Неточные совпадения
Мы, нижеподписавшиеся, считаем своим долгом по отношению к себе, к
делу, близкому нашему сердцу, к стране,
в которой мы живем, и ко всему остальному миру, огласить это наше исповедание, выразив
в нем
те основы, которых мы держимся, цели, к которым мы стремимся, и средства, которые мы намерены употреблять для достижения всеобщего благодетельного и мирного переворота. Вот это наше исповедание.
Общество и журнал просуществовали недолго: большинство сотрудников Гаррисона по
делу освобождения рабов, опасаясь
того, чтобы слишком радикальные требования, выраженные
в журнале «Непротивляющемся», не оттолкнули людей от практического
дела освобождения негров, — большинство сотрудников отказалось от исповедания принципа непротивления, как он был выражен
в провозглашении, и общество и журнал прекратили свое существование.
Отв. —
Те предписания,
в которых Ной, Моисей и другие пророки дают право причинять личный вред наносителям вреда, чтобы наказывать и уничтожать злые
дела.
Деятельность Гаррисона-отца с его основанием общества непротивляющихся и декларация еще более, чем сношения мои с квакерами, убеждали меня
в том, что отступление государственного христианства от закона Христа о непротивлении насилием есть
дело, давно замеченное и указанное и для обличения которого работали и не перестают работать люди.
Но другой вопрос, о
том, имеют ли право отказаться от военной службы лица, не отказывающиеся от выгод, даваемых насилием правительства, автор разбирает подробно и приходит к заключению, что христианин, следующий закону Христа, если он не идет на войну, не может точно так же принимать участия ни
в каких правительственных распоряжениях: ни
в судах, ни
в выборах, — не может точно так же и
в личных
делах прибегать к власти, полиции или суду.
«За малыми исключениями, — продолжает он, — всё христианство от апостольских времен и до наших
дней пришло к убеждению, что цель Христа состояла
в том, чтобы дать людям великий принцип, но не
в том, чтобы разрушить основы учреждения всего человеческого общества, которое утверждается на божеском установлении (sanction) и на необходимости.
Кому
в самом
деле придет
в голову
то, что всё
то, что с такой уверенностью и торжественностью повторяется из века
в век всеми этими архидиаконами, епископами, архиепископами, святейшими синодами и папами, что всё это есть гнусная ложь и клевета, взводимая ими на Христа для обеспечения денег, которые им нужны для сладкой жизни на шеях других людей, — ложь и клевета до такой степени очевидная, особенно теперь, что единственная возможность продолжать эту ложь состоит
в том, чтобы запугивать людей своей уверенностью, своей бессовестностью.
А между
тем, казалось бы, необходимо указать хоть на какое-нибудь решение этого вопроса, так как он стоит
в основе почти всех
дел, которые занимают нас.
В самом
деле, что такое ересь? Перечитайте все богословские сочинения, трактующие о ересях, о
том предмете, который первый представляется для определения, так как каждое богословие говорит об истинном учении среди окружающих его ложных, т. е. ересей, и нигде не найдете даже подобия какого-нибудь определения ереси.
По 4-му пункту о
том, как делаются еретики, он говорит
в одном из вопросов (
в 7-м): «Не показывает ли вся история
того, что самые большие делатели еретиков и мастера этого
дела были именно
те мудрецы, от которых отец скрыл свои тайны, т. е. лицемеры, фарисеи и законники или совершенно безбожные и извращенные люди».
Потом внушается воспитываемому, что при виде всякой церкви и иконы надо делать опять
то же, т. е. креститься; потом внушается, что
в праздники (праздники — это
дни,
в которые Христос родился, хотя никто не знает, когда это было,
дни,
в которые он обрезался,
в которые умерла богородица,
в которые принесен крест,
в которые внесена икона,
в которые юродивый видел видение и т. п.),
в праздники надо одеться
в лучшие одежды и идти
в церковь и покупать и ставить там свечи перед изображениями святых, подавать записочки и поминания и хлебцы, для вырезывания
в них треугольников, и потом молиться много раз за здоровье и благоденствие царя и архиереев и за себя и за свои
дела и потом целовать крест и руку у священника.
И церковники выбрали последнее: символ веры учится и читается, как молитва и
в церквах, а нагорная проповедь исключена даже из чтений евангельских
в церквах, так что
в церквах никогда, кроме как
в те дни, когда читается всё Евангелие, прихожане не услышат ее.
Разве что-либо другое делало и делает католичество с своим запретом чтения Евангелия и с своим требованием нерассуждающей покорности церковным руководителям и непогрешимому папе? Разве что-либо другое, чем русская церковь, проповедует католичество?
Тот же внешний культ,
те же мощи, чудеса и статуи, чудодейственные Notre-Dames и процессии.
Те же возвышенно туманные суждения о христианстве
в книгах и проповедях, а когда дойдет до
дела,
то поддерживание самого грубого идолопоклонства.
Те же требования от паствы веры
в догматы, выраженные
в IV веке и потерявшие всякий смысл для людей нашего времени, и
то же требование идолопоклонства, если не перед мощами, иконами,
то перед
днем субботним и буквой Библии.
В самом
деле, ведь стоит только вдуматься
в положение каждого взрослого, не только образованного, но самого простого человека нашего времени, набравшегося носящихся
в воздухе понятий о геологии, физике, химии, космографии, истории, когда он
в первый раз сознательно отнесется к
тем,
в детстве внушенным ему и поддерживаемым церквами, верованиям о
том, что бог сотворил мир
в шесть
дней; свет прежде солнца, что Ной засунул всех зверей
в свой ковчег и т. п.; что Иисус есть тоже бог-сын, который творил всё до времени; что этот бог сошел на землю за грех Адама; что он воскрес, вознесся и сидит одесную отца и придет на облаках судить мир и т. п.
Отвергнись от себя, возьми крест свой на каждый
день и иди за мной. Пища моя
в том, чтобы творить волю пославшего меня и совершать
дело его. Не моя воля да будет, но твоя; не
то, что я хочу, но
то что ты хочешь, и не так, как я хочу, а как ты хочешь. Жизнь
в том, чтобы творить не свою волю, но волю бога.
Это-то и происходит
в деле перехода человечества от одного возраста к другому, которое мы переживаем теперь. Человечество выросло из своего общественного, государственного возраста и вступило
в новый. Оно знает
то учение, которое должно быть положено
в основу жизни этого нового возраста, но по инерции продолжает держаться прежних форм жизни. Из этого несоответствия жизнепонимания с практикой жизни вытекает ряд противоречий и страданий, отравляющих нашу жизнь и требующих ее изменения.
Рабочий нашего времени, если бы даже работа его и была много легче работы древнего раба, если бы он даже добился восьмичасового
дня и платы трех долларов за
день, не перестанет страдать, потому что, работая вещи, которыми он не будет пользоваться, работая не для себя по своей охоте, а по нужде, для прихоти вообще роскошествующих и праздных людей и,
в частности, для наживы одного богача, владетеля фабрики или завода, он знает, что всё это происходит
в мире,
в котором признается не только научное положение о
том, что только работа есть богатство, что пользование чужими трудами есть несправедливость, незаконность, казнимая законами, но
в мире,
в котором исповедуется учение Христа, по которому мы все братья и достоинство и заслуга человека только
в служении ближнему, а не
в пользовании им.
Я получаю жалованье как священник, епископ за
то, что обманываю людей
в самом важном для них
деле.
Они знают, что если на минуту ослабнут
в борьбе с угнетаемыми ими рабами,
то сами погибнут, потому что рабы озлоблены, и озлобление это растет с каждым
днем угнетения.
Но
в тот же
день, или на другой, они представляют
в законодательном собрании предложение об увеличении вооружений и говорят, что принимают такие предосторожности именно для
того, чтобы обеспечить мир.
«Возможно ли избавиться от войны?» — пишет ученый человек
в «Revue des Revues». — Все согласны, что если она разразится
в Европе,
то последствия ее будут подобны великим нашествиям варваров.
Дело при предстоящей войне будет идти уже о существовании целых народностей, и потому она будет кровавая, отчаянная, жестокая.
Но ведь торговля и банковое
дело и состоят только
в том, чтобы продавать дороже, чем покупать, и потому предложение о
том, чтобы не продавать дороже покупной цены и уничтожить деньги, равняется предложению уничтожиться.
То же самое и с правительствами. Предложение правительствам не употреблять насилия, а по справедливости решать недоразумения, есть предложение уничтожиться как правительство; а на это-то никакое правительство не может согласиться.
«Собираться стадами
в 400 тысяч человек, ходить без отдыха
день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь
в нечистотах, ночуя
в грязи, живя как скот,
в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы
то ни было издохнуть где-нибудь на меже,
в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети умирают с голоду — это называется не впадать
в самый грубый материализм.
Он думает, что
дело войны ужасно, но что оно неизбежно, что требования правительств
того, чтобы люди шли
в солдаты, так же неизбежно, как смерть, и что так как правительства всегда будут требовать этого,
то всегда и будут войны.
«И для чего что-либо делать и затевать? — говорит он. — И разве можно любить людей
в теперешние смутные времена, когда завтрашний
день одна угроза? Всё, что мы начали, все наши зреющие мысли, все наши предполагаемые
дела, всё
то хотя малое добро, которое мы можем сделать, — разве всё это не будет снесено готовящейся бурей?
К таким людям принадлежит Мольтке, суждение которого выписано Мопассаном, и большинство военных, воспитанных
в этом жестоком суеверии, живущих им и потому часто наивно убежденных, что война есть не только неизбежное, но и необходимое, даже полезное
дело. Так судят вместе с
тем и невоенные, так называемые ученые, образованные, утонченные люди.
В самом простом виде
дело происходило так: люди жили племенами, семьями, родами и враждовали, насиловали, разоряли, убивали друг друга. Насилия эти происходили
в малых и больших размерах: личность боролась с личностью, племя с племенем, семья с семьей, род с родом, народ с народом. Бòльшие, сильнейшие совокупности завладевали слабейшими, и чем больше и сильнее становилась совокупность людей,
тем меньше происходило
в ней внутренних насилий и
тем обеспеченнее казалась продолжительность жизни совокупности.
Разница только
в том, что при деспотической форме правления власть сосредоточивается
в малом числе насилующих и форма насилия более резкая; при конституционных монархиях и республиках, как во Франции и Америке, власть распределяется между большим количеством насилующих и формы ее выражения менее резки; но
дело насилия, при котором невыгоды власти больше выгод ее, и процесс его, доводящий насилуемых до последнего предела ослабления, до которого они могут быть доведены для выгоды насилующих, всегда одни и
те же.
В самом
деле: ведь смысл общественного жизнепонимания состоит
в том, что человек, сознавая жестокость борьбы личностей между собою и погибельность самой личности, переносит смысл своей жизни
в совокупности личностей.
Учреждение общей воинской повинности подобно
тому, что случилось бы с человеком, подпирающим заваливающийся дом: стены нагнулись внутрь — поставили подпорки; потолок погнулся — поставили другие; между подпорками провисли доски — еще поставили подпорки. Дошло
дело до
того, что подпорки хотя и держат дом, но жить
в доме от подпорок уже нельзя.
Для
того, чтобы убедиться
в том, что каждый человек, исполняющий воинскую повинность, становится участником таких
дел государства, которые он не признает и не может признавать, пусть всякий вспомнит только
то, что творится
в каждом государстве во имя порядка и блага народов и исполнителем чего всегда является войско.
Если было время, когда люди были так разобщены между собою, так мало были выработаны средства сближения и передачи мыслей, что они не могли сговориться и согласиться ни
в каком общем ни торговом, ни экономическом, ни образовательном
деле без государственного центра,
то теперь уже нет этой разобщенности.
Выгоды же отказавшегося будут состоять
в том, что он сохранит свое человеческое достоинство, получит уважение добрых людей и, главное, будет несомненно знать, что он делает
дело божье, и потому несомненное добро людям.
В самом
деле, спросите порознь каждого человека нашего времени о
том, считает ли он не только похвальным, но достойным человека нашего времени заниматься
тем, чтобы, получая за это несоразмерное с трудами жалованье, собирать с народа — часто нищего — подати для
того, чтобы на эти деньги строить пушки, торпеды и орудия убийства против людей, с которыми мы желаем быть
в мире и которые этого же самого желают по отношению нас; или
тем, чтобы опять за жалованье посвящать всю свою жизнь на устройство этих орудий убийства, или на
то, чтобы самому готовиться к убийству и готовить к этому людей?
И вместе с
тем тот же самый человек, который видит всю гнусность этих поступков, сам, никем не принуждаемый, даже иногда и без денежной выгоды жалованья, сам, произвольно, из-за детского тщеславия, из-за фарфоровой побрякушки, ленточки, галунчика, которые ему позволят надеть, сам произвольно идет
в военную службу,
в следователи, мировые судьи, министры, урядники, архиереи, дьячки,
в должности,
в которых ему необходимо делать все эти
дела, постыдность и гнусность которых он не может не знать.
Не может человек нашего времени, исповедуй он или не исповедуй божественности Христа, не знать, что участвовать
в качестве ли царя, министра, губернатора, или урядника
в том, чтобы продать у бедной семьи последнюю корову на подати для
того, чтобы отдать эти деньги на пушки или на жалованье и пансионы роскошествующим, праздным и вредным чиновникам; или участвовать
в том, чтобы посадить
в тюрьму кормильца семьи за
то, что мы сами развратили его, и пустить семью его по миру; или участвовать
в грабежах и убийствах войн; или во внушении вместо Христова закона диких идолопоклоннических суеверий; или загнать забежавшую на свою землю корову человека, у которого нет земли; или с человека, работающего на фабрике, вычесть за нечаянно испорченный предмет; или содрать вдвое за предмет с бедного только потому, что он
в крайней нужде; не может не знать ни один человек нашего времени, что все эти
дела — скверные, постыдные и что делать их не надо.
Но мало и этого:
в 1891 году
тот же Вильгельм, enfant terrible государственной власти, высказывающий
то, что другие думают, разговаривая с какими-то солдатами, публично сказал следующее, и на другой
день тысячи газет перепечатывают эти слова...
Но между положением людей
в то время и
в наше время
та же разница, какая бывает для растений между последними
днями осени и первыми
днями весны. Там,
в осенней природе, внешняя безжизненность соответствует внутреннему состоянию замирания; здесь же, весною, внешняя безжизненность находится
в самом резком противоречии с состоянием внутреннего оживления и перехода к новой форме жизни.
В самом
деле, можно ли представить себе более поразительный пример
того, как люди сами секут себя, чем
та покорность, с которой люди нашего времени исполняют возлагаемые на них
те самые обязанности, которые приводят их
в рабство,
в особенности воинскую повинность. Люди, очевидно, порабощают сами себя, страдают от этого рабства и верят
тому, что это так и надо, что это ничего и не мешает освобождению людей, которое готовится где-то и как-то, несмотря на всё увеличивающееся и увеличивающееся рабство.
Какие бы доводы ни приводили люди
в пользу
того, что вредно упразднить государственную власть и что упразднение это может породить бедствия, люди, выросшие уже из государственной формы, уже не могут вместиться
в ней. И, сколько бы и какие бы доводы ни приводили человеку, выросшему из государственной формы, о необходимости ее, он не может вернуться к ней, не может принимать участия
в делах, отрицаемых его сознанием, как не могут выросшие птенцы вернуться
в скорлупу, из которой они выросли.
А потому, если и допустить даже, что процесс охристианения когда-нибудь совершится над всеми людьми,
то, судя по
тому, насколько подвинулось это
дело в 1800 лет, это будет только через несколько раз 1800 лет, а потому и нельзя и незачем думать теперь о невозможном уничтожении власти, а нужно только стараться о
том, чтобы власть эта была
в наилучших руках».
Для покорения христианству диких народов, которые нас не трогают и на угнетение которых мы ничем не вызваны, мы, вместо
того чтобы прежде всего оставить их
в покое, а
в случае необходимости или желания сближения с ними воздействовать на них только христианским к ним отношением, христианским учением, доказанным истинными христианскими
делами терпения, смирения, воздержания, чистоты, братства, любви, мы, вместо этого, начинаем с
того, что, устраивая среди них новые рынки для нашей торговли, имеющие целью одну нашу выгоду, захватываем их землю, т. е. грабим их, продаем им вино, табак, опиум, т. е. развращаем их и устанавливаем среди них наши порядки, обучаем их насилию и всем приемам его, т. е. следованию одному животному закону борьбы, ниже которого не может спуститься человек, делаем всё
то, что нужно для
того, чтобы скрыть от них всё, что есть
в нас христианского.
А между
тем, стоит только представить себе
то, к чему
дело идет и чему никто не может воспрепятствовать, что между людьми установилось с такою же силою и всеобщностью, как и языческое общественное мнение, общественное мнение христианское и заменило языческое, что большинство людей так же стыдится участия
в насилии и пользовании им, как стыдятся теперь люди мошенничества, воровства, нищенства, трусости, и тотчас же само собой, без борьбы и насилия уничтожается это сложное и кажущееся столь могущественным устройство жизни.
А для
того, чтобы это случилось, не нужно, чтобы вошло
в сознание людей что-либо новое, а только чтобы исчез
тот туман, который скрывает от людей истинное значение некоторых
дел насилия, чтобы растущее христианское общественное мнение пересилило отживающее общественное мнение языческое, допускавшее и оправдывавшее
дела насилия.
Но мало
того, что круг людей, из которого отбираются слуги правительства и богатые люди, становится всё меньше и меньше, и низменнее и низменнее, сами люди эти уже не приписывают
тем положениям, которые они занимают, прежнего значения и часто, стыдясь их и
в ущерб
тому делу, которому они служат, не исполняют
того, что они по своему положению призваны делать.
То же и
в проявлении христианского общественного мнения о значении насилия и
того, что основано на нем. Если это общественное мнение влияет уже на некоторых наиболее чутких людей и заставляет их каждого
в своем
деле отказываться от преимуществ, даваемых насилием, или не пользоваться им,
то оно будет влиять и дальше, и будет влиять до
тех пор, пока не изменит всю деятельность людей и не приведет ее
в согласие с
тем христианским сознанием, которое уже живет
в передовых людях человечества.
Всё
те же правители, так же ездят на свидания, такие же встречи, и охоты, и пиры, и балы, и мундиры, и такие же дипломаты, и разговоры о союзах и войнах; такие же парламенты,
в которых так же разбираются вопросы восточные и африканские, и союзов, и разрывов, и гомруля, и 8-часового
дня.
Все дальнейшие инстанции,
в том числе и сенат, хотя и могли видеть, что
дело решено неправильно, утвердили решение, и лес присужден помещику.
О
деле донесено
в Петербург министру. Министр доложил государю, государь велел министру привести решение суда
в исполнение. Министр предписал губернатору. Губернатор потребовал войско. И вот солдаты, вооруженные ружьями со штыками, боевыми патронами, кроме
того с запасом розог, нарочно приготовленных для этого случая и везомых
в одном из вагонов, едут приводить
в исполнение это решение высшей власти.