Неточные совпадения
— Пожалуйте, свечи тушить приказано, — сказал заспанный лакей, слушавший последний разговор и соображавший, почему это господа всегда говорят всё одно и то же. — Счет за
кем записать прикажете? За вами-с? — прибавил он, обращаясь к высокому, вперед зная, к
кому обратиться.
Кто-то сказал: «пошел!» И ямщик тронул.
Но
кто это они, он не знает, и вслед за этим приходит ему мысль, заставляющая его морщиться и произносить неясные звуки: это воспоминание о мосье Капеле и 678 рублях, которые он остался должен портному, и он вспоминает слова, которыми он упрашивал портного подождать еще год, и выражение недоумения и покорности судьбе, появившееся на лице портного.
Все казаки, ямщики, смотрителя казались ему простыми существами, с которыми ему можно было просто шутить, беседовать, не соображая,
кто к какому разряду принадлежит.
Ежели редко-редко где покажутся верховые, то уже казаки с кордона и чеченцы из аула с удивлением и любопытством смотрят на верховых и стараются догадаться,
кто могут быть эти недобрые люди.
Казаки, как дома, без оседланных лошадей, без оружия, занимались
кто рыбною ловлей,
кто пьянством,
кто охотой.
Другие, также измученные жаром, полураздетые,
кто полоскал белье в Тереке,
кто вязал уздечку,
кто лежал на земле, мурлыкая песню, на горячем песке берега.
— Баб-то, баб-то в ауле что высыпало! — сказал он резким голосом, лениво раскрывая яркие белые зубы и не обращаясь ни к
кому в особенности.
Дядя Ерошка был огромного роста казак, с седою как лунь широкою бородой и такими широкими плечами и грудью, что в лесу, где не с
кем было сравнить его, он казался невысоким: так соразмерны были все его сильные члены.
— Вот ты чорт какой! — сказал Назарка. — Ты бы к Марьянке хорунжиной подъехал. Что она ни с
кем не гуляет?
Казаки сидели за ужином в мазаных сенях кордона, на земляном полу, вокруг низкого татарского столика, когда речь зашла о череде в секрет. —
Кому ж нынче итти? — крикнул один из казаков, обращаясь к уряднику в отворенную дверь хаты.
— Да
кому итти? — отозвался урядник. — Дядя Бурлак ходил, Фомушкин ходил, — сказал он не совсем уверенно. — Идите вы, что ли? Ты да Назар, — обратился он к Луке, — да Ергушов пойдет; авось проспался.
Обернувшись к товарищам, он разглядел,
кому какие принадлежали ноги; но вдруг ему показалось, что плеснуло что-то на той стороне Терека, и он еще раз оглянулся на светлеющий горизонт гор под перевернутым серпом, на черту того берега, на Терек и на отчетливо видневшиеся теперь плывущие по нем карчи.
—
Кого стрелил? — спрашивал Назарка. —
Кого стрелил, Лукашка?
—
Кто ж тебя так обижает? — спросил Оленин, оглядываясь кругом.
— Скажи, пожалуста,
кто это такая женщина? — спросил Оленин, указывая на Марьянку, которая в это время проходила мимо окна.
«Ла филь
ком се тре бье, [Девушка, это очень хорошо,] для разнообразия, — думал он, — скажу теперь барину».
У
кого первый конь, у
кого шашка гурда, [Шашки и кинжалы, дороже всего ценимые на Кавказе, называются по мастеру — Гурда.] к
кому выпить пойти, с
кем погулять?
Кого в горы послать, Ахмет-хана убить?
—
Кто это говорит? — спросил Оленин.
Подумаешь:
кто это стрелил?
— Это знаешь,
кто поет? — сказал старик, очнувшись. — Это Лукашка джигит. Он чеченца убил; то-то и радуется. И чему радуется? Дурак, дурак!
— Скупой! Не люблю, — отвечал старик. — Издохнет, всё останется. Для
кого копит? Два дома построил. Сад другой у брата оттягал. Ведь тоже и по бумажным делам какая собака! Из других станиц приезжают к нему бумаги писать. Как напишет, так как раз и выйдет. В самый раз сделает. Да
кому копить-то? Всего один мальчишка да девка; замуж отдаст, никого не будет.
Народ выходил из станиц —
кто на работы,
кто на реку,
кто на кордоны.
Вот
кого можно есть», жужжат они и облепляют его.
Любовь, самоотвержение!» Он так обрадовался и взволновался, открыв эту, как ему показалось, новую истину, что вскочил и в нетерпении стал искать, для
кого бы ему поскорее пожертвовать собой,
кому бы сделать добро,
кого бы любить.
Мне говорил наш капитан — знаете, Старцев: доброе, глупое существо… он говорил, что вы ужасным дикарем живете, ни с
кем не видитесь.
— Как, бал у вас?
Кто вас выгнал?
— Ну и уважайте!
Кто ж вам мешает?
«Все пустяки, что я прежде думал: и любовь, и самоотвержение, и Лукашка. Одно есть счастие:
кто счастлив, тот и прав», мелькнуло в голове Оленина, и с неожиданною для себя силой он схватил и поцеловал красавицу Марьянку в висок и щеку. Марьяна не рассердилась, а только громко захохотала и выбежала к другим девкам.
Получая письма из дома, от родных и приятелей, он оскорблялся тем, что о нем видимо сокрушались, как о погибшем человеке, тогда как он в своей станице считал погибшими всех тех,
кто не вел такую жизнь, как он.
— Марьянушка! — послышался голос старухи. — С
кем ты? Лукашка скинул шапку, чтобы по ней не приметили его...
«Много я передумал и много изменился в это последнее время», писал Оленин, «и дошел до того, что написано в азбучке. Для того чтоб быть счастливым, надо одно — любить, и любить с самоотвержением, любить всех и всё, раскидывать на все стороны паутину любви:
кто попадется, того и брать. Так я поймал Ванюшу, дядю Ерошку, Лукашку, Марьянку».
Бабы-соседки, вообще не слишком ласковые к нему, здоровались с ним и несли ему —
кто чихиря кувшинчик,
кто каймаку,
кто мучицы.
На другое утро Ерошка сидел у себя в клети весь в крови и отпускал по фунтам свежину —
кому за деньги,
кому за вино.
— Вот я девка простая, я всем расскажу. Что мне прятаться, — говорила Устенька, и веселое румяное лицо приняло задумчивое выражение. — Разве я
кому дурно делаю? Люблю его, да и все тут!
На другое утро Оленин проснулся поздно. Хозяев уже не было. Он не пошел на охоту и то брался за книгу, то выходил на крыльцо и опять входил в хату и ложился на постель. Ванюша думал, что он болен. Перед вечером Оленин решительно встал, принялся писать и писал до поздней ночи. Он написал письмо, но не послал его, потому что никто всё-таки бы не понял того, чтò он хотел сказать, да и не зачем
кому бы то ни было понимать это, кроме самого Оленина. Вот чтò он писал...
Не даром, говорят, Ермолов сказал:
кто десять лет прослужит на Кавказе, тот либо сопьется с кругу, либо женится на распутной женщине.
Надо видеть и понимать, что я каждый день вижу пред собой: вечные неприступные снега гор и величавую женщину в той первобытной красоте, в которой должна была выйти первая женщина из рук своего Творца, и тогда ясно станет,
кто себя губит,
кто живет в правде или во лжи — вы или я.
Представляются мне эти тупые лица, эти богатые невесты с выражением лица, говорящим: «ничего, можно, подходи, хоть я и богатая невеста»; эти усаживанья и пересаживанья, это наглое сводничанье пар и эта вечная сплетня, притворство; эти правила —
кому руку,
кому кивок,
кому разговор, и наконец эта вечная скука в крови, переходящая от поколения к поколению (и всё сознательно, с убеждением в необходимости).
Вот ежели бы я мог сделаться казаком, Лукашкой, красть табуны, напиваться чихирю, заливаться песнями, убивать людей и пьяным влезать к ней в окно на ночку, без мысли о том,
кто я и зачем я?
Кто строго,
кто ласково, осматривали они проходящих и медленно снимали и снова надевали папахи.
Кого встретят, с собой забирают, да от одного к другому и ходят.