Неточные совпадения
Выразительного ничего не было — самые обыкновенные, грубые и дурные черты;
глаза маленькие, серые, особенно в
то время, когда я смотрелся в зеркало, были скорее глупые, чем умные.
Но толчки экипажа, пестрота предметов, мелькавших перед
глазами, скоро разогнали это чувство; и я уже думал о
том, как теперь духовник, верно, думает, что такой прекрасной души молодого человека, как я, он никогда не встречал в жизни, да и не встретит, что даже и не бывает подобных.
Так что, ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мне, не St.-Jérôme, который изредка нехотя подстрекал мое самолюбие, и, главное, не желание показаться дельным малым в
глазах моего друга Нехлюдова,
то есть выдержать отлично экзамен, что, по его понятиям, было очень важною вещью, — ежели бы не это,
то весна и свобода сделали бы
то, что я забыл бы даже все
то, что знал прежде, и ни за что бы не выдержал экзамена.
Когда вызвали Семенова,
то мой сосед с седыми волосами и блестящими
глазами, грубо толкнув меня, перелез через мои ноги и пошел к столу.
Когда профессор в очках равнодушно обратился ко мне, приглашая отвечать на вопрос,
то, взглянув ему в
глаза, мне немножко совестно было за него, что он так лицемерил передо мной, и я несколько замялся в начале ответа; но потом пошло легче и легче, и так как вопрос был из русской истории, которую я знал отлично,
то я кончил блистательно и даже до
того расходился, что, желая дать почувствовать профессорам, что я не Иконин и что меня смешивать с ним нельзя, предложил взять еще билет; но профессор, кивнув головой, сказал: «Хорошо-с», — и отметил что-то в журнале.
— Что? Вот это? — сказал Володя и начал мне объяснять бином Ньютона, но так скоро и неясно, что, в моих
глазах прочтя недоверие к своему знанию, он взглянул на Дмитрия и, в его
глазах, должно быть, прочтя
то же, покраснел, но все-таки продолжал говорить что-то, чего я не понимал.
Была одна минута, когда
глаза у меня застлало туманом: страшный профессор с своим столом показался мне сидящим где-то вдали, и мне с страшной, односторонней ясностью пришла в голову дикая мысль: «А что, ежели?.. что из этого будет?» Но я этого почему-то не сделал, а напротив, бессознательно, особенно почтительно поклонился обоим профессорам и, слегка улыбнувшись, кажется,
той же улыбкой, какой улыбался Иконин, отошел от стола.
Как только Дмитрий вошел ко мне в комнату, по его лицу, походке и по свойственному ему жесту во время дурного расположения духа, подмигивая
глазом, гримасливо подергивать головой набок, как будто для
того, чтобы поправить галстук, я понял, что он находился в своем холодно упрямом расположении духа, которое на него находило, когда он был недоволен собой, и которое всегда производило охлаждающее действие на мое к нему чувство.
А я заметил после, что мне бывает неловко смотреть в
глаза трем родам людей —
тем, которые гораздо хуже меня,
тем, которые гораздо лучше меня, и
тем, с которыми мы не решаемся сказать друг другу вещь, которую оба знаем.
Обед прошел очень приятно и весело, несмотря на
то, что Дубков, по своему обыкновению, рассказывал самые странные, будто бы истинные случаи — между прочим, как его бабушка убила из мушкетона трех напавших на нее разбойников (причем я покраснел и, потупив
глаза, отвернулся от него), — и несмотря на
то, что Володя, видимо, робел всякий раз, как я начинал говорить что-нибудь (что было совершенно напрасно, потому что я не сказал, сколько помню, ничего особенно постыдного).
Может быть, я бросился бы догонять его и наговорил бы ему еще грубостей, но в это время
тот самый лакей, который присутствовал при моей истории с Колпиковым, подал мне шинель, и я тотчас же успокоился, притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько это было необходимо, чтоб мгновенное успокоение не показалось странным. На другой день мы с Дубковым встретились у Володи, не поминали об этой истории, но остались на «вы», и смотреть друг другу в
глаза стало нам еще труднее.
Шрамов на лице не было заметно никаких, но прелестные выпуклые
глаза и светлая, добродушно веселая улыбка были
те же, которые я знал и любил в детстве.
Ах, славное время было, — продолжала она, и
та же улыбка, даже лучше
той, которую я носил в воспоминании, и все
те же
глаза блестели передо мною.
Как только я решил это, в
ту же секунду исчезло мое счастливое, беспечное расположение духа, какой-то туман покрыл все, что было передо мной, — даже ее
глаза и улыбку, мне стало чего-то стыдно, я покраснел и потерял способность говорить.
Вошла княгиня;
та же маленькая, сухая женщина с бегающими
глазами и привычкой оглядываться на других, в
то время как она говорила с вами. Она взяла меня за руку и подняла свою руку к моим губам, чтобы я поцеловал ее, чего бы я иначе, не полагая этого необходимым, никак не сделал.
— Да, она удивительная девушка, — говорил он, стыдливо краснея, но
тем с большей смелостью глядя мне в
глаза, — она уж не молодая девушка, даже скорей старая, и совсем нехороша собой, но ведь что за глупость, бессмыслица — любить красоту! — я этого не могу понять, так это глупо (он говорил это, как будто только что открыл самую новую, необыкновенную истину), а такой души, сердца и правил… я уверен, не найдешь подобной девушки в нынешнем свете (не знаю, от кого перенял Дмитрий привычку говорить, что все хорошее редко в нынешнем свете, но он любил повторять это выражение, и оно как-то шло к нему).
Несмотря на
то, что княгиня Марья Ивановна была черноволосая и черноглазая, а Софья Ивановна белокура и с большими живыми и вместе с
тем (что большая редкость) спокойными голубыми
глазами, между сестрами было большое семейное сходство;
то же выражение,
тот же нос,
те же губы; только у Софьи Ивановны и нос и губы были потолще немного и на правую сторону, когда она улыбалась, тогда как у княгини они были на левую.
Глаза ее были прелестны, голос звучен и приятен, даже эти очень круглые линии сложения в
ту пору моей юности казались мне не лишенными красоты.
И вот эта-то деятельная любовь к своему племяннику, племяннице, к сестре, к Любовь Сергеевне, ко мне даже, за
то, что меня любил Дмитрий, светилась в
глазах, в каждом слове и движении Софьи Ивановны.
«А жалко, что я уже влюблен, — подумал я, — и что Варенька не Сонечка; как бы хорошо было вдруг сделаться членом этого семейства: вдруг бы у меня сделалась и мать, и тетка, и жена». В
то же самое время, как я думал это, я пристально глядел на читавшую Вареньку и думал, что я ее магнетизирую и что она должна взглянуть на меня. Варенька подняла голову от книги, взглянула на меня и, встретившись с моими
глазами, отвернулась.
Варенька, передававшая мне в это время чашку чая, и Софья Ивановна, смотревшая на меня в
то время, как я говорил, обе отвернулись от меня и заговорили о другом, с выражением лица, которое потом я часто встречал у добрых людей, когда очень молодой человек начинает очевидно лгать им в
глаза, и которое значит: «Ведь мы знаем, что он лжет, и зачем он это делает, бедняжка!..»
Увидав меня, он весело кивнул мне головой, как будто говоря: «Видишь, славно?» — и снова меня поразило
то счастливое выражение его
глаз, которое я еще утром заметил.
Например,
то, что Любочка каждый день на ночь крестила папа,
то, что она и Катенька плакали в часовне, когда ездили служить панихиду по матушке,
то, что Катенька вздыхала и закатывала
глаза, играя на фортепьянах, — все это мне казалось чрезвычайным притворством, и я спрашивал себя: когда они выучились так притворяться, как большие, и как это им не совестно?
Там я ложился в тени на траве и читал, изредка отрывая
глаза от книги, чтобы взглянуть на лиловатую в тени поверхность реки, начинающую колыхаться от утреннего ветра, на поле желтеющей ржи на
том берегу, на светло-красный утренний свет лучей, ниже и ниже окрашивающий белые стволы берез, которые, прячась одна за другую, уходили от меня в даль чистого леса, и наслаждался сознанием в себе точно такой же свежей, молодой силы жизни, какой везде кругом меня дышала природа.
Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся, как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее, свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко не все счастие, что и любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше я смотрел на высокий, полный месяц,
тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и ближе и ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на
глаза.
Но в
то время, когда я узнал Анну Дмитриевну, хотя и был у нее в доме из крепостных конторщик Митюша, который, всегда напомаженный, завитой и в сюртуке на черкесский манер, стоял во время обеда за стулом Анны Дмитриевны, и она часто при нем по-французски приглашала гостей полюбоваться его прекрасными
глазами и ртом, ничего и похожего не было на
то, что продолжала говорить молва.
Авдотья Васильевна, казалось, усвоила себе от папа выражение счастия, которое в это время блестело в ее больших голубых
глазах почти постоянно, исключая
тех минут, когда на нее вдруг находила такая застенчивость, что мне, знавшему это чувство, было жалко и больно смотреть на нее.
— В булку, — сказал Володя, сделав серьезно-комическое лицо и мутные
глаза. — Вот рассуждай с ними, — продолжал он, как будто упрекая себя в
том, что он до
того забылся, что решился снизойти до разговора с Любочкой.
Как бы
то ни было, я начинал находить больше удовольствия быть с Дмитрием в гостиной его матери, чем с ним одним с
глазу на
глаз.
Но как скоро начинает мало-помалу уменьшаться туман страсти или сквозь него невольно начинают пробивать ясные лучи рассудка, и мы видим предмет нашей страсти в его настоящем виде с достоинствами и недостатками, — одни недостатки, как неожиданность, ярко, преувеличенно бросаются нам в
глаза, чувства влечения к новизне и надежды на
то, что не невозможно совершенство в другом человеке, поощряют нас не только к охлаждению, но к отвращению к прежнему предмету страсти, и мы, не жалея, бросаем его и бежим вперед, искать нового совершенства.
У него было одно из
тех выразительных лиц, которые несколько часов после
того, как вы их увидите в первый раз, вдруг совершенно изменяются в ваших
глазах.
Наконец, чувствуя свою окончательную погибель в
глазах всех
тех, кто меня знал, я просился у папа идти в гусары или на Кавказ.