Неточные совпадения
Прошедшая история
жизни Ивана Ильича
была самая простая и обыкновенная и самая ужасная.
В Правоведении уже он
был тем, чем он
был впоследствии всю свою
жизнь: человеком способным, весело-добродушным и общительным, но строго исполняющим то, что он считал своим долгом; долгом же он своим считал всё то, что считалось таковым наивысше поставленными людьми.
Он не
был заискивающим ни мальчиком, ни потом взрослым человеком, но у него с самых молодых лет
было то, что он, как муха к свету, тянулся к наивысше поставленным в свете людям, усвоивал себе их приемы, их взгляды на
жизнь и с ними устанавливал дружеские отношения.
Судебным следователем Иван Ильич
был таким же comme il faut’ным, приличным, умеющим отделять служебные обязанности от частной
жизни и внушающим общее уважение, каким он
был чиновником особых поручений.
Жизнь Ивана Ильича и в новом городе сложилась очень приятно: фрондирующее против губернатора общество
было дружное и хорошее; жалованья
было больше, и немалую приятность в
жизни прибавил тогда вист, в который стал играть Иван Ильич, имевший способность играть в карты весело, быстро соображая и очень тонко, так что в общем он всегда
был в выигрыше.
Сказать, что Иван Ильич женился потому, что он полюбил свою невесту и нашел в ней сочувствие своим взглядам на
жизнь,
было бы так же несправедливо, как и сказать то, что он женился потому, что люди его общества одобряли эту партию.
По мере того, как жена становилась раздражительнее и требовательнее, и Иван Ильич всё более и более переносил центр тяжести своей
жизни в службу. Он стал более любить службу и стал более честолюбив, чем он
был прежде.
Очень скоро, не далее как через год после женитьбы, Иван Ильич понял, что супружеская
жизнь, представляя некоторые удобства в
жизни, в сущности
есть очень сложное и тяжелое дело, по отношению которого, для того, чтобы исполнять свой долг, т. е. вести приличную, одобряемую обществом
жизнь, нужно выработать определенное отношение, как и к службе.
И такое отношение к супружеской
жизни выработал себе Иван Ильич. Он требовал от семейной
жизни только тех удобств домашнего обеда, хозяйки, постели, которые она могла дать ему, и, главное, того приличия внешних форм, которые определялись общественным мнением. В остальном же он искал веселой приятности и, если находил их,
был очень благодарен; если же встречал отпор и ворчливость, то тотчас же уходил в свой отдельный выгороженный им мир службы и в нем находил приятность.
После семи лет службы в одном городе Ивана Ильича перевели на место прокурора в другую губернию. Они переехали, денег
было мало, и жене не понравилось то место, куда они переехали. Жалованье
было хоть и больше прежнего, но
жизнь была дороже; кроме того, умерло двое детей, и потому семейная
жизнь стала еще неприятнее для Ивана Ильича.
Так что вообще
жизнь Ивана Ильича продолжала итти так, как он считал, что она должна
была итти: приятно и прилично.
Он
был уже старым прокурором, отказавшимся от некоторых перемещений, ожидая более желательного места, когда неожиданно случилось одно неприятное обстоятельство, совсем
было нарушившее его спокойствие
жизни.
Этот год
был самый тяжелый в
жизни Ивана Ильича.
Прасковья Федоровна выслушивала это и делала вид, что она верит этому, и не противоречила ни в чем, а делала только планы нового устройства
жизни в том городе, куда они переезжали. И Иван Ильич с радостью видел, что эти планы
были его планы, что они сходятся и что опять его запнувшаяся
жизнь приобретает настоящий, свойственный ей, характер веселой приятности и приличия.
И теперь, когда всё устроилось так удачно и когда они сходились с женою в цели и, кроме того, мало жили вместе, они так дружно сошлись, как не сходились с первых лет женатой своей
жизни. Иван Ильич
было думал увезти семью тотчас же, но настояния сестры и зятя, вдруг сделавшимися особенно любезными и родственными к Ивану Ильичу и его семье, сделали то, что Иван Ильич уехал один.
Когда уже нечего
было устраивать, стало немножко скучно и чего-то недоставать, но тут уже сделались знакомства, привычки, и
жизнь наполнилась.
Но вообще
жизнь Ивана Ильича пошла так, как, по его вере, должна
была протекать
жизнь: легко, приятно и прилично.
Он признавался, что после всего, после каких бы то ни
было событий, нерадостных в его
жизни, радость, которая, как свеча, горела перед всеми другими, — это сесть с хорошими игроками и некрикунами-партнерами в винт, и непременно вчетвером (впятером уж очень больно выходить, хотя и притворяешься, что я очень люблю), и вести умную, серьезную игру (когда карты идут), потом поужинать и
выпить стакан вина.
Дурное расположение духа это, все усиливаясь и усиливаясь, стало портить установившуюся
было в семействе Головиных приятность легкой и приличной
жизни.
Не
было вопроса о
жизни Ивана Ильича, а
был спор между блуждающей почкой и слепой кишкой.
Нельзя
было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в
жизни не
было с Иваном Ильичем, совершалось в нем.
Да,
жизнь была и вот уходит, уходит, и я не могу удержать ее.
Бывало, в это последнее время он войдет в гостиную, убранную им, — в ту гостиную, где он упал, для которой он — как ему ядовито смешно
было думать, — для устройства которой он пожертвовал
жизнью, потому что он знал, что болезнь его началась с этого ушиба, — он входил и видел, что на лакированном столе
был рубец, прорезанный чем-то.
«И правда, что здесь, на этой гардине, я, как на штурме, потерял
жизнь. Неужели? Как ужасно и как глупо! Это не может
быть! Не может
быть, но
есть».
Страшный, ужасный акт его умирания, он видел, всеми окружающими его
был низведен на степень случайной неприятности, отчасти неприличия (в роде того, как обходятся с человеком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя дурной запах), тем самым «приличием», которому он служил всю свою
жизнь; он видел, что никто не пожалеет его, потому что никто не хочет даже понимать его положения.
Было утро. Потому только
было утро, что Герасим ушел и пришел Петр-лакей, потушил свечи, открыл одну гардину и стал потихоньку убирать. Утро ли, вечер ли
был, пятница, воскресенье ли
было — всё
было всё равно, всё
было одно и то же: ноющая, ни на мгновение не утихающая, мучительная боль; сознание безнадежно всё уходящей, но всё не ушедшей еще
жизни; надвигающаяся всё та же страшная ненавистная смерть, которая одна
была действительность, и всё та же ложь. Какие же тут дни, недели и часы дня?
— Как ты жил прежде, хорошо и приятно? — спросил голос. И он стал перебирать в воображении лучшие минуты своей приятной
жизни. Но — странное дело — все эти лучшие минуты приятной
жизни казались теперь совсем не тем, чем казались они тогда. Все — кроме первых воспоминаний детства. Там, в детстве,
было что-то такое действительно приятное, с чем можно бы
было жить, если бы оно вернулось. Но того человека, который испытывал это приятное, уже не
было: это
было как бы воспоминание о каком-то другом.
Женитьба… так нечаянно и разочарование, и запах изо рта жены, и чувственность, притворство! И эта мертвая служба, и эти заботы о деньгах, и так год, и два, и десять, и двадцать — и всё то же. И что дальше, то мертвее. Точно равномерно я шел под гору, воображая, что иду на гору. Так и
было. В общественном мнении я шел на гору, и ровно настолько из-под меня уходила
жизнь… И вот готово, умирай!
«Может
быть, я жил не так как должно?» приходило ему вдруг в голову. «Но как же не так, когда я делал всё, как следует?» говорил он себе и тотчас же отгонял от себя это единственное разрешение всей загадки
жизни и смерти как что-то совершенно невозможное.
С самого начала болезни, с того времени, как Иван Ильич в первый раз поехал к доктору, его
жизнь разделилась на два противоположные настроения, сменявшие одно другое: то
было отчаяние и ожидание непонятной и ужасной смерти, то
была надежда и исполненное интереса наблюдение за деятельностью своего тела. То перед глазами
была одна почка или кишка, которая на время отклонилась от исполнения своих обязанностей, то
была одна непонятная ужасная смерть, от которой ничем нельзя избавиться.
Больше
было и добра в
жизни, и больше
было и самой
жизни.
Нравственные страдания его состояли в том, что в эту ночь, глядя на сонное, добродушное, скуластое лицо Герасима, ему вдруг пришло в голову: а что как и в самом деле вся моя
жизнь сознательная
жизнь,
была «не то».
Ему пришло в голову, что то, что ему представлялось прежде совершенной невозможностью, то, что он прожил свою
жизнь не так, как должно
было, что это могло
быть правда.
И его служба, и его устройства
жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы, — всё это могло
быть не то.
«А если это так, — сказал он себе, — и я ухожу из
жизни с сознанием того, что погубил всё, что мне дано
было, и поправить нельзя, тогда что ж?» Он лег навзничь и стал совсем по-новому перебирать всю свою
жизнь.
Он в них видел себя, всё то, чем он жил, и ясно видел, что всё это
было не то, всё это
был ужасный огромный обман, закрывающий и
жизнь и смерть.
Ее одежда, ее сложение, выражение ее лица, звук ее голоса — всё сказало ему одно: «не то. Всё то, чем ты жил и живешь, —
есть ложь, обман, скрывающий от тебя
жизнь и смерть». И как только он подумал это, поднялась его ненависть и вместе с ненавистью физические мучительные страдания и с страданиями сознание неизбежной, близкой погибели. Что-то сделалось новое: стало винтить и стрелять и сдавливать дыхание.
Пролезть же ему мешает признанье того, что
жизнь его
была хорошая.
В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что
жизнь его
была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил себя: что же «то», и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.