Неточные совпадения
Те добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым другом моим Дмитрием, чудесным Митей, как я сам с собою шепотом иногда называл его, еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло
время, когда эти мысли с такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о
том, сколько
времени я потерял даром, и тотчас же, в
ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.
Мне был в
то время шестнадцатый год в исходе.
Выразительного ничего не было — самые обыкновенные, грубые и дурные черты; глаза маленькие, серые, особенно в
то время, когда я смотрелся в зеркало, были скорее глупые, чем умные.
Даже и благородного ничего не было; напротив, лицо мое было такое, как у простого мужика, и такие же большие ноги и руки; а это в
то время мне казалось очень стыдно.
Если случалось,
то вот образчик
того сильного чувства, которое я испытывал в это
время.
В
тот период
времени, который я считаю пределом отрочества и началом юности, основой моих мечтаний были четыре чувства: любовь к ней, к воображаемой женщине, о которой я мечтал всегда в одном и
том же смысле и которую всякую минуту ожидал где-нибудь встретить.
Эта она была немножко Сонечка, немножко Маша, жена Василья, в
то время, как она моет белье в корыте, и немножко женщина с жемчугами на белой шее, которую я видел очень давно в театре, в ложе подле нас.
Благой, отрадный голос, столько раз с
тех пор, в
те грустные
времена, когда душа молча покорялась власти жизненной лжи и разврата, вдруг смело восстававший против всякой неправды, злостно обличавший прошедшее, указывавший, заставляя любить ее, ясную точку настоящего и обещавший добро и счастье в будущем, — благой, отрадный голос!
Именно в
то самое
время, как хрипят часы в официантской, чтоб бить два, с салфеткой на руке, с достойным и несколько строгим лицом, тихими шагами входит Фока.
Я спрятал тетрадь в стол, посмотрел в зеркало, причесал волосы кверху, что, по моему убеждению, давало мне задумчивый вид, и сошел в диванную, где уже стоял накрытый стол с образом и горевшими восковыми свечами. Папа в одно
время со мною вошел из другой двери. Духовник, седой монах с строгим старческим лицом, благословил папа. Пала поцеловал его небольшую широкую сухую руку; я сделал
то же.
Первый прошел исповедоваться папа. Он очень долго пробыл в бабушкиной комнате, и во все это
время мы все в диванной молчали или шепотом переговаривались о
том, кто пойдет прежде. Наконец опять из двери послышался голос монаха, читавшего молитву, и шаги папа. Дверь скрипнула, и он вышел оттуда, по своей привычке, покашливая, подергивая плечом и не глядя ни на кого из нас.
Я пробыл не более пяти минут в бабушкиной комнате, но вышел оттуда счастливым и, по моему тогдашнему убеждению, совершенно чистым, нравственно переродившимся и новым человеком. Несмотря на
то, что меня неприятно поражала вся старая обстановка жизни,
те же комнаты,
те же мебели,
та же моя фигура (мне бы хотелось, чтоб все внешнее изменилось так же, как, мне казалось, я сам изменился внутренно), — несмотря на это, я пробыл в этом отрадном настроении духа до самого
того времени, как лег в постель.
Несмотря на
то, что мысль о возможности составить себе правила на все обстоятельства жизни и всегда руководиться ими нравилась мне, казалась чрезвычайно простою и вместе великою, и я намеревался все-таки приложить ее к жизни, я опять как будто забыл, что это нужно было делать сейчас же, и все откладывал до такого-то
времени.
На экзамен математики я пришел раньше обыкновенного. Я знал предмет порядочно, но было два вопроса из алгебры, которые я как-то утаил от учителя и которые мне были совершенно неизвестны. Это были, как теперь помню: теории сочетаний и бином Ньютона. Я сел на заднюю лавку и просматривал два незнакомые вопроса; но непривычка заниматься в шумной комнате и недостаточность
времени, которую я предчувствовал, мешали мне вникнуть в
то, что я читал.
В
то время как я входил к Володе, за мной послышались голоса Дубкова и Нехлюдова, которые приехали поздравить меня и предложить ехать обедать куда-нибудь и пить шампанское в честь моего вступления.
Обедать мы решили у Яра в пятом часу; но так как Володя поехал к Дубкову, а Дмитрий тоже по своей привычке исчез куда-то, сказав, что у него есть до обеда одно дело,
то я мог употребить два часа
времени, как мне хотелось.
Однако не прошло и часу
времени, как я почувствовал некоторую скуку или сожаление в
том, что никто меня не видит в таком блестящем положении, и мне захотелось движения и деятельности.
Как только Дмитрий вошел ко мне в комнату, по его лицу, походке и по свойственному ему жесту во
время дурного расположения духа, подмигивая глазом, гримасливо подергивать головой набок, как будто для
того, чтобы поправить галстук, я понял, что он находился в своем холодно упрямом расположении духа, которое на него находило, когда он был недоволен собой, и которое всегда производило охлаждающее действие на мое к нему чувство.
В
то время как они играли, я наблюдал их руки.
Я начинал понимать, в чем было дело, и хотел тоже рассказать смешное, но все робко смотрели или старались не смотреть на меня в
то время, как я говорил, и анекдот мой не вышел.
— То-то! — закричал я, но в это же самое
время мне стало совестно за себя и жалко Дубкова, красное, смущенное лицо которого выражало истинное страдание.
— Вот отчаянный господин твой брат, — сказал Дубков в
то самое
время, когда он уже выходил из двери, так что не мог бы слышать
того, что я скажу.
— Так-то-с, Николай Петрович, — говорил мне старик, следуя за мной по комнате, в
то время как я одевался, и почтительно медленно вертя между своими толстыми пальцами серебряную, подаренную бабушкой, табакерку, — как только узнал от сына, что вы изволили так отлично выдержать экзамен — ведь ваш ум всем известен, — тотчас прибежал поздравить, батюшка; ведь я вас на плече носил, и бог видит, что всех вас, как родных, люблю, и Иленька мой все просился к вам. Тоже и он привык уж к вам.
— Ах, я бы вас не узнал, — отвечал я, несмотря на
то, что в это самое
время думал, что я всегда бы узнал ее. Я чувствовал себя снова в
том беспечно веселом расположении духа, в котором я пять лет
тому назад танцевал с ней гросфатер на бабушкином бале.
Ах, славное
время было, — продолжала она, и
та же улыбка, даже лучше
той, которую я носил в воспоминании, и все
те же глаза блестели передо мною.
В
то время как она говорила, я успел подумать о
том положении, в котором я находился в настоящую минуту, и решил сам с собою, что в настоящую минуту я был влюблен.
Во
время рассказа Валахиной о потере мужа я еще раз вспомнил о
том, что я влюблен, и подумал еще, что, вероятно, и мать уже догадалась об этом, и на меня снова нашел припадок застенчивости, такой сильной, что я чувствовал себя не в состоянии пошевелиться ни одним членом естественно.
Вошла княгиня;
та же маленькая, сухая женщина с бегающими глазами и привычкой оглядываться на других, в
то время как она говорила с вами. Она взяла меня за руку и подняла свою руку к моим губам, чтобы я поцеловал ее, чего бы я иначе, не полагая этого необходимым, никак не сделал.
Слезы ее казались искренни, и мне все думалось, что она не столько плакала об моей матери, сколько о
том, что ей самой было не хорошо теперь, а когда-то, в
те времена, было гораздо лучше.
Во все
время обеда, за которым я сидел рядом с княжной, я предполагал, что княжна не говорит со мной потому, что ненавидит меня за
то, что я такой же наследник князя, как и она, и что князь не обращает внимания на нашу сторону стола потому, что мы — я и княжна — наследники, ему одинаково противны.
В
то время я считал своею обязанностию, вследствие уже одного
того, что носил студенческий мундир, с людьми мало мне знакомыми на каждый даже самый простой вопрос отвечать непременно очень умно и оригинально и считал величайшим стыдом короткие и ясные ответы, как: да, нет, скучно, весело и
тому подобное.
Наконец, ежели вы не умерли, любящая жена ваша, которая не спала двадцать ночей во
время вашей болезни (что она беспрестанно вам повторяет), делается больна, чахнет, страдает и становится еще меньше способна к какому-нибудь занятию и, в
то время как вы находитесь в нормальном состоянии, выражает свою любовь самоотвержения только кроткой скукой, которая невольно сообщается вам и всем окружающим.
Во
время чтения, слушая ее приятный, звучный голос, я, поглядывая
то на нее,
то на песчаную дорожку цветника, на которой образовывались круглые темнеющие пятна дождя, и на липы, по листьям которых продолжали шлепать редкие капли дождя из бледного, просвечивающего синевой края тучи, которым захватило нас,
то снова на нее,
то на последние багряные лучи заходившего солнца, освещающего мокрые от дождя, густые старые березы, и снова на Вареньку, — я подумал, что она вовсе не дурна, как мне показалось сначала.
«А жалко, что я уже влюблен, — подумал я, — и что Варенька не Сонечка; как бы хорошо было вдруг сделаться членом этого семейства: вдруг бы у меня сделалась и мать, и тетка, и жена». В
то же самое
время, как я думал это, я пристально глядел на читавшую Вареньку и думал, что я ее магнетизирую и что она должна взглянуть на меня. Варенька подняла голову от книги, взглянула на меня и, встретившись с моими глазами, отвернулась.
Во
время чая чтение прекратилось и дамы занялись разговором между собой о лицах и обстоятельствах мне незнакомых, как мне казалось, только для
того, чтобы, несмотря на ласковый прием, все-таки дать мне почувствовать
ту разницу, которая по годам и положению в свете была между мною и ими.
Варенька, передававшая мне в это
время чашку чая, и Софья Ивановна, смотревшая на меня в
то время, как я говорил, обе отвернулись от меня и заговорили о другом, с выражением лица, которое потом я часто встречал у добрых людей, когда очень молодой человек начинает очевидно лгать им в глаза, и которое значит: «Ведь мы знаем, что он лжет, и зачем он это делает, бедняжка!..»
— Еще бы! и очень может, — сказал я, улыбаясь и думая в это
время о
том, что было бы еще лучше, ежели бы я женился на его сестре.
Действительно, трудно было решить, после
того как мы вместе выросли и в продолжение всего этого
времени виделись каждый день, как теперь, после первой разлуки, нам должно было встречаться.
И надо было слышать и видеть его в это
время, чтобы оценить
то глубокое, неизменное презрение, которое выражалось в этой фразе.
В
то время только начинали появляться Монтекристы и разные «Тайны», и я зачитывался романами Сю, Дюма и Поль де Кока.
Мое любимое и главное подразделение людей в
то время, о котором я пишу, было на людей comme il faut и на comme il ne faut pas.
В это
время я живо мечтал о героях последнего прочитанного романа и воображал себя
то полководцем,
то министром,
то силачом необыкновенным,
то страстным человеком и с некоторым трепетом оглядывался беспрестанно кругом, в надежде вдруг встретить где-нибудь ее на полянке или за деревом.
Но в
то время, когда я узнал Анну Дмитриевну, хотя и был у нее в доме из крепостных конторщик Митюша, который, всегда напомаженный, завитой и в сюртуке на черкесский манер, стоял во
время обеда за стулом Анны Дмитриевны, и она часто при нем по-французски приглашала гостей полюбоваться его прекрасными глазами и ртом, ничего и похожего не было на
то, что продолжала говорить молва.
Действительно, кажется, уж лет десять
тому назад, именно с
того времени, как Анна Дмитриевна выписала из службы к себе своего почтительного сына Петрушу, она совершенно переменила свой образ жизни.
Имение Анны Дмитриевны было небольшое, всего с чем-то сто душ, а расходов во
времена ее веселой жизни было много, так что лет десять
тому назад, разумеется, заложенное и перезаложенное, имение было просрочено и неминуемо должно было продаться с аукциона.
В
то короткое
время, в которое я видел папа вместе с Дунечкой, как ее звала мать, вот что я успел заметить.
Авдотья Васильевна, казалось, усвоила себе от папа выражение счастия, которое в это
время блестело в ее больших голубых глазах почти постоянно, исключая
тех минут, когда на нее вдруг находила такая застенчивость, что мне, знавшему это чувство, было жалко и больно смотреть на нее.
Частые переходы от задумчивости к
тому роду ее странной, неловкой веселости, про которую я уже говорил, повторение любимых слов и оборотов речи папа, продолжение с другими начатых с папа разговоров — все это, если б действующим лицом был не мой отец и я бы был постарше, объяснило бы мне отношения папа и Авдотьи Васильевны, но я ничего не подозревал в
то время, даже и тогда, когда при мне папа, получив какое-то письмо от Петра Васильевича, очень расстроился им и до конца августа перестал ездить к Епифановым.
Он стоял в гостиной, опершись рукой о фортепьяно, и нетерпеливо и вместе с
тем торжественно смотрел в мою сторону. На лице его уже не было
того выражения молодости и счастия, которое я замечал на нем все это
время. Он был печален. Володя с трубкой в руке ходил по комнате. Я подошел к отцу и поздоровался с ним.
Слишком яркое освещение и обыкновенное казенное убранство парадных комнат сначала действовали так охладительно на все это молодое общество, что все невольно держались по стенкам, исключая некоторых смельчаков и дерптского студента, который, уже расстегнув жилет, казалось, находился в одно и
то же
время в каждой комнате и в каждом угле каждой комнаты и наполнял, казалось, всю комнату своим звучным, приятным, неумолкающим тенором.