Человек
не боится того, что засыпает, хотя уничтожение сознания совершенно такое же, как и при смерти, не потому, что он рассудил, что он засыпал и просыпался, и потому опять проснется (рассуждение это неверно: он мог тысячу раз просыпаться и в тысячу первый не проснуться), — никто никогда не делает этого рассуждения, и рассуждение это не могло бы успокоить его; но человек знает, что его истинное я живет вне времени, и что потому проявляющееся для него во времени прекращение его сознания не может нарушить его жизни.
Неточные совпадения
Теперь,
не только в научных книжках, но и в разговорах, говоря о жизни, говорят
не о
той, которую мы все знаем, — о жизни, сознаваемой мною
теми страданиями, которых я
боюсь и которые ненавижу, и
теми наслаждениями и радостями, которых я желаю; а о чем-то таком, что, может быть, возникло из игры случайности по некоторым физическим законам, а может быть и от
того, что имеет в себе таинственную причину.
Но мало
того: если даже человек и поставлен в такие выгодные условия, что он может успешно бороться с другими личностями,
не боясь за свою, очень скоро и разум и опыт показывают ему, что даже
те подобия блага, которые он урывает из жизни, в виде наслаждений личности,
не — блага, а как будто только образчики блага, данные ему только для
того, чтобы он еще живее чувствовал страдания, всегда связанные с наслаждениями.
«Нет смерти», говорили все великие учители мира, и
то же говорят, и жизнью своей свидетельствуют миллионы людей, понявших смысл жизни. И
то же чувствует в своей душе, в минуту прояснения сознания, и каждый живой человек. Но люди,
не понимающие жизни,
не могут
не бояться смерти. Они видят её и верят в неё.
Если же человек
боится,
то боится не смерти, которой он
не знает, а жизни, которую одну знает и животное и разумное существо его.
Не в смерти, а в этом противоречии причина
того ужаса, который охватывает человека при мысли о плотской смерти: страх смерти
не в
том, что человек
боится прекращения существования своего животного, но в
том, что ему представляется, что умирает
то, что
не может и
не должно умереть.
Не оттого люди ужасаются мысли о плотской смерти, что они
боятся, чтобы с нею
не кончилась их жизнь, но оттого, что плотская смерть явно показывает им необходимость истинной жизни, которой они
не имеют. И от этого-то так
не любят люди,
не понимающие жизни, вспоминать о смерти. Вспоминать о смерти для них всё равно, что признаваться в
том, что они живут
не так, как
того требует от них их разумное сознание.
Тело наше
не есть одно, и
то, что признает это переменяющееся тело одним и нашим,
не сплошное во времени, а есть только ряд переменяющихся сознаний, и мы уже очень много раз теряли и свое тело и эти сознания; теряем тело постоянно и сознание теряем всякий день, когда засыпаем, и всякий день и час чувствуем в себе изменения этого сознания и нисколько
не боимся этого.
Стало-быть, если есть какое-нибудь такое наше я, которое мы
боимся потерять при смерти,
то это я должно быть
не в
том теле, которое мы называем своим, и
не в
том сознании, которое мы называем своим в известное время, а в чем-либо другом, соединяющем весь ряд последовательных сознаний в одно.
Мы
боимся потерять при плотской смерти свое особенное я, соединяющее и тело и ряд сознаний, проявлявшихся во времени, в одно, а между
тем это-то мое особенное я началось
не с моим рождением, и потому прекращение известного временного сознания
не может уничтожить
того, что соединяет в одно все временные сознания.
Ведь ни один человек
не боится засыпать, хотя в засыпании происходит совершенно
то же, что при смерти, именно: прекращается сознание во времени.
Не понимая
того, что отношение его разумного сознания к миру есть единственная его жизнь, человек представляет себе свою жизнь еще и в видимом отношении животного сознания и вещества к миру, и
боится потерять свое особенное отношение разумного сознания к миру, когда в его личности нарушается прежнее отношение его животного и вещества, его составляющего, к миру.
Если же ты
боишься потерять
то, что
не есть животное,
то ты
боишься потерять свое особенное разумное отношение к миру, —
то, с которым ты вступил в это существование. Но ведь ты знаешь, что оно возникло
не с твоим рождением: оно существует независимо от твоего родившегося животного и потому
не может зависеть и от смерти его.
Но если бы человек и мог
не бояться смерти и
не думать о ней, одних страданий, ужасных, бесцельных, — ничем
не оправдываемых и никогда
не отвратимых страданий, которым он подвергается, было бы достаточно для
того, чтобы разрушить всякий разумный смысл, приписываемый жизни.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут
не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право,
боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда
не услышишь.
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я
не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака,
тот пером своим нравов развращать
не станет. Я
боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все
то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
Г-жа Простакова. Правда твоя, Адам Адамыч; да что ты станешь делать? Ребенок,
не выучась, поезжай-ка в
тот же Петербург; скажут, дурак. Умниц-то ныне завелось много. Их-то я
боюсь.
Стародум. Как! А разве
тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия
не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на
то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до
того, чтоб самому ему ничего желать
не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли
тот, кому нечего желать, а лишь есть чего
бояться?
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами и, сверх
того,
боялись подпасть под ответственность за
то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает
не кара, а похвала.