперва ничего не понял изо всей речи г-на фон Рихтера — тем более что она была произнесена в нос; но вдруг встрепенулся, проворно выступил вперед и, судорожно стуча
руками в грудь, хриплым голосом возопил на
своем смешанном наречии: «A-la-la-la…
Многоглаголиво, с видимым удовольствием сообщил ему Панталеоне все подробности поединка и, уж конечно, не преминул снова упомянуть о монументе из бронзы, о статуе командора! Он даже встал с
своего места и, растопырив ноги, для удержания равновесия, скрестив на груди
руки и презрительно скосясь через плечо — воочию представлял командора-Санина! Эмиль слушал с благоговением, изредка прерывая рассказ восклицанием или быстро приподнимаясь и столь же быстро целуя
своего героического друга.
Санин принес г-же Розелли стакан воды, дал ей честное слово, что придет немедленно, проводил ее по лестнице до улицы — и, вернувшись в
свою комнату, даже
руками всплеснул и глаза вытаращил.
Руки Джеммы тихонько соскользнули на колени… Она принялась перебирать складки
своего платья.
Санин увидал, что пальцы Джеммы дрожали на ее коленях… Она и складки платья перебирала только для того, чтобы скрыть эту дрожь. Он тихонько положил
свою руку на эти бледные, трепетные пальцы.
И действительно: не успел он войти в
свою комнату, не успел сесть перед письменным столом, как, облокотясь об этот самый стол обеими
руками и прижав обе ладони к лицу, — он горестно и глухо воскликнул: «Я ее люблю, люблю безумно!» — и весь внутренне зарделся, как уголь, с которого внезапно сдули наросший слой мертвого пепла.
Сложив и запечатав эту записку, Санин хотел было позвонить кельнера и послать ее с ним… «Нет! этак неловко… Через Эмиля? Но отправиться в магазин, отыскивать его там между другими комми — неловко тоже. Притом уже ночь на дворе — и он, пожалуй, уже ушел из магазина». Размышляя таким образом, Санин, однако, надел шляпу и вышел на улицу; повернул за угол, за другой — и, к неописанной
своей радости, увидал перед собою Эмиля. С сумкой под мышкой, со свертком бумаги в
руке, молодой энтузиаст спешил домой.
Прошла минута — и ни он, ни она слова не промолвили; она даже не глядела на него — и он глядел ей не в лицо, а на сложенные
руки, в которых она держала маленький зонтик. Что было говорить? Что было сказать такого, что по значению
своему могло бы равняться одному их присутствию здесь, вместе, наедине, так рано, так близко друг от друга?
Санин схватил эти бессильные, ладонями кверху лежавшие
руки — и прижал их к
своим глазам, к
своим губам… Вот когда взвилась та завеса, которая мерещилась ему накануне. Вот оно, счастье, вот его лучезарный лик!
Джемма схватила его
руку и, с спокойной решительностью подав ему
свою, посмотрела прямо в лицо
своему бывшему жениху… Тот прищурился, съежился, вильнул в сторону — и, пробормотав сквозь зубы: «Обычный конец песенки!» (Das alte Ende vom Liede!) — удалился той же щегольской, слегка подпрыгивающей походкой.
В ответ ей Санин крепко-крепко притиснул ее
руку к
своей груди — и повлек ее вперед.
Прошло еще мгновенье — и оба преступника — Санин и Джемма — уже лежали на коленях у ног ее, и она клала им поочередно
свои руки на головы; прошло другое мгновенье — и они уже обнимали и целовали ее, и Эмиль, с сияющим от восторга лицом, вбежал в комнату и тоже бросился к тесно сплоченной группе.
— Жениться! — промолвил он хриплым, от изумленья хриплым, голосом и сложил
свои пухлые
руки на желудке. — Так скоропостижно?
— Если ничем не кончится наше дело — послезавтра; если же оно пойдет на лад — может быть, придется пробыть лишний день или два. Во всяком случае — минуты не промешкаю. Ведь я душу
свою оставляю здесь! Однако я с вами заговорился, а мне нужно перед отъездом еще домой сбегать… Дайте мне
руку на счастье, фрау Леноре, — у нас в России всегда так делается.
— Ах, извините! — проговорила она с полусмущенной, полунасмешливой улыбкой, мгновенно прихватив
рукою конец одной косы и вперив на Санина
свои большие серые светлые глаза. — Я не думала, что вы уже пришли.
Минут десять спустя Марья Николаевна появилась опять в сопровождении
своего супруга. Она подошла к Санину… а походка у ней была такая, что иные чудаки в те, увы! уже далекие времена, — от одной этой походки с ума сходили. «Эта женщина, когда идет к тебе, точно все счастье твоей жизни тебе навстречу несет», — говаривал один из них. Она подошла к Санину — и, протянув ему
руку, промолвила
своим ласковым и как бы сдержанным голосом по русски: «Вы меня дождетесь, не правда? Я вернусь скоро».
Прогулка Санина с Марьей Николаевной, беседа Санина с Марьей Николаевной продолжалась час с лишком. И ни разу они не останавливались — все шли да шли по бесконечным аллеям парка, то поднимаясь в гору и на ходу любуясь видом, то спускаясь в долину и укрываясь в непроницаемую тень — и все
рука с
рукой. Временами Санину даже досадно становилось: он с Джеммой, с
своей милой Джеммой никогда так долго не гулял… а тут эта барыня завладела им — и баста!
Санин поклонился и вышел. Веселый смех раздался вслед за ним — и в зеркале, мимо которого он проходил в это мгновенье, отразилась следующая сцена: Марья Николаевна надвинула
своему супругу его феску на глаза, а он бессильно барахтался обеими
руками.
— Ах! Вы вздохнули! — передразнила его Марья Николаевна. — Вот что значит: взялся за гуж — не говори, что не дюж. Но нет, нет… Вы — прелесть, вы хороший — а обещание я
свое сдержу. Вот вам моя
рука, без перчатки, правая, деловая. Возьмите ее — и верьте ее пожатию. Что я за женщина, я не знаю; но человек я честный — и дела иметь со мною можно.
Санин, сам хорошенько не отдавая себе отчета в том, что делает, поднес эту
руку к
своим губам. Марья Николаевна тихонько ее приняла и вдруг умолкла — и молчала, пока карета не остановилась.
Вот что думал Санин, ложась спать; но что он подумал на следующий день, когда Марья Николаевна нетерпеливо постучала коралловой ручкой хлыстика в его дверь, когда он увидел ее на пороге
своей комнаты — с шлейфом темно-синей амазонки на
руке, с маленькой мужской шляпой на крупно заплетенных кудрях, с откинутым на плечо вуалем, с вызывающей улыбкой на губах, в глазах, на всем лице, — что он подумал тогда — об этом молчит история.
Поравнявшись с трактиром, Марья Николаевна подозвала грума и сообщила ему, что она от него требовала. Грум, человек английского происхождения и английского темперамента, молча поднес
руку к козырьку
своей фуражки, соскочил с лошади и взял ее под уздцы.
Они поехали. Одним сильным взмахом
руки Марья Николаевна отбросила назад
свои волосы. Посмотрела потом на
свои перчатки — и сняла их.
Четыре часа спустя Марья Николаевна и Санин, в сопровождении дремавшего на седле грума, возвратились в Висбаден, в гостиницу. Г-н Полозов встретил
свою супругу, в
руках письмо к управляющему. Вглядевшись в нее попристальнее, он, однако, выразил на лице
своем некоторое неудовольствие — и даже пробормотал...